Судьба и судьбы
Возвращение
Виктор Соколовский
журналист
Раньше у него было все. Великолепное образование, блестящая карьера, признание и восхищение коллег и пациентов.
Потомственный врач. Светило, лауреат и прочая. Заведующий отделением в крупной клинике.
Запись на консультацию или операцию — за месяцы вперед.
А потом все исчезло. Потому что в его город пришла война.
И вместо чинного, обстоятельного приема пациентов с неторопливым изучением анамнеза — срочные вызовы в любое время дня и ночи. Суточные дежурства одно за другим, безо всякой паузы.
Короткий, тревожный сон.
В отделении на сорок коек постоянно находились более сотни пациентов. Кому повезло — в палатах. Остальные — в коридорах и на лестничных площадках. Без различия былых заслуг, чинов и состояний.
Непуганые люди еще не умели прятаться, услышав громкий звук. Если где-то разгорался бой, бежали не оттуда, а туда — снять на телефон. Война казалась безумным спектаклем, который вот-вот закончится.
Потомственный врач. Светило, лауреат и прочая. Заведующий отделением в крупной клинике.
Запись на консультацию или операцию — за месяцы вперед.
А потом все исчезло. Потому что в его город пришла война.
И вместо чинного, обстоятельного приема пациентов с неторопливым изучением анамнеза — срочные вызовы в любое время дня и ночи. Суточные дежурства одно за другим, безо всякой паузы.
Короткий, тревожный сон.
В отделении на сорок коек постоянно находились более сотни пациентов. Кому повезло — в палатах. Остальные — в коридорах и на лестничных площадках. Без различия былых заслуг, чинов и состояний.
Непуганые люди еще не умели прятаться, услышав громкий звук. Если где-то разгорался бой, бежали не оттуда, а туда — снять на телефон. Война казалась безумным спектаклем, который вот-вот закончится.
Июль 2014-го. Собирать «тревожные чемоданчики» и ночевать в подвалах тогда еще не умели. Не могли поверить, что нужно так.
Сидели по домам, разглядывая громыхающие зарницы. Созванивались, хвастались, кому лучше видно и слышно, к кому ближе падают снаряды.
Даже от окон подальше отходить не сразу привыкли. Непуганому мирному человеку трудно вот так, сразу, отказаться от уютных привычек.
А потом такие же не спящие сутками экипажи «скорой помощи» собирали окровавленных, визжащих от боли людей.
И свозили туда, к нему.
В больнице к операционным столам поставили всех, кто мог держать скальпель в руках. Вырезать минометные и снарядные осколки из животов и грудин бывших непуганых людей.
— Сам не понимаю, что я делаю, — жаловался он. — Что-то режу, что-то отрезаю, что-то зашиваю...
Он был светилом. Хирургом высшего класса. Только хирургом-урологом. Но какая разница, если «скорые» продолжают везти раненых, а врачей в клинике почти не осталось?
Сидели по домам, разглядывая громыхающие зарницы. Созванивались, хвастались, кому лучше видно и слышно, к кому ближе падают снаряды.
Даже от окон подальше отходить не сразу привыкли. Непуганому мирному человеку трудно вот так, сразу, отказаться от уютных привычек.
А потом такие же не спящие сутками экипажи «скорой помощи» собирали окровавленных, визжащих от боли людей.
И свозили туда, к нему.
В больнице к операционным столам поставили всех, кто мог держать скальпель в руках. Вырезать минометные и снарядные осколки из животов и грудин бывших непуганых людей.
— Сам не понимаю, что я делаю, — жаловался он. — Что-то режу, что-то отрезаю, что-то зашиваю...
Он был светилом. Хирургом высшего класса. Только хирургом-урологом. Но какая разница, если «скорые» продолжают везти раненых, а врачей в клинике почти не осталось?
Захваченное здание СБУ в Донецке.
Начались перебои с лекарствами. Не то что лекарств, иногда не хватало бинтов и шприцев. Поставки медикаментов прекратились, в клинику попадали только редкие гуманитарные грузы.
А потом новая самопровозглашенная власть посадила его в подвал. За отказ оперировать вооруженных людей вместо мирных.
Выпустили. Увез семью, уехал сам. Туда, где нет войны.
На мирной земле приняли его хорошо. Неоспоримый авторитет. Светило. Новая хорошая должность, столичная практика, респектабельные пациенты, запись за несколько месяцев.
А он... Вернулся в Донецк.
Сам причины отъезда объяснял путано и невнятно. Мол, жалко все бросать, много лет создавал свою кафедру и подбирал коллектив, как же это все просто так оставить?
Звучало это несколько натянуто.
Так почему, на самом деле?
Погнало чувство долга? Ностальгия по родным краям?
Отравляло жизнь каждый день унизительное ощущение человека, лишенного дома? Сегодня миллион людей знают, каково это, и насколько тяжело. А уж если добавить, что и прием на новом месте не всегда теплый...
Как бы там ни было — вернулся. В ту же клинику, где кровавый кошмар не заканчивается.
А потом новая самопровозглашенная власть посадила его в подвал. За отказ оперировать вооруженных людей вместо мирных.
Выпустили. Увез семью, уехал сам. Туда, где нет войны.
На мирной земле приняли его хорошо. Неоспоримый авторитет. Светило. Новая хорошая должность, столичная практика, респектабельные пациенты, запись за несколько месяцев.
А он... Вернулся в Донецк.
Сам причины отъезда объяснял путано и невнятно. Мол, жалко все бросать, много лет создавал свою кафедру и подбирал коллектив, как же это все просто так оставить?
Звучало это несколько натянуто.
Так почему, на самом деле?
Погнало чувство долга? Ностальгия по родным краям?
Отравляло жизнь каждый день унизительное ощущение человека, лишенного дома? Сегодня миллион людей знают, каково это, и насколько тяжело. А уж если добавить, что и прием на новом месте не всегда теплый...
Как бы там ни было — вернулся. В ту же клинику, где кровавый кошмар не заканчивается.
Масштабы, конечно, не те, бывшие непуганые люди научились держать под рукой «тревожный чемоданчик» и шустро нырять в подвалы и убежища.
Но война идет. А современная война, с точки зрения статистики, штука подлая — пока один военный человек другого убьет, попутно еще минимум четверо мирных погибнут.
Не только у нас. Везде.
Он, как может, спасает тех, кого еще можно спасти. До сих пор. Даже тех, кто не хочет быть спасенным. Кто противится попыткам врачей вернуть его к такой жизни, в сравнении с которой смерть — облегчение.
В его больнице пациенты, особенно «тяжелые», во время обхода хватают за руки.
— Смотрите, доктор, я уже все рассчитал. Это все деньги, что у меня остались. Вот это — на похороны, а это — вам…
— Помилуйте, мне-то за что?
— Доктор, вы там себе оперируйте что хотите, только сделайте такой наркоз, чтобы я потом не проснулся, ладно?
— Да что вы такое говорите? Зачем же? Живите!
— Не хочу быть обузой для родных. Да и вообще — это жизнь разве?
Ходит по отделению. Отшучивается, отнекивается, отказывается вежливо.
Потом сидит один в пустой ординаторской. Перед ним стакан. В комнате пахнет спиртным.
Но в глазах его нет опьянения. Безумие там. И отчаяние.
— Не могу я так, понимаешь? Не могу! Не тому я всю жизнь учился!
Потом опять идет в обход по отделению. Изображает бодрый вид, улыбается, шутит.
А его хватают за руки и суют последние крохи: «Только так, чтобы я точно потом не проснулся, ладно, доктор?..»
Казалось бы — бросай этот кошмар. Не грозят ему ни голод, ни безработица.
Везде примут. Светило все-таки. Мастер. Виртуоз. Зачем так мучиться?
Вернулся. Мучится, но остается там, за линией.
Как и многие другие. Плохо там, тяжело, война идет, но — возвращаются.
Почему?
Но война идет. А современная война, с точки зрения статистики, штука подлая — пока один военный человек другого убьет, попутно еще минимум четверо мирных погибнут.
Не только у нас. Везде.
Он, как может, спасает тех, кого еще можно спасти. До сих пор. Даже тех, кто не хочет быть спасенным. Кто противится попыткам врачей вернуть его к такой жизни, в сравнении с которой смерть — облегчение.
В его больнице пациенты, особенно «тяжелые», во время обхода хватают за руки.
— Смотрите, доктор, я уже все рассчитал. Это все деньги, что у меня остались. Вот это — на похороны, а это — вам…
— Помилуйте, мне-то за что?
— Доктор, вы там себе оперируйте что хотите, только сделайте такой наркоз, чтобы я потом не проснулся, ладно?
— Да что вы такое говорите? Зачем же? Живите!
— Не хочу быть обузой для родных. Да и вообще — это жизнь разве?
Ходит по отделению. Отшучивается, отнекивается, отказывается вежливо.
Потом сидит один в пустой ординаторской. Перед ним стакан. В комнате пахнет спиртным.
Но в глазах его нет опьянения. Безумие там. И отчаяние.
— Не могу я так, понимаешь? Не могу! Не тому я всю жизнь учился!
Потом опять идет в обход по отделению. Изображает бодрый вид, улыбается, шутит.
А его хватают за руки и суют последние крохи: «Только так, чтобы я точно потом не проснулся, ладно, доктор?..»
Казалось бы — бросай этот кошмар. Не грозят ему ни голод, ни безработица.
Везде примут. Светило все-таки. Мастер. Виртуоз. Зачем так мучиться?
Вернулся. Мучится, но остается там, за линией.
Как и многие другие. Плохо там, тяжело, война идет, но — возвращаются.
Почему?
Читайте также
Доля і долі
Озирнутися. Побачити долю України через долі різних людей. З такою пропозицією до Дня Незалежності DT.UA звернулося до півсотні людей, чий погляд на чвертьстолітню історію новітньої України нам видавався особливо цікавим.
