Капитальный рефреш Марины Соколян

Она у нас такая одна. Если бы украинскую литературу наконец-то структурировали и расставили по полочкам, Марине Соколян пришлось бы выделить отдельную — настолько она другая, отличная от остальных.

Практически все литераторы ее поколения ваяют автобиографию с вариациями (мое советское детство, мой первый секс, мой второй секс и т.д.) — а она конструирует миры, культуры и мифы. Практически все литераторши того же поколения делают ставку на свою женскую сущность — а она дерзко объявляет себя андрогином. Практически все ровесники-коллеги по клавиатуре с трудом натягивают сотню-полторы страниц на книжку — а она издает полновесный роман на четыреста с лишним страниц, от которых невозможно оторваться.

В прошлом году Марина получила премию «Открытие себя» на киевском конвенте «Портал» и приз за лучший национальный дебют на «Евроконе» в Москве. Правда, другие готовы переломать массу копий за то, что книги Соколян — никакая не фантастика, а самый что ни на есть интеллектуальный мейнстрим...

В начале нынешнего года Марина Соколян на месяц отправилась в Прибалтику по программе Дома писателя и переводчика, что в маленьком латвийском городке Вентспилс. Недавно вернулась и делится впечатлениями с читателями «ЗН».

— Марина, расскажите про Дом писателя и переводчика в Вентспилсе. На что это было похоже, какая обстановка, какие люди?

— Похож он был на «шевченківську хатинку», только с башней: на самом деле это старая городская ратуша. Единственное, на башне нет часов, и часы там поставили отдельно. Дом рассчитан на семь человек, на тот момент там были люди из Грузии, Латвии, Швейцарии... ну и из Украины тоже.

Писатели вообще колоритные персонажи. Один из резидентов — нас резидентами называли, не просто ж так! — говорил, что этот дом не мешало бы прикрепить к местной психиатрической лечебнице, потому как все писатели, цитирую, «ударенные». Зовут его Андрис Кольбергс, он из Риги, пишет детективы. А замечателен тем, что, кроме всего прочего, охотник, я его называла «латышским стрелком». Случалось, уходил в лес с винтовкой и возвращался с диким вепрем. И потом весь наш домик ел вкусную жареную дичь.

Еще мне особо понравился латышский поэт Улдис Берзиньш, Березка, если перевести. Мужчина постарше, красавец, полиглот, у него очень своеобразные стихи. А кроме того, известен как переводчик с турецкого, арабского, иврита, массу других языков знает, а сейчас, в частности, переводит Коран.

— Вот встречались вы на кухне под жареного вепря, семеро писателей из разных стран. О чем говорили?

— Да о чем угодно. Например, говорили с «латышским стрелком» о том, нужно ли, чтобы оружие было в свободной продаже; он, естественно, считает, что да. А чаще всего беседовали о Европе — этот вопрос, оказывается, не только у нас муссируется, но и в самой Европе тоже: что это такое, зачем, кому это нужно, хорошо оно или плохо и что будет дальше? Берзиньш как-то высказался, что Европа, по его мнению, империя без императора. Слово «империя» имеет коннотации не особенно позитивные. Считается, что имперская культура перекрывает все другие, «провинциальные», идет интеграция, размываются границы, теряются особенности каждой отдельной культуры. Вообще, Латвии тоже не очень везло в историческом плане, она все время пребывала между двумя силами. Европейскими, которые были в свое время достаточно агрессивными: Немецкая Реформация, Тевтонский орден, да кого там только не было, — и Россия с другой стороны. Находясь между двумя большими силами, как же им, маленьким, не потерять себя, выжить и, более того, жить хорошо?

Много, естественно, разговоров велось о текущей политической ситуации. Я же туда попала как раз во время беспорядков...

— Как они воспринимались «изнутри»?

— Поскольку мы находились достаточно далеко от Риги, не было такого, чтобы люди сильно нервничали, боялись на улицу выходить или, наоборот, носили бутерброды устроителям беспорядков. Скорее некоторое недоумение было. Создавалось впечатление, что они не ожидали от себя, от своего народа, такого всплеска темперамента. Латвийцы считают себя спокойным, уравновешенным нордическим народом. Они даже говорили: вы, мол, темпераментные украинцы, постоянно устраиваете всякие хаотические события — но мы, как у нас могло такое произойти?!

— Ну и как могло произойти, по их мнению? Общество скорее приветствовало или осуждало эти события?

— Нельзя сказать, что было резко негативное или резко позитивное отношение, скорее обсуждали, что из этого выйдет хорошего, что плохого. Положительный момент — пускай правительство сознает, что народу, даже спокойному и нордическому, не все равно. Отрицательный — если разбить несколько витрин, вряд ли внезапно закончится экономический кризис. А власти, вместо того чтобы бороться с экономическими проблемами, начинают впадать в панику, устраивать какие-то дебаты, уходить в отставку.

Случилось же это, как мне объяснили, потому что у каждого массового явления есть своего рода драматургия. Когда в Риге прошел запланированный марш протеста, это событие ничем не закончилось, в нем не поставили точку. Люди вышли, попротестовали — и все. Не было конца, предложения дальнейших действий или еще чего-то. И из-за ощущения недосказанного народ решил если не досказать, то хотя бы доделать. Разбили витрину с рижским бальзамом, подзаправились и пошли громить дальше...

— А в нашей ситуации, как вам кажется? Тоже ведь, по идее, точка не поставлена. Возможен ли аналогичный сценарий, с поправкой на темперамент?

— Если так, то лучше не надо: у них разбили несколько витрин, а у нас может вылиться во все, что угодно. Но лично у меня нет ощущения, будто брожение в обществе может прийти к каким-то организованным действиям. Народ несколько разочаровался в массовых выступлениях, понял, что можно выйти на улицы и чего-то поскандировать, но в результате ничего не меняется. Не вижу у своих знакомых желания пойти и попротестовать — а смысл?

— Это не первая ваша писательская поездка. Как они влияют на «жизнь и творчество»?

— Писательская — вторая. Первый раз я ездила в Краков по программе «Люди и города», известной среди наших деятелей культуры. Кто там только ни побывал! Минувшей осенью программа праздновала десятилетие, приглашали всех прошлых стипендиатов, и туда приехали буквально все наши, особенно львовяне. Краков — наша маленькая Мекка.

Влияют такие поездки, конечно, позитивно. Мне кажется, любому автору надо время от времени отключаться от быта, каждодневных событий и впечатлений, делать такой капитальный «рефреш». Другие лица, другая архитектура, другой воздух — все другое. Поэтому, как по мне, ездить надо регулярно, и не только на стипендии.

— Где вы побывали еще?

— Самая первая моя далекая поездка была в Штаты, по программе студенческого обмена. Я была еще маленькая, пятнадцать лет, перепуганная, не знала, что меня ждет, да и писателем себя не считала, но уже было желание познать что-то новое. Дальше — замечательная поездка во времена студенческие по ведомству AEGEE, европейской студенческой организации. Мы съездили на Новый год в Голландию и Германию. Это был совершенно экстремальный тур, мы ночевали в автобусе, на вокзале, под церковью, в спальниках в спортзале... Но зато увидели много чего интересного.

Еще можно вспомнить Израиль мой замечательный, куда я ездила на семинар по женскому лидерству. Мне-то было все равно, на какую тему семинар — по выращиванию картошки, по женскому лидерству, по чему угодно. Хотя женщины-лидеры тоже впечатляющие персонажи. Отдельно можно писать книгу об этих дамочках и о том, что с ними происходит, когда в тот же кибуц приезжают мужчины, и не откуда-то, а из Аргентины, настоящие латинские мачо! Встречаются два лидерства и...

— Кстати, пару лет назад на одной из литературных акций вы прилюдно и аргументировано отказались... от пола. С тех пор не вернули?

— (Смеется) Пол — понятие растяжимое, от пола физического попробуй отказаться, это денег стоит: чего-нибудь отрезать, чего-нибудь пришить! Скорее это отказ от гендера. Есть такое понятие в социологии — агендер, то есть личность, которая не хочет подчиняться правилам ролевого поведения, стереотипно мужского или стереотипно женского. Мне так удобнее.

А идея того выступления, эдакого демарша, заключалась в том, что творческая личность, писатель в первую очередь, должен не только про свой пол думать, а пытаться разобраться и в том, что другой пол о себе думает, — кто ж еще, если не писатель? Моим оппонентом был Юрий Макаров, и я с удивлением узнала, что есть люди с достаточно жесткой позицией: женщины и мужчины никогда друг друга не поймут. Мол, они настолько чужды друг другу, Марс и Венера, люди с разных планет, зеленые человечки. Мне это было даже неприятно узнать: неужели есть люди, которым нравится такая ситуация?

— В прошлом году вы получили две престижные награды от цеха фантастов. А это ведь тоже как бы другая планета, у нас так сложилось: отдельно фантасты, отдельно писатели...

— Мне кажется, это не слишком хорошо, когда начинают вот так разделять, причем страстно, аргументировано, ругаются, копья ломают: кто к кому принадлежит, кого на какую полку ставить. Хорошая книга — это хорошая книга, независимо от того, на какой полке она стоит. Не зря же стали появляться, особенно в последнее время, смежные жанры, начиная с магического реализма, а сейчас уже и названий нет для таких направлений, где хорошая реалистическая проза совмещается с элементом иррацио­нального. Так что мне такая дихотомия совершенно не импонирует.

— Вы социолог по образованию, как вы думаете, что произойдет с нашей литературой в результате кризисных факторов — и экономических, и психологических? Придет обновление или все будет совсем плохо?

— Ну, я оптимист. Почему же все плохо, все хорошо будет, только вот когда и как? Я, конечно, социолог, а не экономист, и тут, как я понимаю, наши проблемы в первую очередь денежные. Издавать станут меньше, но вот по какому принципу будут выбирать этот меньший процент? По качеству — печатать самое лучшее или станут издавать, например, только заказные книги? Хотелось бы, конечно, думать, что выбирать будут по принципу качества, что у издателей появятся соображения по поводу того, как продвигать книги, делать бизнес. Есть еще гранты; у нас и так достаточно большой процент литературы на грантах появляется. Наверное, стоит подумать в этом направлении: может, Сорос нас спасет? Другой, груст­ный, вариант — когда вообще перестанут что-либо издавать. Тогда — самиздат, Интернет… Писать люди вряд ли перестанут только потому, что кризис. Поднакопится материал, а там, глядишь, у издателя больший выбор появится… В общем, позитивно надо мыслить. Упадничество убыточно, так я считаю.