Заглянул коллега из соседнего отдела. Послушал минуту, покачал головой, нарисовал в воздухе кружок — не трать время, развод! Я назло достала из шкафа банку с кипятильником и сахар.

С политическими заключенными — их по тюрьмам и пересылкам повидал немало! — Анисимов сблизиться не пытался. Да и не был согласен с тем, что существующий строй надо непременно менять. В листах бумаги, которую сотоварищи изводили на письма и кассационные жалобы, делал дырки по краю, продевал скрученную нить — получалась брошюра. Мелкими буквами, похожими на игольные уколы, писал стихи, а также «мысли и цитаты». Это составляло его единственное честно нажитое имущество. Даты свидетельствовали: ближе к старости тезис «ни дня без строчки» стал правилом.

Стихи не соприкасались с тюремной действительностью. Гражданский пафос и гражданственная лирика заполняли брошюры снизу доверху. Такие стихи мог слагать исключительно советский человек, осознающий, в какое время угораздило родиться:

Мне много надо и немного,
Чтоб сердцем вывести строку:
Горбушку хлеба на дорогу,
На пару скруток табаку,
Из моды вышедшую кепку,
Что лет ей — счесть, не перечесть.
Да чтобы кто-то верил крепко
В меня, такого, как я есть.

Или:

Не для забавы стихи слагаю,
Не просто так их шлифую, точу —
Красному знамени присягаю,
Ниточкой знамени быть хочу.
В мире боев, побед и открытий,
Рядом с людьми, на их трудном пути —
Маленькой ниточкой, долькой нити
В знамя труда я хочу войти.

В последний раз при освобождении Анисимову вручили направление в специнтернат, где и положено доживать век рецидивистам — в поселок под Кривым Рогом с поэтическим названием Бурые Угли. Такая вот история.

Я крутила диск телефона, он рядом пил очень сладкий чай мелкими, блаженствующими глотками. Никаких других «путевок», разумеется, заполучить не удалось. Очередь в дома престарелых оказалась чудовищной. На следующий день все повторилось: чай, разговоры, телефон. Ночевал Анисимов на вокзале, в известном углу-«бомжатнике», потому в тепле кабинета, сетовал, совсем раскисал — тянуло в сон и философию.

Еще через день я стала тяготиться интересным собеседником и собственной беспомощностью. Геннадий Васильевич почувствовал, засобирался с извинениями и благодарностями. К полумифическому племяннику или что-то в этом роде. Я собрала ему в дорогу пару рубах, оставшихся от покойного отца, мыло, полотенце, какие-то таблетки. Проводить не рискнула.

Письмо с днепропетровским штемпелем пришло скоро. Знакомыми мелкими буковками Геннадий Васильевич извещал подробно о своих наблюдениях за нравственным состоянием общества, о безбожных, с его точки зрения, ценах на хлеб и баню. В следующих корреспонденциях подробно описал митинг «националистов», раздачу посылок с заграничной помощью, и типажей, встречаемых им на главпочтамте. Стихи завершали все.

Следующая весточка: приютили ребята-кооператоры. Дом на капремонте, сам Анисимов вроде сторожа. Кровать принесли с панцирной сеткой (о кровати написал с благоговением, чуть не с большой буквы!), матрац, одеяло, есть дают. Попросил, если будет финансовая возможность, отправить посылкой «до востребования» архив, поскольку теперь жизнь наладилась.

До сих пор помню, как постыдно торопилась. И как не верила ни единому слову. Из полиэтиленового кулька с тетрадями разило ветхостью и табачным духом. Девушка на почте посмотрела на меня с подозрением.

Больше я писем не получала.