Судьба и судьбы
Театр на колене
Екатерина Щеткина
ZN.UA
Глядя на ее худую, прямую фигуру, невольно вспоминаешь Дон Кихота. Если бы только мельницы, с которыми она борется — бескомпромиссно, бесстрашно и, со стороны, безумно, — не были настоящими великанами.
«Я могу сделать театр на колене», — говорит она. А я могу продолжить: в удушливой атмосфере сонного, чванливого райцентра. Когда-то живого буйной жизнью труб, факелов, жаром печей и реакторов, адской жизнью молодого промышленного гиганта, а теперь — почти обессилевшего, обездвиженного то ли ленью, то ли безнадежностью.
Она делает театр по любому поводу и из чего угодно. Для студентов местного «кулька», которые, получив свои дипломы клубных работников, уйдут замуж и в телесериалы или уедут на заработки. Или будут работать «по специальности» — обслуживать свадьбы, чье богатство и пышность отчетливо смердит отчаянием. Но хотя бы раз в жизни эти дети сыграют на сцене Лорку — такого, как он мог быть сыгран в пыльном галисийском селении, в кузове грузовика. Или «Боярыню» — такую, какой видела и писала ее Леся до того, как ее покрыли непробиваемо толстой глазурью непритязательного школьного мифа.
Она сделает свой театр для женщин — и он вытащит из темных закутков провинциальной традиции то, что хранится ею, как незыблемые устои. Вытащит все, о чем стыдно говорить вслух, но не стыдно практиковать и воспроизводить. Она «делает театр» — и оказывается, что можно жить с поднятой головой, что можно говорить о том, от чего всегда было принято умирать молча.
Ее «Любарт» стал тем местом, куда пришли дети первой — Оранжевой — революции. Не потому, что их интересовал театр. Многие из них не знали, что это такое. Просто им хотелось «что-то делать». Их распирали силы, которые они в себе почувствовали и которые разрывали изнутри, когда взрослые, достигнув всего, чего хотели, сообщили им, как статистам на площадке: «Съемка окончена, расходитесь». А ведь им казалось, что они, наконец, обрели смысл, увидели впереди проблеск света и могут свернуть горы...
«Я могу сделать театр на колене», — говорит она. А я могу продолжить: в удушливой атмосфере сонного, чванливого райцентра. Когда-то живого буйной жизнью труб, факелов, жаром печей и реакторов, адской жизнью молодого промышленного гиганта, а теперь — почти обессилевшего, обездвиженного то ли ленью, то ли безнадежностью.
Она делает театр по любому поводу и из чего угодно. Для студентов местного «кулька», которые, получив свои дипломы клубных работников, уйдут замуж и в телесериалы или уедут на заработки. Или будут работать «по специальности» — обслуживать свадьбы, чье богатство и пышность отчетливо смердит отчаянием. Но хотя бы раз в жизни эти дети сыграют на сцене Лорку — такого, как он мог быть сыгран в пыльном галисийском селении, в кузове грузовика. Или «Боярыню» — такую, какой видела и писала ее Леся до того, как ее покрыли непробиваемо толстой глазурью непритязательного школьного мифа.
Она сделает свой театр для женщин — и он вытащит из темных закутков провинциальной традиции то, что хранится ею, как незыблемые устои. Вытащит все, о чем стыдно говорить вслух, но не стыдно практиковать и воспроизводить. Она «делает театр» — и оказывается, что можно жить с поднятой головой, что можно говорить о том, от чего всегда было принято умирать молча.
Ее «Любарт» стал тем местом, куда пришли дети первой — Оранжевой — революции. Не потому, что их интересовал театр. Многие из них не знали, что это такое. Просто им хотелось «что-то делать». Их распирали силы, которые они в себе почувствовали и которые разрывали изнутри, когда взрослые, достигнув всего, чего хотели, сообщили им, как статистам на площадке: «Съемка окончена, расходитесь». А ведь им казалось, что они, наконец, обрели смысл, увидели впереди проблеск света и могут свернуть горы...
Любовь Липовская
То, что происходит вокруг Любы Липовской, можно назвать как угодно — школой, социальной работой или реабилитационным центром, богадельней или благотворительной кафешкой, кружком, районной самодеятельностью. Все это будет отчасти правдой. Но не полной. Всю правду Люба скажет, когда почувствует, что ситуация вызрела и готова к взрыву.
Она скажет так: будем делать театр. Из того, что есть. Из тех, кто пришел. Подходящая пьеса всегда найдется. А не найдется — будет написана. Раз это кому-нибудь нужно. В общем, по той же причине, по которой зажигают звезды.
В ее руках древнее искусство оказывается тем, чем оно есть и было изначально: ритуалом, который разгоняет тьму и страхи, расставляет по местам добро и зло, правду и ложь, возвращает смысл словам и самой жизни. То, чем был театр, когда никто еще не знал о башнях из слоновой кости и изящных концепциях и стилях, зато не сомневался в том, что за порогом хижины или за границей селения простирается неуютный и неприветливый мир. В этом смысле мало что изменилось. Так почему бы театру снова не стать терапией, манифестацией ценностей, оплотом Космоса перед превосходящими силами Хаоса? Местом, где человек может обрести себя, не будучи актером-профессионалом и даже не имея особого таланта к лицедейству!
И они играют — двоечники и отличники, хулиганы и Очень Хорошие Девочки, флегматики и истерички, отпетые и согнутые под непосильным грузом возложенных на них надежд. «Чего они туда ходят?» — поджав губки, спрашивают мамы и бабушки, училки и чиновники. Многие из них знают ответ — и он им не нравится. Дети приходят к Любе вовсе не потому, что рвутся на сцену и видят себя в Голливуде. А потому, что рядом с ней нет места двойной морали. Которая очень мучает детей — мучает до тех пор, пока они не ломаются и не подчиняют ей свою жизнь. Театр оказывается для них местом свободы от фальши. Здесь каждый, играя роль или находясь за сценой, нащупывает под маской себя. И убеждается в том, что это ценная находка. Слова «человеческое достоинство» обретают смысл и вес — без скидок на возраст, социальное положение, успеваемость или важность полученной роли.
Она скажет так: будем делать театр. Из того, что есть. Из тех, кто пришел. Подходящая пьеса всегда найдется. А не найдется — будет написана. Раз это кому-нибудь нужно. В общем, по той же причине, по которой зажигают звезды.
В ее руках древнее искусство оказывается тем, чем оно есть и было изначально: ритуалом, который разгоняет тьму и страхи, расставляет по местам добро и зло, правду и ложь, возвращает смысл словам и самой жизни. То, чем был театр, когда никто еще не знал о башнях из слоновой кости и изящных концепциях и стилях, зато не сомневался в том, что за порогом хижины или за границей селения простирается неуютный и неприветливый мир. В этом смысле мало что изменилось. Так почему бы театру снова не стать терапией, манифестацией ценностей, оплотом Космоса перед превосходящими силами Хаоса? Местом, где человек может обрести себя, не будучи актером-профессионалом и даже не имея особого таланта к лицедейству!
И они играют — двоечники и отличники, хулиганы и Очень Хорошие Девочки, флегматики и истерички, отпетые и согнутые под непосильным грузом возложенных на них надежд. «Чего они туда ходят?» — поджав губки, спрашивают мамы и бабушки, училки и чиновники. Многие из них знают ответ — и он им не нравится. Дети приходят к Любе вовсе не потому, что рвутся на сцену и видят себя в Голливуде. А потому, что рядом с ней нет места двойной морали. Которая очень мучает детей — мучает до тех пор, пока они не ломаются и не подчиняют ей свою жизнь. Театр оказывается для них местом свободы от фальши. Здесь каждый, играя роль или находясь за сценой, нащупывает под маской себя. И убеждается в том, что это ценная находка. Слова «человеческое достоинство» обретают смысл и вес — без скидок на возраст, социальное положение, успеваемость или важность полученной роли.
Достоинство — тот бастион, который не сдается никогда. Один взгляд на донкихотскую осанку Любы убедит вас в том, что по этому вопросу не может быть компромиссов. Она может бросить престижную, денежную работу и уйти на нищенскую зарплату «руководителя самодеятельного коллектива» только потому, что не готова расплачиваться за любые блага собственным достоинством и здравым смыслом. И точно так же она не потребует подобной платы ни от кого. Напротив, она пойдет защищать тех, кто сам не может защититься. В больницу, в кутузку, домой. Или в школу. За каждого неуживчивого подростка, которого не сумели перемолоть жернова этой исполинской мельницы и который пришел искать защиты у того, над кем насмехаются и кого называют безумцем.
Что ж, делать действующий театр в райцентре — вполне безумное занятие. Ни славы, ни денег, ни малейшей надежды на признание или хотя бы понимание. Но оказывается, «служение театру» — не у тех, о ком так пишут в биографиях (или чаще — в некрологах). Служение без страха и упрека, в рыцарском, средневековом понимании этого слова выглядит так, как здесь, в «Любарте», театре на колене. Где, кажется, иначе и нельзя — ведь это служение во имя сохранения человека.
Это можно было бы назвать «самоотверженностью» — в том виде, в котором вбивала это понятие в головы советская школа, готовившая легионы послушных граждан, отвергающих самих себя как что-то непристойное. Но Люба Липовская — противоположность этому сомнительному идеалу. Никакой самоотверженности. Она полностью, до конца, привержена себе — своим идеалам и своему призванию. Бесстрашно и бескомпромиссно. Можно было бы сказать — по-донкихотски. Если бы великаны, с которыми она ведет свой костюмированный бой, не были такими реальными.
Что ж, делать действующий театр в райцентре — вполне безумное занятие. Ни славы, ни денег, ни малейшей надежды на признание или хотя бы понимание. Но оказывается, «служение театру» — не у тех, о ком так пишут в биографиях (или чаще — в некрологах). Служение без страха и упрека, в рыцарском, средневековом понимании этого слова выглядит так, как здесь, в «Любарте», театре на колене. Где, кажется, иначе и нельзя — ведь это служение во имя сохранения человека.
Это можно было бы назвать «самоотверженностью» — в том виде, в котором вбивала это понятие в головы советская школа, готовившая легионы послушных граждан, отвергающих самих себя как что-то непристойное. Но Люба Липовская — противоположность этому сомнительному идеалу. Никакой самоотверженности. Она полностью, до конца, привержена себе — своим идеалам и своему призванию. Бесстрашно и бескомпромиссно. Можно было бы сказать — по-донкихотски. Если бы великаны, с которыми она ведет свой костюмированный бой, не были такими реальными.
Читайте также
Доля і долі
Озирнутися. Побачити долю України через долі різних людей. З такою пропозицією до Дня Незалежності DT.UA звернулося до півсотні людей, чий погляд на чвертьстолітню історію новітньої України нам видавався особливо цікавим.
