МАЛЕНЬКАЯ ПОЭТЕССА С ОГРОМНЫМ БАНТОМ

15 лет назад, весной 1987 года, вернулась из эмиграции Ирина Одоевцева, «последняя из Серебряного века», поэтесса, прозаик и мемуаристка, 65 лет прожившая во Франции. В возрасте 92 лет она снялась с места и прилетела в город своей юности. Уезжая из Петербурга в 1922-м, Одоевцева предвидела: «такой счастливой, как здесь, на берегах Невы, я уже нигде и никогда не буду».

«Кто из посещавших тогда петербургские литературные собрания не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти что еще девочку с огромным черным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших», — вспоминал поэт Георгий Адамович. Оптимистичная, коммуникабельная, но ни капли не амбициозная, Ирина Одоевцева всегда находилась в гуще тогдашней литературной «тусовки». Гумилев, Ахматова, Блок, Мандельштам, Белый, а впоследствии, в эмиграции — Бальмонт, Цветаева, Северянин, Есенин, Тэффи, Бунин и многие другие «светила» Серебряного века стали героями ее мемуарных книг — «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Ирина Одоевцева хорошо умела слушать, и ей часто рассказывали очень личное, чуть ли не исповедовались. А феноменальная память позволила ей через много десятков лет воспроизвести каждое слово из разговоров, дискуссий, споров тех времен.

Красивая, обаятельная, всегда со вкусом одетая, увенчанная «огромным бантом» — неотъемлемой деталью «поэтического имиджа», выглядевшая настолько юной, что и через пять лет после замужества блюстители порядка в казино сомневались в ее совершеннолетии… Наверное, можно понять современников, которым было трудно воспринимать всерьез поэта и прозаика Ирину Одоевцеву. «Это вы написали? Действительно вы? Вы сами?.. Простите, мне не верится, глядя на вас», — повторял ее будущий муж, поэт Георгий Иванов, услышав «Балладу о толченом стекле». Дмитрий Мережковский, когда Одоевцева выступила с докладом в его литературном салоне «Зеленая лампа», признался: «Не ожидал…». А недвусмысленнее всех выразился Владимир Набоков, с которым она познакомилась в Нью-Йорке: «Такая хорошенькая, зачем она еще пишет...»

Зачем?

На берегах Невы

«Я пишу не о себе и не для себя…, а о тех, кого мне было дано узнать «На берегах Невы», — подчеркивала Ирина Одоевцева в предисловии к своей первой мемуарной книге. И сдержала слово: в книге начисто отсутствуют как неизбежные в классических мемуарах главы «детства-отрочества», так и кокетливое самолюбование на тему «великие и я». И тем не менее, рискну утверждать, что наиболее обаятельным и живым среди массы ярких героев «Берегов Невы» стал именно «образ автора» — самой Ирины Одоевцевой, юной девушки, которая в ноябре 1918 года пришла записываться на поэтическое отделение института «Живое слово».

Из биографической справки, которых сама поэтесса на дух не переносила («Ни биографии, ни библиографии. Я их, как правило, избегаю», — вот все, что написала она в разделе «Поэты о себе» американской антологии русской эмиграционной поэзии), можно узнать, что родилась она в 1895 году в Риге, в семье присяжного поверенного, а звали ее на самом деле Ираида Густавовна Гейнике.

Она с детства хотела быть поэтом. И к моменту поступления в «Живое слово» уже считала себя таковым, даже имела круг поклонников своих стихов. Одно из ее ранних стихотворений — к счастью, неподписанное, — на первой лекции вытащил наугад из общей пачки преподаватель, «настоящий поэт» Николай Гумилев.

Это потом он так часто будет с гордостью представлять Одоевцеву знакомым: «Моя ученица!», что Корней Чуковский предложит ей повесить на спину плакат «ученица Гумилева». А на той лекции критика учителя была язвительной и безжалостной; метр буквально «стер в порошок» анонимного новичка. Ирина прибежала домой в слезах и с твердым намерением навсегда бросить поэзию; позже, чуть успокоившись, снова взялась писать «в прежнем стиле, назло Гумилеву». Как раз тогда родилось ее ироническое стихотворение:

Нет, я не буду знаменита,

Меня не увенчает слава,

Я, как на сан архимандрита,

На это не имею права.

Ни Гумилев, ни злая пресса

Не назовут меня талантом.

Я маленькая поэтесса

С огромным бантом.

Николай Гумилев, заметив отсутствие на лекциях яркой, запоминающейся девушки, однажды догнал ее в коридоре и попросил «непременно прийти в следующий четверг». Вскоре она стала его любимой ученицей, перешла из «Живого слова» в гумилевскую Литературную студию. Учитель спорил с приведенными строчками ученицы: «Предсказываю вам — вы скоро станете знаменитой…».

Это случилось в апреле 1920 года, когда на одном из литературных приемов Ирина прочла свою «Балладу о толченом стекле». Жутковатая история о солдате, который решил подзаработать на толченом стекле, подмешанном в соль, и был мистически покаран за смерть односельчан, потрясла присутствующих и содержанием, и оригинальной формой предельно упрощенного стиха. Одоевцеву объявили первооткрывателем жанра современной баллады; впоследствии она написала их еще несколько. «Теперь вас каждая собака знать будет», — резюмировал Гумилев.

Он уважал в любимой ученице ее нежелание подражать кому-либо: на фоне сонма «грибов-подахматовок» Ирина Одоевцева оставалась собой. И все-таки, наверное, больше, чем стихи Одоевцевой, Гумилев ценил ее общество, ее «всегда готовые меня слушать уши». Он рассказывал ей о своем детстве, о путешествиях в Африку, о войне, о сложных взаимоотношениях с Анной Ахматовой — обо всем. А она восторженно слушала и запоминала каждое слово. У них было общее чувство юмора, позволявшее вместе шутить и дурачиться. Однажды во время октябрьской демонстрации Николай Гумилев втянул Одоевцеву в довольно рискованный по тем временам маскарад: он — в макинтоше, она — в клетчатом «шотландском» пальто, по-английски заговаривая с прохожими, они изображали иностранную делегацию. Могли и за шпионов принять!

Но их отношения, очень доверительные, так и не переросли в настоящую дружбу: он оставался метром, она — восхищенной ученицей. И тем более нет оснований говорить о любви, хотя некоторые биографы тщательно выискивают в воспоминаниях Одоевцевой о Гумилеве и в его стихах, посвященных ей, намеки на «что-то все-таки было». Сама Ирина Владимировна уже в почтенном возрасте в разговоре с одним российским литературоведом опровергла все слухи: «Если бы… я бы так и сказала. Как мужчина он был для меня не привлекателен».

А свою любовь Ирина Одоевцева встретила в тот же день, когда к ней пришла литературная слава — на упомянутом приеме у Гумилева: «Я молча подаю руку Георгию Иванову. В первый раз в жизни. Нет. Без всякого предчувствия».

Они поженились в 1922-м и в том же году выехали из страны. Порознь: Ирина отправилась к отцу в Ригу, Георгий — по делам в Европу. Встретились в Париже, в эмиграции.

На берегах Сены

Книга «На берегах Невы» имела огромный успех, что вдохновило Ирину Владимировну на написание второй части мемуаров, посвященной жизни поэтов в эмиграции. В предисловии она пишет: «Я согласна с Мариной Цветаевой, говорившей в 1923 году, что из страны, в которой стихи ее были нужны, как хлеб, она попала в страну, где ни ее, ни чьи-либо стихи никому не нужны. Даже русские люди в эмиграции перестали в них нуждаться. И это делало поэтов, пишущих на русском языке, несчастными».

Константин Бальмонт, которого начал «сбрасывать с корабля современности» Маяковский, а завершили это дело собратья по эмиграции; Игорь Северянин, которому редакция одной газеты выплачивала «пенсию за молчание»; Марина Цветаева, признавшаяся перед возвращением в СССР, что эмиграция ее «выперла». Многие из растерянных, отчаявшихся людей литературного круга, являвшего собой этакий «серпентарий единомышленников», находили утешение именно у Ирины Одоевцевой. Она не потеряла в эмиграции своего природного оптимизма и была готова выслушать и морально поддержать каждого. Так, она отменила поездку в гости ради того, чтобы послушать Северянина, принесшего ей свои новые, больше никому не нужные стихи. Случалось, ее помощь была вполне материальной: однажды Ирина отыграла в казино проигранные деньги Георгия Адамовича, который, впрочем, тут же снова их спустил. Иван Бунин подолгу беседовал с Одоевцевой о самых разных вещах и как-то рассказал ей душераздирающую историю из своего детства: в лютый мороз он отдал гимназическую шинель нищему мальчику, тяжело заболел и поклялся матери «больше не быть добрым». Одоевцева была потрясена; Бунин, смеясь, признался, что все это выдумал: «Вы так трогательно, умилительно слушали меня…». Но Ирина Одоевцева снисходительна ко всем своим товарищам по эмиграции: «Более, чем хлеба, им не хватало любви читателя, и они задыхались в вольном воздухе чужих стран».

Сама же она, живя во Франции, параллельно со стихами начинает писать прозу. Первый ее роман «Ангел смерти» был издан в 1927 году и вызвал восторженные отклики как читателей, так и солидной зарубежной прессы: «… Изысканный и очаровательный аромат романа нельзя передать словами», — писала «Times». «На книге Одоевцевой лежит безошибочная печать очень большого таланта. Мы даже осмеливаемся поставить ее на один уровень с Чеховым…» («Gastonia Gazette»). Ирина Одоевцева написала еще несколько романов: «Изольда», «Зеркало», «Оставь надежду навсегда», «Год жизни» (не закончен).

Романы Ирины Одоевцевой переводились на несколько языков, но так и не были изданы на родине. Учитывая это, канадская поэтесса Элла Боброва в своей монографии о писательнице подробно пересказывает сюжеты книг, дает крупные цитаты — и этого вполне достаточно, чтобы возникло жгучее желание прочесть их. Возможно, у российских издателей, которые вроде бы не бедствуют, когда-нибудь дойдут руки до произведений Одоевцевой.

После войны, когда Ирина Одоевцева лишилась отцовского наследства, гонорары за романы стали главным источником их с мужем существования. Георгий Иванов нигде не работал, писал стихи только по вдохновению, любил поспать до полудня и читать детективы. Тем не менее, как поэт он был очень популярен, его даже собирались выдвинуть на Нобелевскую премию. А Ирина Одоевцева настолько трепетно относилась к мужу, что заслужила от желчного Бунина ярлык «подбашмачной жены».

После 37 лет совместной жизни она писала о муже, что так и не смогла понять его до конца. Он казался ей «странным, загадочным» и «одним из самых замечательных» встреченных ею людей. А Георгий Иванов посвящал жене стихи о начале их любви:

Ты не расслышала, а я не повторил.

Был Петербург, апрель, закатный час,

Сиянье, волны, каменные львы…

И ветерок с Невы

Договорил за нас.

Ты улыбалась. Ты не поняла,

Что будет с нами, что нас ждет.

Черемуха в твоих руках цвела…

Вот наша жизнь прошла.

А это не пройдет.

Георгий Иванов умер в 1958 году в городе Иере на юге Франции. Через двадцать лет Ирина Владимировна опять вышла замуж за писателя Якова Горбова, с которым прожила четыре года, до его смерти. И снова осталась одна.

На берегах Леты

Мемуары Ирины Одоевцевой появились в СССР в начале 80-х — сначала как подпольная, «диссидентская» литература. После перестройки, когда появилась возможность поездок за рубеж, журналистка и писательница Анна Колоницкая отправилась в Париж с единственной целью — разыскать Ирину Одоевцеву, если, конечно, та еще жива. В последнем не были уверены многие литераторы-эмигранты, с которыми общалась Колоницкая. Она уже потеряла всякую надежду, когда вдруг оказалась обладательницей телефона Одоевцевой: «Я — Анна Колоницкая, я — никто, я очень люблю вашу поэзию и хочу вас увидеть». — «Приходите, только не забудьте достать ключ из-под коврика у дверей».

Советская журналистка нашла девяностодвухлетнюю поэтессу прикованной к креслу после перелома бедра. Однако Ирина Владимировна с восторгом восприняла довольно опрометчивое, как признавалась потом Колоницкая, с ее стороны предложение вернуться в Россию. Анна пообещала сделать для этого все возможное. По возвращении в Союз она опубликовала в «Московских новостях» и «Литературной газете» очерки об Ирине Одоевцевой. В прессе пошла волна воспоминаний, и поэтессу пригласили вернуться на Родину. Она приняла предложение немедленно, чем вызвала бурю в эмигрантских кругах. В апреле 1987 года самолетным рейсом Париж—Ленинград (на предложение Колоницкой ехать поездом Одоевцева возразила: «Анна, я еще прекрасно летаю!») поэтесса вернулась в город своей молодости.

В Ленинграде Одоевцевой дали квартиру на Невском, обеспечили медицинский уход, организовали несколько встреч с читателями. Пользовались успехом ее мемуары, переизданные в СССР куда большим, чем в эмиграции, тиражом. «Живу я здесь действительно с восхищением», — писала Ирина Владимировна подруге Элле Бобровой, перефразируя строку-рефрен одного из своих стихотворений. Затем энтузиазм советского руководства иссяк, издание стихов и романов Одоевцевой аккуратно спустили на тормозах, престарелая поэтесса оказалась оторвана от литературного мира. Состояние ее здоровья ухудшалось, не давая возможности вернуться к начатой еще во Франции рукописи третьей книги мемуаров — «На берегах Леты». В этой книге Одоевцева собиралась рассказать «… с полной откровенностью о себе и других».

Ирина Владимировна Одоевцева умерла в Петербурге 14 октября 1990 года. И Серебряный век окончательно остался в прошлом.