Судьба и судьбы
«Горбушку хлеба на дорогу, на пару скруток табаку…»
Ольга Мусафирова
собственный корреспондент "Новой газеты"
На комбинат печати впускали с улицы всех, кого не лень. Прилагательное «Радянська» над зданием только что сняли. Осталась «Україна» и каркасы букв, похожие на иероглифы.

Шапка с проплешинами, ботинки, зашнурованные веревкой, и неистребимый вокзальный дух удостоверяли личность лучше любого паспорта. Но справка об освобождении имелась. Он привычно предъявил ее с порога. Адрес в Киеве не сразу нашел: номера на домах пишут мелко… Несколько стариков-ровесников с «планочками» на пиджаках даже слушать не стали. Наверное, подумали, будет деньги клянчить. Один обругал. Помогла школьница, чистое, вежливое дитя, дай ей Бог здоровья…

Геннадий Васильевич Анисимов торопился, поскольку боялся неожиданно умереть — два инфаркта, семьдесят два года. Просил принять на хранение архивы. Пару тетрадей уже где-то потерял. Единственную фотографию родителей, сломленную вчетверо, отобрали и порвали еще при обыске в камере, году, кажется, в восьмидесятом, хотя умолял пожалеть. А вот рукописи остались. Политический? Нет-нет, что вы…

Всю жизнь бродяжничал и воровал. При Сталине, Хрущеве, Брежневе, Андропове, Черненко, Горбачеве. В промежутках — война, неудачная женитьба, смерть сына, несколько писем в «Литературную газету» (пожелтевшие конверты — ответы прилагались), еще какие-то незначительные эпизоды. Всегда возвращался на круги своя, в камеру, на лесоповал в Сибирь, на строительство канала на юге, с простотой, которая, как утверждают, хуже воровства. Сорок лет уголовного стажа, включая три довоенные «ходки». Материться так и не привык. Речь отличала почти академическая чопорность. Если бы отца-военспеца не расстреляли в тридцать восьмом, если бы мать не пристроила сына в детдом под другой, не отцовской фамилией, чтобы затерялся…
Заглянул коллега из соседнего отдела. Послушал минуту, покачал головой, нарисовал в воздухе кружок — не трать время, развод! Я назло достала из шкафа банку с кипятильником и сахар.

С политическими заключенными — их по тюрьмам и пересылкам повидал немало! — Анисимов сблизиться не пытался. Да и не был согласен с тем, что существующий строй надо непременно менять. В листах бумаги, которую сотоварищи изводили на письма и кассационные жалобы, делал дырки по краю, продевал скрученную нить — получалась брошюра. Мелкими буквами, похожими на игольные уколы, писал стихи, а также «мысли и цитаты». Это составляло его единственное честно нажитое имущество. Даты свидетельствовали: ближе к старости тезис «ни дня без строчки» стал правилом.

Стихи не соприкасались с тюремной действительностью. Гражданский пафос и гражданственная лирика заполняли брошюры снизу доверху. Такие стихи мог слагать исключительно советский человек, осознающий, в какое время угораздило родиться:

Мне много надо и немного,
Чтоб сердцем вывести строку:
Горбушку хлеба на дорогу,
На пару скруток табаку,
Из моды вышедшую кепку,
Что лет ей — счесть, не перечесть.
Да чтобы кто-то верил крепко
В меня, такого, как я есть.

Или:

Не для забавы стихи слагаю,
Не просто так их шлифую, точу —
Красному знамени присягаю,
Ниточкой знамени быть хочу.
В мире боев, побед и открытий,
Рядом с людьми, на их трудном пути —
Маленькой ниточкой, долькой нити
В знамя труда я хочу войти.


В последний раз при освобождении Анисимову вручили направление в специнтернат, где и положено доживать век рецидивистам — в поселок под Кривым Рогом с поэтическим названием Бурые Угли. Такая вот история.

Я крутила диск телефона, он рядом пил очень сладкий чай мелкими, блаженствующими глотками. Никаких других «путевок», разумеется, заполучить не удалось. Очередь в дома престарелых оказалась чудовищной. На следующий день все повторилось: чай, разговоры, телефон. Ночевал Анисимов на вокзале, в известном углу-«бомжатнике», потому в тепле кабинета, сетовал, совсем раскисал — тянуло в сон и философию.

Еще через день я стала тяготиться интересным собеседником и собственной беспомощностью. Геннадий Васильевич почувствовал, засобирался с извинениями и благодарностями. К полумифическому племяннику или что-то в этом роде. Я собрала ему в дорогу пару рубах, оставшихся от покойного отца, мыло, полотенце, какие-то таблетки. Проводить не рискнула.

Письмо с днепропетровским штемпелем пришло скоро. Знакомыми мелкими буковками Геннадий Васильевич извещал подробно о своих наблюдениях за нравственным состоянием общества, о безбожных, с его точки зрения, ценах на хлеб и баню. В следующих корреспонденциях подробно описал митинг «националистов», раздачу посылок с заграничной помощью, и типажей, встречаемых им на главпочтамте. Стихи завершали все.

Следующая весточка: приютили ребята-кооператоры. Дом на капремонте, сам Анисимов вроде сторожа. Кровать принесли с панцирной сеткой (о кровати написал с благоговением, чуть не с большой буквы!), матрац, одеяло, есть дают. Попросил, если будет финансовая возможность, отправить посылкой «до востребования» архив, поскольку теперь жизнь наладилась.

До сих пор помню, как постыдно торопилась. И как не верила ни единому слову. Из полиэтиленового кулька с тетрадями разило ветхостью и табачным духом. Девушка на почте посмотрела на меня с подозрением.

Больше я писем не получала.
Читайте также
Made on
Tilda