От политики варварства к политике дружбы

Древние греки с их великой культурой называли варварами тех, чью речь они не понимали, слыша от них только абсурдные звуки «вар-вар-вар». Сегодня, живя в мультикультурном мире, когда общаешься с разными людьми со всего света, когда нужно знать как минимум три-четыре иностранных языка и разбираться в истории и системе ценностей множества народов, варваром слывет скорее тот, кто продолжает во всем этом слышать нечленораздельное бульканье «вар-вар-вар». Но, тем не менее, так называемых террористов или людей, происходящих из «стран-изгоев» третьего мира, мы сознательно лишили права голоса. Террорист, совершив некий ужасный поступок, или беженец-азиат, тайком проникший сквозь государственные границы, видимо, руководствовались какими-то мотивами (какими бы диковинными и запутанными они для нас ни были). Но, увы, мы никогда не слышим их речи. Если у современной цивилизации есть табу, то это — рациональные аргументы Чужого.

Сегодня в общественном сознании опять запустила свой страшный маховик старая диалектика буржуа и варвара. Картинка такая: с одной стороны, цивилизованные, понятные и приятные люди, с которыми можно иметь дело, а с другой — темные массы диких теней, от которых следует отгородиться высокой стеной. Последние — террористы, с ними нечего разговаривать, они понимают только язык силы. Их можно безнаказанно уничтожать. Или содержать без суда и следствия в лагерях и специальных тюремных изоляторах. Мировое сообщество терпеливо наблюдает, как одна страна уничтожает население другой страны, да еще возмущается, когда та пытается хоть как-то защититься. Знаменитые интеллектуалы говорят теперь, что наша «цивилизация» давно перестала бы существовать, если бы не перенимала в войне «варварские» методы своих врагов.

Итак, идет священная война против варваров? Скорее, такой пафос, по большей части производимый политиками-неоконсерваторами («неоконами»), свидетельствует об угрозе конца международного права, то есть о конституционном кризисе внутри самих «цивилизованных» стран первого мира. Ведь подобная «справедливая война» против терроризма совершенно не считается с международными конвенциями, ставя свои военные императивы выше законодательных норм мирового сообщества. Активными членами мирового сообщества являются не только западные страны, отбрасывающие де-факто всех остальных на периферию капиталистической миросистемы, но и страны Востока, которые де-юре имеют право рациональной аргументации на международной арене. В противном случае, превращая «врага» в безмолвного зверя, мы можем вернуться к неоколониальной практике.

В конце XIX века, в классическую эпоху колониализма, немецкий политолог Генрих фон Трейчке высказал вполне показательное для тогдашнего западноевропейского общественного мнения суждение: «Международное право было бы всего лишь пустопорожними фразами, если бы вздумалось применять его также к варварским народам. Дабы наказать негритянское племя, следует сжечь его деревни — ничего не достигнешь, если не предпринять нечто подобное. Если же немецкая империя в таких случаях обращалась бы к международному праву, это было бы не проявление человечности или справедливости, а постыдная слабость». Тогда же в Европе впервые были изобретены разрывные пули. Поскольку они вызывали сильные неудобства для «цивилизованных» стран, в 1897 г. международная конвенция в Гааге запретила их использование, оставив их только «для охоты на дичь и для колониальных войн». Через полстолетия знаменитый нацистский философ-юрист Карл Шмитт сформулировал принципы европейского публичного права: правила и ограничения карательных действий во время войны распространяются лишь на те страны, которые их придерживаются и признают; что касается варваров, то есть «преступников, разбойников, дикарей», а также колонизированных народов, то по отношению к ним разрешено все. Неудивительно, что истребление фашистами целых городов и селений считалось легитимным, поскольку не было наказуемым по отношению к варварским народам. За одного убитого немецкого солдата расстреливали целое село. А сегодня?..

На самом деле варварство — это не поведение другого (которое уже является следствием), а в первую очередь наше неумение находить общий язык с этим другим. Варварство можно преодолеть, лишь избавляясь от ненависти и неприязни к чужим желаниям и словам. А для этого сначала стоит выслушать собеседника и попытаться понять его и убедить, тем самым изменяясь вместе с собеседником. Это возможно, если отнестись к другому как к равному себе и рационально мыслящему человеку, открытому к изменению и готовому слушать и спорить на равных. Так зарождается политика дружбы.

Призывая к политике дружбы, недостаточно удовлетвориться благим призывом ко всеобщей, прозрачной и ответственной коммуникации, к дискурсивной круговой этике между рациональными субъектами права, которые бесконечно спорят друг с другом, находя удовольствие и умиротворение в спасительном диалоге. Панацея коммуникативной этики в стиле Хабермаса представляется полезной, но ограниченной уже тем, что не обращает внимания на контекст, на то, что же происходит за спинами говорящих партнеров, а именно: на их социальные, расовые и гендерные расслоения и антагонизмы. О какой дружбе может идти речь между угнетателями и угнетенными? Ясно, что угнетатель всегда готов лицемерно петь о равенстве, дружбе и любви только тогда, когда ему это выгодно.

Вне выгоды, вне частных интересов, выраженных в противоречивых и разрозненных мнениях, которые легко покупаются и продаются, может находиться только истина.

Политику дружбы, которая противостоит политике варварства (а значит, хорошо отдает себе отчет в том, что варварство существует и от него просто не отмахнешься благими пожеланиями добра и мира), следует определять как политику истины. Эквивалентом истины в политике является концепция справедливости, за которую нужно бороться. Здесь политику дружбы, видимо, нужно понимать, скорее, как политику друзей истины и справедливости («Сократ мне друг, но истина дороже»). С одной стороны, друзьями истины всегда были философы, тогда как, с другой, — за справедливость борются все угнетенные субъекты, революционизирующие свое сознание. Получается как бы архетипическая встреча Сократа и Диогена, которых разделяет не вражда и ненависть, конечно же, а некая соревновательная игровая практика, которую греки называли агоном. Но никто не может навязать истину силой или хитростью; следует отличать тех, кто истину насилует, от тех, кто с нею дружит.

Сегодня смыслы дружбы и международного права очень похожи. Они заключаются в возможности взаимного понимания и прямого разговора. Предоставить слово и быть услышанным — прерогатива равных. Вот почему истинной политикой является любое действие, направленное на поиск равенства («нет ни эллина, ни иудея…»). Антиполитикой в этом смысле выступает как физическое насилие, так и насаждение молчания. Отобрать право говорить или исказить слова, заставить замолчать или свести сказанное к бессмыслице — это не меньшее преступление, чем физическая расправа. И то и другое человека отрицает, истину насилует. Можно, конечно, вложить в уста порабощенного нужные слова, превратить его в марионетку. Но кого мы тогда пытаемся обмануть? Только самих себя.