Самураи женщин вперед не пропускают!

Восток есть Восток, Запад есть Запад, и многочисленные последователи Киплинга уже приучили всех к мысли, что нам никогда друг друга не понять. Наверное, поэтому тихо, по-белому, но ужасно завидуешь людям, которые — понимают.

Ученый-японист и переводчик поэзии профессор Иван Бондаренко написал более сотни научных работ, составлял пособия по японскому языку, учебники и первые украино-японские и японско-украинские словари. Долгое время жил и работал в Японии, занимая должность профессора факультета международной культуры университета Тенри (префектура Нара) — одного из древнейших лингвистических университетов страны.

Составитель и переводчик «Антології японської поезії. Хайку. XVII—XX ст.» («Дніпро», 2002) и «Антології японської класичної поезії. Танка, ренга. VIII—XV ст.» («Факт», 2004). Готовит к печати новую книгу украинских переводов японских песен.

— Иван Петрович, ваша специальность и сегодня довольно-таки редкая, а в советские времена она была вообще экзотической. Почему и как вы ее избрали?

— Вы имеете в виду японистику? Вообще, начинал я не как японист. Заканчивал отделение русского языка как иностранного на филфаке Ленинградского университета, а японский язык изучал как четвертый факультативный — после французского, немецкого и польского. А уже потом, когда в 1990 году попал в Японию, вспомнил то, что когда-то учил, поступил на вечернее отделение в один из тамошних частных университетов, где более или менее выучил язык. Заинтересовался литературой, начал переводить...

— А как вы попали в Японию?

— Это печальная история... В советские времена преподаватели русского как иностранного требовались везде. Я работал четыре года в Алжире, год во Франции, и настал черед ехать в какую-то страну на более продолжительный срок. Мне предлагали на выбор Бельгию или Японию. Как раз тогда у меня тяжело заболел двухлетний сын, чернобыльское дитя, 1986 года рождения. Японские коллеги, с которыми я был заочно знаком, пообещали помочь спасти ему жизнь. Поэтому искал пути, чтобы поехать в эту страну. В Москве мне пошли навстречу, но, к сожалению, ребенок умер в Шереметьево...

С выездом возникли и политические проблемы. Еще в 1987 году, когда я работал в Одесском университете, коллектив предложил меня, молодого преподавателя, доцента, на должность заведующего кафедрой. Перестройка, Горбачев, первые ростки демократии... Но я был беспартийный, и когда дошло до парткома, он единогласно выступил против, на этом все и остановилось. Через два года, когда я начал оформляться в Японию, ко мне вдруг подходит парторг и говорит: «Иван Петрович, к нам поступила ваша анкета, вступайте в партию». 1989 год, партия разваливалась на глазах. Я говорю: «Простите, но я не был членом партии и уже, очевидно, не буду». — «Тогда вы не поедете в Японию».

Представьте мою ситуацию: ребенок умирает, а мне ставят такое условие! Конечно, я был в шоке. Но умные люди посоветовали: «Вступай, но одной ногой. Ведь вступают не сразу в партию, а сначала в кандидаты. А пока будешь за границей, тебя в партию не возьмут, будешь ходить в кандидатах весь срок пребывания там». А потом — развал Советского Союза, референдум о независимости Украины... Мы распрощались, слава Богу, с советским консульством в Осаке, которое ежемесячно таскало нас на политинформации и партсобрания, и зажили самостоятельной жизнью, начали подписывать контракты, как это делают нормальные люди из других стран. Я понравился японцам, очевидно, тем, что активно занимался японистикой, и они меня держали долго, почти десять лет.

— Вы ехали уже человеком подготовленным. А был ли все-таки культурный шок от встречи с Японией?

— Был восторг. Словно из ХІХ века попал в ХХІ. Шел 1990 год, когда у нас за кефиром приходилось с семи утра занимать очередь, а на витринах магазинов лежали кости, так называемые «суповые наборы». Мои жена и дочка с полгода ходили в японские супермаркеты, как в музей, смотреть на вещи, о существовании которых они даже не догадывались.

Поразила удивительная деликатность японцев. Конечно, наш человек в Японии — все равно что негр в украинском селе: все видят, что вы иностранец, дети реагируют довольно непосредственно. Но взрослые японцы никак не проявляли лишнего внимания, хотя, если мы обращались к ним, сразу помогали. Бросалась в глаза также образованность японцев: вся страна постоянно чему-то учится! Кто-то за большие деньги, кто-то бесплатно, ради удовольствия. Даже женщины-домохозяйки обязательно посещают различные клубы или кружки: кухни, шитья, икебаны... Все учатся музыке. У нас это дело немногих талантливых людей, а там играть на музыкальном инструменте — все равно что научиться мыть руки.

— Почувствовали ли вы различие менталитетов, о котором сейчас много говорят? Дескать, европейский и восточный человек не могут понять друг друга...

— На этот вопрос можно отвечать двояко. Я читаю студентам лекции на тему «Запад и Восток», в которых как раз рассматриваю особенности менталитетов, мировосприятия, философии. Это научная тема, глубокая, которая стоит многих докторских диссертаций, с ней связаны проблемы перевода художественных текстов, когда менталитет действительно нужно учитывать.

А когда ты просто в повседневном быту общаешься с японцами... Современное общество настолько нивелирует все эти различия между людьми разных национальностей, что проблем в общении нет, в особенности если ты знаешь язык. Так же, как и мы, японцы любят выпить, закусить, посмеяться, пошутить, любят женщин, детей, любят отдыхать, если есть возможность.

— Не попадали ли вы иногда в забавные ситуации (наподобие анекдота о туристе, просившем молнию для куртки, а получившем меч для харакири)?

— Интересных случаев было множество. Мне язык помогал, поэтому я более-менее ориентировался, но... Например, если я уступал бабушке место в автобусе, то она, прежде чем сесть, долго кланялась, благодарила. Потому что рядом сидит, развалившись, молодой японец: он заплатил сто иен и она заплатила сто иен, так почему же он должен вставать? Меня это сначала шокировало, потом смирился.

Когда я, по советской привычке, пропускал даму вперед, японцы, несмотря на свою деликатность, смотрели на меня как на инопланетянина — у них это не принято. Мне объяснили в чем дело: это у вас, европейцев, издавна существует обычай пропускать женщин вперед. В пещеру, дескать, вы когда-то сначала запускали женщину, чтобы проверить, не живет ли там медведь. А мы — самураи, мы должны идти первыми, убедиться, что женщина в безопасности, и уж потом вести ее за собой.

— Японские самурайские традиции — живые или скорее «музейные»?

— Они живы и будут жить, очевидно, еще очень долго. Философия бусидо, то есть «путь самурая», пронизала японское общество абсолютно во всех областях, вошла в образование, в воспитание детей... Например, на праздник мальчиков пятого мая ребенку обязательно должны подарить самурайское снаряжение, хотя бы игрушечное: меч, шлем, нагрудник. Его ставят на специальную подставку посреди комнаты.

В районе, где я жил, редко бывали снег или морозы, но минусовая температура или около нуля бывала. Представьте себе: дети школьного возраста, начиная с первого класса, не имеют права надевать длинные штаны! Только на Хоккайдо у них есть на это право. То есть в любую погоду мальчики идут в школу в шортах и в носках, девочки — в гольфах и юбочках. Я спрашивал: «Зачем мучить детей?» — «Нет, это закаливание, способ нашего воспитания».

У меня сын родился в Японии — кстати, был первым гражданином независимой Украины, родившимся там, это произошло в 1995 году. Он пошел в японский детский садик, потом в школу в первый класс, японский хорошо знал, сейчас, правда, начал забывать. И — тьфу-тьфу-тьфу! — самурайское воспитание оказало свое действие, у нас нет проблем с насморком и простудами.

— Вы много путешествовали по Японии?

— Да, мне в этом плане повезло, поскольку, во-первых, я занимал должность профессора университета Тенри вблизи Нары, это практически центр Японии: оттуда было удобно ехать в любой уголок страны. Во-вторых, в Японии проводится множество научных конференций в различных уголках страны, а я занимался историей российско-японских языковых взаимосвязей ХVІІІ века и ездил с докладами на эту тему. Был и на Хоккайдо, и на Хонсю, и на Сикоку, и на Кюсю, и даже на Окинаве! Японцы говорили, что я — второй человек из бывшего СССР после Путина, побывавший там, ведь раньше Окинава была закрыта для иностранцев, потому что на ней расположена американская военная база. А мы свободно все фотографировали, любовались, купались около этой базы... Объездил всю страну.

В общем я повидал мир, и мне кажется, что Япония — одна из самых, если не самая красивая страна на планете.

— Как вы, научный сотрудник, составитель пособий и словарей, начали переводить поэзию?

— Я когда-то и сам писал стихи на украинском и русском языках. Когда понял, что не буду Шевченко или Пушкиным, а на меньше я не соглашался, решил оставить это дело и занялся сугубо филологией, но поэзию любил всю жизнь. Восхищался Линой Костенко, Стусом, Маяковским, Есениным... Когда открыл для себя японскую поэзию — а начал открывать ее на русском языке, — то понял, это что-то исключительное. Со временем, разбираясь (сначала это был действительно разбор, очень кропотливый) в японских оригиналах, я понял, что в украинских переводах они будут звучать не хуже, чем в русских, а то и лучше. Ведь фонетически наши языки очень похожи.

— Японская поэзия очень лаконична: каждое слово, каждый слог на своем месте. С чего вы начинаете работу над переводом?

— Я читаю теорию и практику перевода студентам, и они тоже у меня спрашивают: как это делается? Мечтаю когда-то написать книгу, начал собирать материал... Название по крайней мере уже придумал — «Блеск и нищета японской поэзии». Нищета — имею в виду формы. Примерно 99 процентов японской поэзии — это всего две поэтические формы: танка (пять строк, 31 слог) и хайку (три строки, 17 слогов). Остальное вмещается в тот единственный процент. Даже сегодня японский поэт, когда хочет писать о любви, выбирает жанр танка. Если его тянет на лирико-философские раздумья, он пишет хайку. И при этой бедности форм — такая глубина, такой вклад в мировую поэзию!

А перевод... Знаете, четкой схемы нет. Иногда ухватишься за какое-то словечко, а потом оно обрастает остальными словами. Иногда сразу предложение формируется. Трудно сказать. Это подсознательный процесс. И когда подходишь к переводу без этой структуры, без математического плана, он лучше получается. Уже тысячу раз убеждался: когда, прочитав оригинал, сразу улавливаешь в душе соответствующую украинскую фразу, потом и все стихотворение завершается намного лучше.

В 1971 году вышел интересный сборник Омеляна Мацикевича «Місяць над Фудзі», сто стихов хайку. Он перевел их по японскому образцу: пять слогов в первой строке, семь во второй и снова пять в третьей. Эта попытка подогнать украинские слова, без стихотворного размера, без рифмы, кажется искусственной, она не производит впечатления поэзии. Кстати, Мыкола Лукаш сначала тоже пробовал переводить именно так, но потом отошел от этого, даже использовал рифму. И переводы, которые ближе к украинским формам, мне кажется, у него намного лучше.

У японцев, кстати, тоже проблема: как переводить наши стихи, поэмы? У них есть два стихотворных размера, и европейскую поэзию они переводят длинным белым стихом, что воспринимается неорганично, как подстрочник. Они привыкли, но это проблема.

— Это правда, что в Японии стихи сочиняют не только поэты, но и простые люди — для концентрации мыслей и т.п.?

— Да. То, что я говорил о музыке, касается и поэзии. В Японии выходит очень хороший литературный журнал «Солнце», рассчитанный на широкий круг читателей. Так вот, по подсчетам главного редактора этого журнала, в Японии три с половиной миллиона людей пишут стихи! В частности в жанре хайку. Существует множество клубов хайку, и, конечно, из этого огромного массива только жемчужинки потом выкристаллизовываются в настоящую поэзию. Вообще, писать стихи — это японская традиция. В эпоху Хейян, то есть в ІХ—ХІІ в., переписка между влюбленными происходила исключительно в стихотворной форме: кавалер, проведя ночь с женщиной, возвращался домой и должен был обязательно написать стихотворение и передать ей, а она уже или отвечала, или нет — это было ее право.

— Ваша «Антологія японської класичної поезії», говорят, неплохо продается, хотя, казалось бы, рассчитана на узкий круг ценителей. Как вы думаете, почему? Японская поэзия — это модно?

— Да, мне было приятно именно в «Зеркале недели» прочитать в интервью с директором книжного магазина о том, как за этой антологией приходили еще до открытия магазина. Во-первых, существует мода на Японию — в различных областях, и в литературе тоже. Во-вторых, у нас было очень мало переводов японской поэзии. А устав от политики, конкретики, ища приюта для души, возможно, люди действительно все больше будут обращаться к поэзии, в частности японской. Ну и, надеюсь, мои переводы тоже в определенной степени приобщились к этому, хоть я и далек от мысли, что они совершенны.

— В среде с претензией на интеллектуальность очень популярна и японская проза. Не хотели бы вы переводить, например, того же Мураками?

— Понимаете, я всю жизнь пытался делать то, что мне нравится. Мне не нравится современная японская проза, но я в восторге от японской поэзии, и давней, и современной — это как хронопись.

Сравните шевченковское «Садок вишневий коло хати» и стихотворение Басё, тоже о вечере:

Засохла гілка —

Крука притулок.

Осінній вечір.

Шевченко ставит меня рядом с собой и предлагает посмотреть на то, что он изображает его глазами, почувствовать то, что он почувствовал. Басё обратил мое внимание: посмотри в ту сторону! — и все. Он дает толчок моему воображению, настроению, моей душе, моему опыту. Чем хороши хайку: каждый воспринимает их по-разному. Иногда я спрашиваю у студентов: как вы это понимаете? Тридцать студентов — тридцать разных мнений. А когда читаешь гениальное стихотворение Шевченко, практически все говорят одно и то же. Вот в чем привлекательность японской поэзии.

— А проза почему вам не нравится?

— Не знаю. Может, потому, что в душе я тоже поэт?

— Много для популяризации Японии в бывшем СССР сделал ваш коллега Григорий Чхартишвили (он же — Борис Акунин). Вы случайно не знакомы?

— Я однажды встречался с ним на конференции, когда он еще был японистом и только начинал свои первые литературные опыты под псевдонимом. Замечательный японист и замечательный писатель.

— Япония у Акунина — настоящая или немного «попсовая»?

— Она настоящая, ведь это пишет человек, знающий Японию. Но он умный писатель, он знает, для кого пишет, и потому избегает многих деталей, которые были бы непонятны российскому читателю, нивелирует некоторые вещи — это художественное средство, его нельзя осуждать.

Чхартишвили когда-то написал книгу «Писатель и самоубийство», в которой проводил параллели между самоубийством японских и российских писателей (об украинских речь не идет, власть не давала им возможности самим решить даже этот вопрос). В указанной книге он выступает как замечательный литературовед и японист. А когда пишет художественное произведение, там, конечно, совершенно иной подход.

— Вы планируете еще поехать в Японию?

— Японцы постоянно меня приглашают, есть возможность ездить на конференции, но я только третий год работаю в Институте филологии, где впервые создана кафедра китайской, корейской и японской филологии, есть еще множество сугубо организационных дел. У нас действует китайский культурный центр, недавно открыли центр корейского языка и литературы, на очереди открытие японского центра. Японцы дали грант на полмиллиона долларов на оснащение лингафонных кабинетов, компьютерного класса обучения. Поэтому, честно говоря, некогда ездить... Хотя несколько месяцев назад был на праздновании годовщины Тенрийского университета, но это уже, скорее, туристическая поездка.

— Вы читали лекции и японским студентам, и нашим. Различие есть?

— Знаете, я не хочу оскорбить японцев, но мне кажется, что зажиточность японского общества в определенной степени разбаловала молодое поколение. Если сравнивать, то, по-моему, наша молодежь намного талантливее, активнее, и остается только удивляться: если мы такие умные, почему такие бедные? (Смеется.)

Студентами я очень доволен. Примерно половина из них ездит в Японию по различным программам на полгода, на три года. При желании чудесно овладевают языком. Наши студенты получают две специальности: японский язык и литература и английский язык и литература. Многие потом работают именно по второй специальности, поскольку по первой сложнее найти работу. И когда я спрашиваю:«Зачем же вы тогда выбирали японистику?» — они говорят: «Английский — это для работы, а японский — для души».