Говорил он быстро, на украинском, и ухо мое не всегда поспевало за ходом его мысли. Тогда уже существовало «Громадське радіо», и я не только был собкором, но и расшифровывал программы. В семь утра мы уже сидели в ресторане гостиницы «Днепр» и пили водку с перцем. «Интернет-радио даже не пытайся делать, мы уже все гранты на это дело собрали, так что больше никто не даст», — смеялся он, когда я наивно поинтересовался, какие шансы есть запустить аналог «Громадського», которое он возглавлял до последнего дня.

Тот день, а потом были еще несколько встреч — никаких личных, только ситуативные, в компании, — мне запомнились на всю жизнь. Спроси, что говорил Кривенко, — я и не вспомню. Но после разговоров с ним у меня оставалось просто чувство, что «так и надо». Это как после прочтения книги — слов, цитат не помнишь, остается только ощущение. Правила, слова и принципы сжимаются и превращаются в какое-то поведенческое правило, жизненную позицию, если хотите. Он как-то сразу стал для меня олицетворением прогрессивной украинской журналистики. Той самой, которой не было в конце 90-х — начале нулевых и нет сейчас. Post-Поступ, Поступ, «Вікна», ТСН, ПіК, «Громадське», человек, который был связан с Вячеславом Чорновилом и Павлом Лазаренко, Рухом, НДП и «Громадой». Это все был он.

Возможно, я ошибаюсь, и есть люди, которые знают Кривенко с другой стороны, но мне он казался правдорубом и принципиальным человеком. Так это или нет — уже ведь и неважно. Важно, какой образ остался. И тексты. К своему стыду, его легендарную «Маргінальна моя Україна» я прочитал только после его смерти. Пророческий текст, который актуален и сейчас: «Не люблю нинішню Україну. І не лише сьогоднішню, заматеріалізовану, тобто дану в об'єктивній реальності, державу — виплід безхребетної і тупої посткомуністичної еліти та рагульської маси. Неможливо любити не лише клерків-хапуг, а й непідкупних патріотів, які розуміють patria як стару діву у вишиванці й незатрасканому вінку, або як мікроцефала з налитими кров'ю очима при слові «москаль» або «жид». А тексту этому 23 года. И, выходит, никак мы не изменились за эти годы.

Веселость, бесшабашность, но при этом принципиальность, ответственность, справедливость — как-то все это ужилось в одном человеке, который, как я потом узнал, был весьма далек от того, чтобы считаться праведником. Не скажу, что все свои поступки примеряю со словами: «А как бы поступил он?» Откуда я знаю? Да и что вообще я о нем знаю, кроме того, что видел и слышал несколько раз сам? Но он стал каким-то внутренним маяком, олицетворением всего лучшего, что было в нашей профессии тогда.

Ни на прощание в Киев, ни на похороны во Львов я не поехал. Но практически всегда, когда оказываюсь во Львове, иду на Лычаковское кладбище. Туда, чуть правее от входа. Покурить вместе с ним.