Стукач на судне

От Путивля до Гаити

На пассажирских судах пожарной вахте положено наблюдать за порядком, чтоб не разводили на палубе костры, не запускали шутихи и петарды, и в пожарном порядке сигнализировать о замеченных нарушениях, а также докладывать обо всем интересующем сотрудникам органов, которые обязательно внедрены в экипаж, — их обозначали пятыми помощниками капитана. Задачи стукачей-пожарных экипаж понимал, даже сочувствовал часовым огня: ведь это можно очуметь, четыре часа бродить по пароходу и пугать парочки на пеленгаторной палубе!

На теплоходе «И.Франко» плавал пожарным матросом начальник особого отдела армии Ковпака, подаривший судовой библиотеке книгу «От Путивля до Карпат». Неутомимый конник на закате жизни, используя связи, надумал продолжить беспримерный переход от Путивля до Гаити. Вот этот героический партизан точно был в глубокой отставке, но при памяти. Он отличился в Кристобале (Колоне), славившемся уличными ограблениями. Обычно к пожилой пассажирке подкрадывался воришка на мопеде, вырывал ридикюль и нажимал на газ. Когда у барышни из ковпаковской группы мулат вырвал кошелек, коротышка-ветеран ухватил мопед и приподнял заднее колесо, чтоб не утек. Потом он ловко перебросил мотоворишку через себя и обезвредил болевым приемом, нажав коленом на глазное яблоко. Так что конкретная материальная польза от этих ребят присутствовала.

С пожарными все понятно — работа у них чуткая. На расширенные полномочия претендовал также шифровальщик (была такая загадочная должность на лайнерах) и, разумеется, доверием органов были облечены пассажирский помощник, старший администратор, метрдотель ресторана, еще начальник бассейна и сауны. О связях с органами догадывались, положено было догадываться и демонстрировать пиетет.

Гибель уполномоченных не предусмотрена

Полномочия обнаруживались уже в территориальных водах, когда проводился досмотр силами экипажа. По приходе «Л.Собинова» в Одессу из Австралии некто Гусев (фамилия не изменена), воинское звание его тогда по слухам было небольшим, кажется, старший лейтенант КГБ, просочился к порогу каюты автора вместе с таможенником и приказал:

— В этой каюте прошу сделать досмотр особо тщательно!

К машинной команде этот ответственный товарищ никакого отношения не имел, экипажу его в секретном качестве не представляли и не рекомендовали. В судовой роли, где за лишние рты фирма-фрахтователь платить не расположена, уполномоченный был записан старшим администратором, «Л.Собинов» был его первым судном. Для автора же турбо­ход был пятым в череде морских судеб, он к тому времени уже успел повидать пять континентов, ходил старшим группы в увольнениях, побывал в комсоргах машинной команды и был, наконец, тоже офицером, вторым рефмехаником. Помню, гражданин начальник-администратор любил в волейбол резвиться, боролся с полнотой. Это когда в тропиках в котельном отделении было 45 градусов. Еще в глаза не был расположен смотреть.

Таможенник на его рекомендации реагировать не спешил, попросил не волноваться, видимо, был неплохим психологом.

В ночь накануне выхода из сухого дока в Триесте на турбоходе «Л.Собинов» случился пожар. Мы спускались в шахту рефотделения по скобам, передавали из рук в руки огнетушители. В задымленный туннель ушли в связке боцман с двумя матросами… Переборка топливного танка накалилась и деформировалась, все знали, что взрывы танков даже после дегазации не бог весть какая редкость. В это время ответственный товарищ вращался в толпе наверху, возможно, фиксировал разговоры. Пожар локализовали и потушили без него. Оказалось, итальянцы оставили включенным сварочный трансформатор. Если бы рванул танк, то он бы писал отчеты о нашей гибели, не исключено, что приплюсовал бы и халатность погибших.

Когда горели в Суэцком канале, он тоже околачивался по верхам, столовую команды тушили пятнадцать минут. По статистике пожар, продолжающийся на «пассажире» более 20 минут, практически потушить невозможно. Девочки оставили подсолнечное масло в противнях включенных плит, а сами пошли накручивать бигуди перед вечером отдыха экипажа. Масло вспыхнуло. Вентиляция подняла языки пламени до подволока, и понесла горящие куски пластмассы в помещения.

Следом за нами шел авианосец «Клемансо» с тоннами авиационного керосина, с оружием (и ядерным в комплекте). Скорость в канале для каравана регламентирована семью узлами — ни вперед, ни назад. Было бы справедливо наградить правительственными наградами многих стран рядовых тружеников, предотвративших ядерный взрыв небывалой силы. Наверное, случись такое, он бы был отмечен посмертно чувствительнее, чем все мы грешные.

Возможно, он уже генерал или даже адмирал государственной безопасности, принимая во внимание морскую специализацию. Если сохраненному воинскому званию адмирал Канарис обязан прежней службе, то у этого ответственного сотрудника необычное для строгих органов звание вполне оправданно.

«Ах, неужто, ах, неужто снова в порт пришла «Алушта»

Откуда брались «пятые помощники капитана»? О том, что они непременно есть, что прислушиваются и присматриваются, знали все. Это удобно. Чтобы держать с трудом визированных в напряжении, скрывая собственные промашки.

Максимыч, знакомый автору уже по береговым обстоятельствам, в свое время окончил водный институт. Возможно, симпатичный, общительный студент был замечен еще во время учебы, почему ему и предложили поехать в город Могилев, где напротив городской тюрьмы располагалась высшая школа КГБ. Именно в период его учебы в грозном учреждении у него вышел сборник стихов с лирическим названием, тогда, случалось, книжки тоже печатали по звонку. После окончания этого учебного заведения Максимыч работал третьим механиком на каботажных «айяяйчиках» — микропассажирчиках типа «Ай-Петри», «Ай-Тодор». Стишатами продолжал грешить:

«Ах, неужто, ах, неужто снова в порт пришла «Алушта».

Он был средним механиком и очень компанейским парнем.

После инсульта у Максимыча нарушилась речь, но он не унывал, и деньги для выпивки добывал продажей на Привозе индийского чая, краденного с чаеразвесочной фабрики. Когда его преследовала привозная милиция, Максимыч выворачивал наизнанку оставшуюся со времен романтической службы куртку. Куртка была с секретом и предназначалась для «НН» (наружного наблюдения), имела изнутри другой цвет, карманы, змейки, кнопки, то есть полноценную атрибутику. Милиционер пробегал мимо.

Максимыч пребывал в бедности. В нужде, но тоже без уныния закончил жизнь и его однокашник по могилевской школе, одессит с греческими корнями Леша Ва-ус. Старший лейтенант КГБ Ва-ус работал старшим администратором на «И.Франко». Хорошо помню, как после возвращения из восьмимесячного антильского рейса «И.Франко» встречало целое стадо черных «Волг». Брали Ва-уса знатно, показательно, изображая видимость чистки рядов. Говорили, что якобы он был организатором группы контрабандистов, свирепствовавших на нескольких пассажирских судах. Возможно, это было устрашительное галочное мероприятие, на которые Контора Глубокого Бурения была особенно падка. После отсидки Ва-уса, которая длилась чуть ли не 15 лет, Максимыч встретил откинувшегося однокашника все на том же Привозе, когда тот покупал лампочку. Экс-администратор работал водителем троллейбуса, жил скромно, не шиковал.

Для чего же шли, если иной раз и на пиво не хватало? Богатеть, как известно, запрещалось, а именно деньги обещают свободу, поэтому зарились на дополнительную степень подвижности и доверия, которая маячила в зеленом возрасте за псевдоромантикой рискованной профессии. Этот лишний глоток воздуха свободы был самообманом, обременительной иллюзией. Во-первых, вместе с обретением ее взваливался такой груз ответственности, что ядро на ноге у каторжника просто потеха. Во-вторых, разве можно воспользоваться свободой на ограниченном пространстве, даже если его размер — одна шестая суши? Тем более что за границей эти привилегии исчезали, на лишних в команде за границей сразу обращали внимание, они раздражали наблюдательных лоцманов и начальников госпиталей.

Среди рыцарей с мечом в петлицах попадались и довольно симпатичные люди. Так, старший администратор турбохода «Максим Горький» Св-ов, кажется, тогда майор, если его просили, откладывал ракетку — он уважал настольный теннис — и формировал прямо на колене группу желающих пойти в город, то есть с кем хочешь, и когда ты свободен. Автор несколько раз отпрашивался в Ла-Гуайре (Венесуэла), которую изучил, как Ильичевск. Когда в Бремерхафене убежал пианист Морозов, Св-ова, говорят, списали. Автор встретил его после карьерной неудачи на Ленина и с удовольствием и сочувствием с ним поздоровался.

Упомянутого же старшего лейтенанта Гусева встретил тоже в городе, осведомленностью напоминающим большую деревню, его однокашник по политехническому и спросил, как дела, как плавается.

— Устаю, — пожаловался старший лейтенант, — рука болит, пишу, как Джек Лондон.

Возможно, этот джек лондон «клепал маляву» и на автора. Автор по молодости пытался разоблачать стукачей, это, естественно, агентуру озлобляло. Кстати, служебные докладные не видели никогда даже капитаны. Если характеристики или представления писались капитаном, стармехом, старпомом, а потом заверялись помполитом, то «телег», сочиненных героями, которые пишут, не видели даже пострадавшие.

И капитану, думается, давалась оценка. Скажем, «на вечерах отдыха вальсирует судорожно, на третьем такте дает козла». Или «за границей нуждается в особом контроле». То есть особого отдела.

Получается, что не капитан, полномочный представитель государства, хозяин на незыблемом железном пространстве, а некий старший лейтенант, отказавшийся после окончания технического института ехать по назначению в патриархально-заштатный ПГТ. Да что там капитан! Сам последний начальник пассажирской службы ЧМП Валерий Иванович Дробот тоже не знал, где топчет палубу настоящий машинист, а где — закамуфлированный штатный офицер КГБ. Не докладывали даже тогда, когда случилась перестройка, хозрасчет и, казалось бы, грядет послабление.

— Капитан, если он настоящий капитан, в первую очередь должен любить людей, с которыми плавает, — говорит Дробот.

В том числе и контрабандистов, и стукачей, затесавшихся среди простых тружеников. На такую трудную поголовную любовь, действительно, способен не каждый.

«Вы не ошиблись каютой?»

Помимо чекистов, в судовую роль вписывали сотрудников таможни и кадровых офицеров милиции, то есть уполномоченных из ведомств, которые не только никогда друг с другом не дружили, но даже зачастую находились в непримиримой конфронтации чуть ли не на генном уровне. Присутствие их, конечно, мобилизовало, было малоприятным, но оправданным. На лайнере, представляющем модель общества с двойным дном, могло произойти что угодно: изнасилование, убийство, самоубийство, наконец, тривиальные бытовые кражи случались на каждом судне, барышни крали друг у друга помаду, а тритоны — обычно шариковые карандаши.

В дальние плавания ангажировали офицеров из водных отделов милиции Черноморско-Азовского бассейна, обычно неодесситов. Так, на «Максиме Горьком» плотником плавал капитан сочинского водного отдела милиции Моцкий. Палубная команда откуда-то разнюхала, что плотник искусственный, может, киянкой пальчик припечатал, и от псевдоматроса шарахались. Автор очень удивился, когда встретил его возле дежурной части в Сочи, куда меня препровождали для выяснений. Моцкий, возможно, узнал автора, но отвернулся, и на помощь, как принято у настоящих моряков, не кинулся.

На «Максиме Горьком» на непыльной должности техника АТС трудился капитан милиции из Ялты Чу-ко. Телефонная должность предполагает обходы кают, ремонты, не исключает прослушку и установку жучков. Жена Чу-ко работала в комиссионном в Ялте на набережной, говорили, что раньше, до загранплаваний мужа, она сдавала в ОБХСС моряков, приносивших на комиссию в магазин венецианские гондолы сверх нормы, но после плаваний исправилась и даже кого-то выручала.

Присутствие всех этих ребят предполагает наличие какой-то гражданской профессии, которую можно при желании подогнать под морское назначение. Возможно, ангажировали милиционеров — выдвиженцев из рабочей среды, тогда приглашать в органы членов партии с предприятий было модно.

Внедряют и таможенников, которые по приходе крестиками на схеме судна указывают коллегам, в каких коффердамах искать мохер, в каких — порнуху.

Причем случается, присылают неожиданно, без согласований, как десант. Так, за два часа до снятия в рейс «Белоруссии» рефмашинист Александр Садомский обнаружил в собственной каюте незнакомца, споро, по-солдатски заправлявшего его родную койку.

— Ты, дядя, часом не перепутал намбер кэбин? — вежливо справился хозяин лежбища.

— Никак нет, все по форме, — ответил тот, ловко погружая за уголки подушку в свежую наволочку.

Садомский моментально обратился по телефону к батюшке, известному в Одессе капитану, тот напрямую к начальнику пассажирской службы.

— Не знаю о таком, — простосердечно, но испуганно отбоярился начальник.

Никто не знал, включая стармеха и инспектора отдела кадров Василия Ху-ова, подпись которого украшала направление нового рефмашиниста. Вот такое закадровое назначение случалось.

Когда через полгода на «Белоруссии» была обнаружена партия контрабанды, рефмашинист исчез, даже не сдав постель и не заполнив обходной лист. И в Одессе его с тех пор не видели, видимо, был иногородним мытником.

Разрешите заложить?

Стукачей, как правило, тоже вычисляли, даже мирились с их присутствием, не бунтовали. Понимало это и их начальство — потому-то они неожиданно исчезали, их переводили на другие суда или даже в другие пароходства. Они там выполняли свои функции до тех пор, пока на судно не попадал осведомленный водоплаватель и не предупреждал товарищей о тихарьке. Тогда им снова меняли дислокацию.

Впрочем, некоторые задерживались, укрепляя среди закадычных собутыльников мысль, что они «стучат» щадяще, дескать, если бы не они здесь присутствовали, а другие, более прыткие, было бы хуже.

Штатные сотрудники силовых структур ничего бы не сделали, если бы не оповестители, добровольные, но не бескорыстные волонтеры, скажем, в отличие от волонтеров Армии спасения.

Как их вербовали?

Приходили не с пустыми руками, облегчались от доносов, разумеется, не в приступе обострившегося патриотизма. Стукачество сулило перевод на хороший пароход, назначение старшим в группе увольняемых на берег, хождение по нескольку раз в увольнение в корневом порту, то есть во главе угла стоял материальный интерес. Для патологически злопамятных оно обещало дополнительный эксклюзивный рилакс, когда можно было наклепать на ненавистного командира или даже капитана, который обязан любить всех, включая стукачей.

Самые неразвитые стукачи были закомплексованы, скажем, по причине недостатка образования. Работая на рядовых должностях и донося, они рассчитывали получить хоть зыбкое, не обнаруживаемое превосходство.

Оповестителей тоже разоблачали, но выборочно, обычно не хватало для полной ясности продолжительности рейса. Если бы рейсы длились, скажем, года два как минимум, то можно было бы выселять их в канатный ящик. Когда «М.Горький» два года без захода в Союз работал с американцами, стукачей меняли самолетами, как больных или беременных. Оставлять разоблаченных было опасно, переплававшие экипажи могли в лучших магеллановских традициях протащить их под килем.

Кто «стучался» в дверь ко мне?

Не знаю, наблюдался ли такой агентурный размах в других бассейнах, но в Мурманском пароходстве и вообще на Севере Крайнем одесситов традиционно считали стукачами, причем всех поголовно. Помню, когда в Александрии мы, преодолев, по жаре многокилометровый маршрут, принесли на архангельский лесовоз коробки с фильмами для обмена, нас не очень жаловали. На причал была спущена шлюпка якобы для покраски, в тени которой храпели двое пьяных матросов.

— Привет, стукачки! — добродушно промычал с трапа бородач.

Вряд ли поморов оставляли без присмотра, возможно, к ним командировали пьющих и не пьянеющих стукачей.

В Бейруте из-за хронической нехватки причального фронта один рижский сухогрузик стоял лагом к французскому рефрижератору, через который мы и пробрались опять же с дурацкими жестяными коробками для обмена. На палубе промежуточного француза шел чендж, бронзовые болванки из токарной мастерской меняли на рулоны диацетатного шелка.

— Красиво живут! — заметил мой напарник.

— У нас некому класть, — съязвил рижанин.

Не уверен, что может сравниться по размаху с нашим стукачество на грузинских судах. В Лас-Пальмасе грузинские кадеты жаловались нам, что за увольнение в ключевых для отоварки портах им приходится платить валютой руководителю практики. Не исключено, что у них доносят на руководителя, который не пустил в город оплатившего увольнение.

Cколько плавало оповестителей во всех 17 пароходствах? К 1990 году, по оценке последнего министра морского флота СССР Тимофея Борисовича Гуженко, флот состоял из 1800 единиц общей грузоподъемностью 22,3 млн. т. Если допустить, что на каждом судне было по два героя, которые пишут «телеги», то это уже почти дивизия, и не кадрированная, а развернутая на морских просторах планеты. Содержать их было не особо накладно, потому что все ответственные были при должностях, записанных в судовой роли. Вреда они особого не причиняли, не вредили напрямую, гайки завинчивали по часовой стрелке. Но для каких целей все-таки учреждалась дивизия со своими генералами и фельдфебелями, которая, не случись развала империи, неминуемо разрослась бы до армии? Вопрос, на первый взгляд, разумеется, искусственный, банальный, но все-таки…

Главную задачу — борьбу с вражеской идеологией — эта контора не выполняла с самого начала. Протабанили еще в 50-е. Когда на материке все поголовно слушали «Голос Америки», на судах это мог себе позволить только начальник радиостанции, и то слушал исключительно под подушкой, в наушниках, задраив иллюминатор на глухари.

Законспирированная дивизия

Трещина в идеологии обозначилась в пятидесятые после съезда, и предотвратить или хотя бы отсрочить переворот в сознании товарищам из строгих учреждений, увы, не удалось бы даже в собственных головах, не привыкших к фуражкам.

Тем не менее экипажи приняли правила игры, прилежно ходили на политзанятия изучать тезисы пленумов, дисциплинированно голосовали в четыре часа утра по местному часовому поясу, скажем, на переходе из Гуаякиля в Находку. Спешка была необоснованной, потому что пароход находился в мертвой зоне, откуда радиоволны до Одессы не доходят уже, а до Владивостока — еще.

Зловещая опасность краха идеологии не маячила, подпольные кропоткинские ячейки на судах не организовывались, некогда было: четыре часа, через восемь вахта, в промежутках, чтоб дурные мысли не одолевали, собрания в ассортименте — партийные, открытые комсомольские, репетиция хора, шахматный турнир с судами по радио, санавралы, театрализованные праздники Нептуна через неделю, когда работали в тропиках, тревоги, учения аварийных партий.

С накалом, взаимными обвинениями проходили профсоюзные собрания, где давали оценку работы за месяц. Пострадавшие от обиды выпивали, но кингстонов никто не открывал.

От себя не убежишь

И побеги в загранпортах были единичными.

Существовала ли угроза массовых побегов с советских судов? В семидесятые или даже в суматошные восьмидесятые такая цепная реакция разразиться не могла. Опять же из-за менталитета и генетики: зацикленная на досрочном выполнении пятилеток нация мало странствовала массово, один лишь Афанасий Никитин приходит на ум. На побеги не решались еще и потому, что опасались в глубине души изменения отношения к самому себе. Не семья якорила, дети или очередь на квартиру, или экзамены на заочном факультете мореходки, а именно то, что мы тогда были другими. Как так убежать? Товарищи варятся в лицемерии, брежневской похвальбой на политзанятиях пичкают, а ты убежишь? Ты что — слабее других? Все-таки побег выглядел тогда сокрушительным ударом по самолюбию.

В семидесятые мы сидели в летнем кафе Пойнт- а-Питра на Гваделупе. Трое мужчин скромно пили хороший кофе. В памяти пульсировала мелодия «…пил кофе на Мартинике…», параллель вдохновляла и вместе с тем вселяла тоску.

— Вчера по «Голосу» сообщили, что в Кюрасао с ленинградского научника «Менделеев» сбежал лаборант, — сообщил, между прочим, радиооператор.

— Мы в прошлом году грамотно отоварились в Кюрасао, — вспомнил третий механик. — Брали нейлоновые платья «чулок» по два зеленых.

— Сейчас они уже по четыре, — фельдшер вздохнул.

Вот примерно так реагировали, с географической привязкой. Кстати, в Виллемстадте на Кюрасао, где происходила бешеная отоварка, в магазине, больше похожем на оптовый склад, работал бывший одессит, рыжеватый господин средних лет. Когда бармен замахнулся превысить пресловутую норму раз в пятнадцать и купить целый рулон, штуку материи, бывший шепнул ему:

— Тут крутился один дядя из Белого дома.

Бармен сочувственно улыбнулся, потому что сам был стукачом.

— Кому передать привет в Одессе? — спросил автор, когда уходили.

— Всем, всем, всем, — обтекаемо ответил тот, возможно, автор тоже не внушал ему доверия.

Массовые побеги с рыбаков случились позже в Океании уже в девяностые. В Новой Каледонии (порт Нумеа) сейчас можно услышать русскую речь чаще, чем французскую. Женились на канач­ках, барышни они неприхотливые, отзывчивые, душевные, жадные до белых мужчин. Жить можно экономно в фавелах из картона, отопление за неуплату не отключат, зимняя одежда не требуется.

Что касается интереса к забугорной литературе, то он не прорезался. Например, в Лас-Пальмасе в одной из лавок стоял ящик из-под дамских чулок, где стояла стопкой полиграфическая продукция издательства «Посев» — «Грани», «Континент», «Доктор Живаго». Водоплавающие в «Гранях» не особо понимали, разглядывали открытки с лицами советских хоккеистов, оставленные здесь, наверняка, нашими рыбачками, потом просили включить на пробу магнитофон.

Покупали электронику, но посевовские книжки в мягких обложках из года в год стояли все те же. Бывая на Канарах почти регулярно, я замечал, как они бесполезно желтели.

Эрозия идеологии трудового человека

Может быть, присутствие на борту соглядатаев сдерживало вывоз советской валюты или драгметаллов? За границей в подсобке какой-нибудь лавки Лас-Пальмаса, которую держали выходцы из Индии, действительно можно было продать червонцы с профилем Ильича, но покупали их очень по низкому невыгодному курсу, да еще надували, рассчитывая, как обычно, что обманутый не станет поднимать шума. Говорили, что эти самые нелегально вывезенные деньги потом используются для подрывной работы против СССР. Гораздо серьезнее экономику подрывало осевшее в швейцарских банках золото партии.

Что же касается обручальных колечек на продажу в Австралии эмигрантам по номиналу, то, во-первых, их с таким же успехом мог в «Ювелирторге» купить в Союзе иностранец. А иностранцу визу не прихлопнешь. Во-вторых, если бы спрос в СССР на ювелирные изделия возрос, то просто подняли бы на них цены, в памяти несколько таких резких скачков, на которых наживался кто угодно, только не моряки, вялившиеся, как правило, в рейсах. Первая же такая переоценка на родине уже бы обессмыслила копеечные рискованные бизнес-операции по доставке обручальных колечек с приличной пробой, скажем, в Австралию. С австралийскими ценами разбег был небольшим, кое-кто возил изделия из драгметаллов на «Л.Собинове», а в Панаму или Бейрут колечки не повезешь, там это добро дешевле.

Вывоз иностранной валюты по советским законам карался в диапазоне от двух до восьми лет. Если бы покупку валюты разрешили, то намного повысилась бы привлекательность работы на море, на судах бы оседали лучшие из лучших, и флот от этого только бы выиграл.

Сама визовая избирательность с обязательной характеристикой-рекомендацией была своеобразным предохранителем-дросселем от проникновения во флот авантюристов и проходимцев. Все-таки на плаву находилось 1800 единиц. Вероятно, органы не рассчитывали на такой масштабный рост флота, а когда маховик раскрутился, они вынуждены были под пополняющийся флот соответственно тоже раздувать штат оповестителей.

Нужны были беззаветные искренние труженики, самоотверженные специалисты, которые бы не только сохраняли пароход в готовности, но и давали саморемонтами ему вторую, а то и третью жизнь.

Работало это поколение за ничтожно смешную зарплату. Ставка моториста второго класса была 85 рублей без тропических надбавок, командировочные в валюте после закрытия границы начислялись в размере 18 долларов — стыдно сказать.

При таких символических жалованьях хоть как-то можно было латать экономику. Моряки помнят, как гоняли из развивающихся дружественных стран устаревшие сухогрузы-универсалы в основном в балласте.

Против этих экономически неоправданных глиняных ног колосса выступил открыто единственный человек — капитан-диссидент №1 Алексей Васильевич Морозов.

«В ЧМП моряк, — писал Морозов сначала начальнику пароходства Алексею Данченко, а потом в Политбюро, — получает за свой труд не совзнаки, а чеки или валюту, которые реализуются на рынке бросовых товаров с перспективой заработать за каждый инвалютный рубль 20 — 25 рублей».

Если академик Сахаров в инвалютной «Березке» в присутствии западных корреспондентов выяснял, почему не продают икру на совзнаки, то капитан-диссидент Морозов ополчился на чеки-боны, из-за которых «происходит эрозия трудовой идеологии». Со стороны государства было вдвойне аморально обрекать на бизнес-операции тружеников, не расположенных к вынужденной спекуляции, да еще и в установленных неизвестно кем рамках, а потом наказывать труженика, если купил не положенные шесть косыночек с люрексом, а упаковку. Сикуляризация, неоправданное угнетение граждан, содержание их в несвободе и унижении были расплатой за допуск под «железный занавес». Это все равно, что залезать в постель к человеку в сапогах, галифе и с табельным оружием в портупее.

— Если бы нормы ликвидировали, — говорил один впечатлительный помполит, — то покупали бы столько гипюра, что им можно было бы пароход несколько раз обернуть! Вы представляете, что бы тогда творилось?

Ну и на здоровье! Рынок бы сам реагировал на насыщение.

Вот и получается, что преувеличенно серьезные ребята были нужны только своей конторе, но отнюдь не флоту, потому что были, да и остались, надо полагать, вещью в себе, где во главе угла стоят узкие ведомственные традиционно засекреченные интересы.

Когда в 91-м высаживали с судов сокращенных за ненадобностью докторов и помполитов, тихо плавающих чекистов и других публично с судов хлорофосом не вытравливали. Они неслышно пришли и так же незаметно покидали обреченные на выброску в Аланге суда. А как бы они — принципиальные и беззаветные — могли бы там при двойной бухгалтерии пригодиться, когда липовая продажа для утилизации годных еще судов оформлялась по одним документам, а реальная сумма сделки обозначалась в других. Не было замечено их на аресте «Тойво Антикайнена» в Калькутте, когда два года экипаж кусали крысы. Не было и на «Балашихе», когда в команду внедрился по купленным сертификатам уголовник, совершивший убийство электрика-плотника.

Можно ли было как-то цивилизованнее организовать контроль хотя бы на «пассажирах»?

В 60-е годы на больших трансатлантических пассажирских лайнерах подсаживали в среду респектабельных пассажиров первого класса так называемых контрактников. Эти агенты, будучи вполне воспитанными и образованными людьми, знакомились в салонах, красиво ухаживали за дамами. Ухаживая и наигрывая, скажем, Шопена на рояле, такой сотрудник, мог выведать, что его барышня везет, скажем, несколько незадекларированных бриллиантов с балларатских приисков, а потом с легким сожалением сдавал ее досмотрщикам. Эти свободные детективы за вознаграждение официально получали 20% гонорара от добычи таможенников.

Еще в 80-е годы после захвата пиратами «Лаура» в состав одесских пассажирских команд тоже ввели охрану по два человека, еще два обеспечивала дирекция круиза. Но лица уже были другие, бывших пятых помощников среди них не было замечено.

Агенты секьюрити особенно пригодились, когда совершали рейсы No where, то есть «в никуда»: судно снималось обычно в пятницу, ходило без заходов двое суток, потом в воскресенье возвращалось. Публика именно в этих «никудышных» рейсах вела себя вызывающе буйно, ломали мебель, выбрасывали за борт посуду, так что секьюрити была работа, благодаря им спасли рояль.

Есть ли стукачество на подфлажных судах? А как же без него? Особенно грешат доносительством индусы на пассажирах-рысачках и паромах. Скажем, стюард дописал в компьютере лишние овертаймы, а уроженец Мадраса его разоблачил перед старшим официантом.

На кока Юрия К-ского в крюинговую компанию пришла жалоба от группы моряков рыболовного траулера, промышлявшего на шельфе Сомали. Моряки индийского происхождения ябедничали на кока, что он угнетает их рацион, а из фруктов и зелени, специально закупленной для индусов, квасит брагу, которую пользует вместе с капитаном.

— Какая брага? — возмутилась жена, которой показали донос. — Ему же вообще нельзя ни капли, у него был микроинсульт!

Так что портить кровь есть кому. В перечне вредных факторов, необратимо разрушающих здоровье моряков: частая смена часовых поясов, употребление воды из цементированных танков, вибрация, гиподинамия, блуждающие в надстройке токи Фуко, ограниченность пространства, рециркулированный воздух, в составе которого волокна с ковровых покрытий. Еще фактор сжатости человека, преследуемого страхами и подозрениями, влияние последнего на протяжении нескольких десятилетий обеспечивали пятые помощники капитана. В совокупности все это сказалось на моем поколении, буквально за последние три года умерло до десятка знакомых офицеров с разных судов, среди них стармехи, старшие электромеханики, вторые механики, старшие мотористы, форсунщики, радиооператоры. Души их стали чайками. Это чистый образ. Чайки, как известно, если и следят друг за дружкой краем глаза, кто какую рыбку поймал, то не доносят.