Солидарность — хлеб и розы

Сегодня часто можно услышать разговоры о том, что проект демократии исчерпал себя, поскольку якобы исчез сам ее субъект — демос, народ. Где он, этот народ, где его «кратос»? В то же время хорошо видны политики, вожди, бизнесмены, руководящие государством и уверяющие всех в своей демократичности (о богоизбранности пока что молчат). В действительности, по нашему мнению, не народ исчез, а мы утратили солидарность как очень важный ресурс, которым владеет общество для удовлетворения своей потребности в управлении. Как известно из политологии, существуют три таких ресурса: деньги, власть и солидарность. Сегодня их отношения существенным образом разбалансированы: деньги и власть консолидируются (такую систему можно назвать «капитало-парламентаризмом»), а вот солидарность исчезает.

Как предотвратить этот развал? Пытаются найти палиативы: кто-то говорит, преимущественно справа, об объединяющей «национальной идее», «социальном партнерстве» или старом добром солидаризм-корпоративизме в духе Муссолини. Проблема этих заявлений в том, что по-бисмарковски спущенные сверху директивы наподобие «обнимитесь, братья мои», больше не действуют. Другие говорят, из условно левого лагеря, о восстановлении социального государства и сознательного гражданского общества. Действительно, начиная с 90-х годов Украина наблюдает методический развал социальной модели государства в пользу неолиберальной модели, которая руководствуется принципом «приватизация прибыли, социализация затрат». Сокрушительная приватизация общественного пространства продолжается до сих пор. Гражданское сознание пробуждается спонтанно: люди самостоятельно объединяются против незаконной приватизации, уничтожения экологии, рейдерских атак, уплотняющих застроек, выселения рабочих из общежитий и т.п. Ученые мужи, собираясь на круглых столах, думают, как изобрести и построить спасательное «гражданское общество», тогда как в действительности оно рождается только в гражданском действии, в тот момент, когда граждане выходят на улицу и учатся делать политику своими руками.

Но это не означает, что демократическое отстаивание социаль­ных завоеваний граждан (доступные всем и каждому качественная медицина, образование, защита труда и тому подобное), оставшихся в наследство от Советско­го Союза, дополняясь классическими либеральными свободами (слова, совести, собраний и т.п.), исчерпывает идею солидарности в ее левом толковании. Опять же проблема, очевидно, сводится к патернализму. Как метко объяснила российским журналистам французский социо­лог Карин Клеман: «Для вас левая идея — это патернализм. А для нас левая идея — не ожидание чего-то от государства, а солидарность друг с другом. Брать инициативу в свои руки, не давать ни государству, ни частному бизнесу эксплуатировать людей до беспредела. Здесь ключевое слово «мы», а не «я и государство». И мы кое-что можем — вместе».

Следовательно, вопрос солидарности — не только экономический (сфера потребностей, интересов, выживания), но и политический, культурный, даже мировоззренческий. Ведь уровень сознания простого рабочего, как и сто лет назад, не слишком высокий: преимущественно он политически и юридически неграмотный; не осознает своего положения и необходимости бороться за свои права; считает, что он одинокий и беспомощный, притом, что общим девизом эпохи стало «каждый сам за себя»; недоверчивый и злобно настроенный к окружению; деморализованный, запуганный угрозами увольнения и социальной незащищенностью (в частности безработицей); масс-медиа отвлекают от серьезных вопросов индустрией развлечений, заманивают бессмысленным культом потребительства, водят за нос постмодернистской игрой и экзотическими идеологиями...

Наконец, свое политическое «образование» рабочий класс получает ежедневно в непосредственной борьбе на собственном рабочем месте. Но этого недостаточно, поскольку, добиваясь прав и свобод только для себя, рабочие, возможно, выиграют битву, но проиграют войну — ведь добиться частичных уступок не означает привести к системным изменениям. Вот почему сугубо экономическая борьба должна дополняться политическими мерами — привлечением обществен­ного мнения и сознательных интеллектуалов, имеющих влияние в публичной сфере: от юристов до активистов гражданских инициатив. Роль гражданского общества здесь чрезвычайно важна, поскольку государство на самом деле склонно рассматривать рабочих не как граждан, которые могут проявлять собственную инициативу и добиваться в борьбе своего права, только после этого становясь «клиентами» государства, а как членов одной политической системы, системы, которая играет по собственным правилам в высших эшелонах власти и экономики. Как объясняет Юрген Хабермас, «группы заинтересованных лиц и партий используют свое организационное могущество, чтобы достичь согласия и лояльности по отношению к собственным организационным целям. Управление не только структурирует законодательный процесс, но и контролирует его; со своей стороны оно обязано достичь компромисса с могущественными клиентами. Партии, законодательные органы, бюрократии должны принимать во внимание негласное давление функциональных императивов и согласовывать их с общественным мнением — результатом здесь является «символическая политика». Вместе с тем и правительство должно проникаться поддержкой со стороны масс и частных инвесторов». Государствен­ная машина должна руководствоваться собственными «функциональными императивами», что часто не совпадает с интересами простых граждан, а скорее с интересами «могущественных клиентов» и «частных инвесторов». Мощные партии играют в «символическую политику», кормя народ яркими обещаниями и драматическими спектаклями, между тем за кулисами политического театра происходит глобальное распределение власти и капиталов.

Итак, когда больше нет доверия к власти и партиям, как простым людям солидаризироваться? Как ни удивительно, далеко за примером ходить не надо — его следует брать с замечательной классовой гордости и солидарности, которую демонстрирует класс зажиточных и успешных! Кто-кто, а в нашем обществе именно буржуазия является гиперсолидарной! Несмотря на жесткую конкуренцию и заботу о собственной выгоде, для буржуазии характерны собственная политическая культура и классовое единство: она регулярно устраивает великосветские рауты и экономические саммиты, открывает элитные клубы и элитарные учебные заведения, практикует закрытые VIP-вечеринки и межклановые браки, слетается на запредельно недоступные курорты и т.п. Всем своим естеством излучает «блеск жизни» и не стесняется делать это публично. Вот новые «герои» таблоидов, «хозяева» жизни и почетная гвардия «духа времени»! Недаром философ Петер Слотердайк в известной книге «Критика циничного ума» решил изобразить историю «классового нарциссизма» аристократии и буржуа; в то же время этого нарциссизма не хватает пролетариату: «Формирование пролетарского политического Я начинается и протекает иначе, чем формирование Я буржуазного и аристократического. Рабочее Я входит в мир общества не благодаря величию власти и не благодаря нравственно-культурной гегемонии. Оно не имеет ни одной первичной нарциссичной воли к власти. Все доныне существовавшие разновидности рабочего движения и социализма потерпели неудачу потому, что пренебрегли этим обязательным условием».

Рабочий класс сегодня — как никогда неуважаемый, униженный и обесславленный, стесняется самого себя. Никто больше не поет ему осанны, не ставит памятников и не возлагает на него историческую миссию. Быть человеком труда непрестижно, бесперспективно. Дети тружеников, привлеченные яркой жизнью там, наверху, отрекаются от морали своих родителей и перенимают мораль и ценности буржуазного класса. Пролетарий, маленький человек наемного труда, больше не в почете. Более того, экономисты заговорили об «исчезновении пролетариата», хотя фабрики и заводы, те, что сохранились после разрушения 90-х, до сих пор работают. Подпольную, подземную, ночную природу труда в художественной форме изображали уже Рихард Вагнер в «Золоте Рейна» и Фриц Ланг в «Метрополисе», где город рабочих и машин был спрятан далеко под землей. На глобальной карте мир труда сегодня мнимо отправлен в далекий Китай. Труд становится чем-то скрытым для глаз, неприличным. В голливудских фильмах о Джеймсе Бонде работу на фабрике показывают как криминальный мир по производству наркотиков или других опасных веществ — агенту 007 остается только все это взорвать. В фильме «Грязные прелести» Стивена Фрирза армию рабочих сферы обслуживания — таксистов, уборщиков, продавцов, официантов — изобразили как буквально «невидимых людей», чьи не то что проблемы, а само присутствие уже не замечаешь машинально — на уровне подсознания.

В изысканном либеральном обществе считается плохим тоном говорить о классах, классовой борьбе — ведь существует только одна социальная группа, о которой можно говорить, используя классовые термины: это средний класс. Хотя в большинстве своем это фиктивная категория, все партии наперегонки выступают в защиту «среднего класса», когда на самом деле надо говорить о защите интересов человека наемного труда — все равно физического или умственного, об интересах рабочего класса. Социолог Борис Кагарлыцкий пишет о среднем классе: «Американская социология определяет средний класс по уровню доходов... Но уровень дохода не отображает место группы в общественном распределении труда. Он отображает, скорее, положение, сложившееся на рынке труда. Поскольку та или иная специальность затребована на рынке труда и спрос превышает предложение, уровень заработной платы возрастает. И наоборот... Один и тот же человек может быть записан то ли в средний, то ли в рабочий класс». Для многих этот термин скорее оценочный: «То есть, если я средний класс, то у меня все обстоит благополучно, если у меня не все обстоит благополучно, значит, я не средний класс. Причем самооценка формируется, исходя из потребления. Если я могу купить большую машину (сколько там цилиндров — нужно, как у соседей), то у меня все о’кей, я средний класс, даже если из меня делают полное дерьмо на работе. А вот если не могу, тогда вспоминаю, что и шеф у меня негодяй, и эксплуатируют меня по-черному. Но потом все же мне повышают зарплату, и я понимаю, что все хорошо...»

Разумеется, изменения должны быть не такими избирательно-субъективными, а системно-объективными. Поэтому настоящая политика начнется только тогда, когда у рабочего класса будет своя собственная партия. То есть не еще одну «лейбористскую» марионетку при власти, а политическим игроком будет именно рабочее движение, достаточно сильное и осознающее свою идентичность, чтобы с ним считались власть и экономика. Борьба за такую идентичность требует прежде всего определения идентичности (идентификации) борьбы.

С чем бороться? Возможно, прежде всего со своими же комплексами. У солидарности, как и у «открытого общества», тоже есть свои «враги», иллюзии и привидения, блокирующие путь к ней. Преодолевать надо веру в патернализм (когда государство или «Большой Другой» все сделает за меня), индивидуализм (я один в диких джунглях «всех против всех»), культ потребительства (чем больше товаров, тем больше «счастье») и глобализацию (мою политическую свободу парализуют сверхмощные экономические законы). Как видим, школа здорового подозрения, которую в свое время поспешно отождествляли с нигилизмом, сегодня может — и с пользой для дела — поставить под подозрение сам нигилизм.

Уже ни для кого не новость, что мы живем в нигилистическом, коррумпированном обществе. Но вечная «борьба с коррупцией» является псевдопроблемой, которая только запутывает суть дела. Сколько копий зря сломали в дис­куссии о коррупции! На самом деле коррумпировать можно все что угодно: власть, деньги, привилегии. Но так же нас коррумпируют и дружба, и доверие, и симпатия... Вспомним, с итальянского «мафия» переводится как «семья». Коррумпирует сам «гуманизм», «обращение по-человечески»: преодолевая взаимное отчуж­дение, люди входят в доверительные отношения согласия и помощи. Этими полуделовыми, полусемейными, «кумовскими» отношениями руководят фундаментальные антропологические механизмы: дар и дар-в-ответ (ты мне — я тебе). Взятку никогда не рассматривают как что-то негуманное и механистическое — ее преподносят в виде дара, «материальной помощи», взаимовыгодной дружеской услуги, проявления уважения и признания авторитета. Это «общинно-родовые», а не «общественно-правовые» отношения (в известных социологических координатах — сообщество/общество). Поэтому такая «мафиозно-общинная» первобытная солидарность должна быть преодолена механизмами цивилизованного общества. Но и «общественно-правовые» отношения полностью не решают этой проблемы: законы — правила игры, действующие для всех, — обходят и попирают собственно те, кто их устанавливает и контролирует; это не означает, что законы имеют недостатки, какие-то недоработки и в эти щели пролезают коррупция, злоупотребления властью. Нет, это означает, что власть — это злоупотребление, а законы действуют в рамках определенного государства.

Государство — это машина, контролирующая определенный класс, класс крупной буржуазии как солидарного, сознательного своего классового интереса «коллективного суверена». Именно она может при необходимости приостанавливать действие «универсальных» законов, прав, свобод и диктовать свои собственные правила игры, из-за которых ее особый интерес становится «универсальным» для всего общества. Следовательно, надо говорить не о коррупции, а о системе, ее порождающей. Именно «власть коррумпирует, а абсолютная власть коррумпирует абсолютно» (лорд Актон).

Но в демократических обществах существует другой ресурс управления, другой «коллективный суверен», который сдерживает и может сбалансировать злоупотребления власть имущих. Это автономное и солидарное гражданское действие народа в рамках социального государства и гражданского общества. Во-первых, это действие происходит на поле дефиниций, определяющем, чем являются государство и общество. Часто человека пугают, что он не сможет жить без государства, поскольку для общества государство — как костыли. Если его не будет — человек упадет. Более того, наступят хаос и террор. Существо­вание государства — это как бы залог сдерживания насилия. Государство берется защищать человека от внешнего насилия в случае, если тот соглашается терпеть другое насилие — легитимное насилие самого государства.

Но чтобы государство не слишком злоупотребляло этим насилием, существует контрбаланс — концепция гражданского общества. В соответствии с ним, человек становится подлинно человеком только тогда, когда научится ходить без костылей, прочно стоять на земле на своих ногах. Это и является свободой. Как поется в известной песне: «Не ждіть рятунку ні від кого: ні від богів, ні від царів!» Люди сами себе должны быть государством — отсюда концепция социального государства как коллективного достояния, общей корзины, общего, а не отчужденного богатст­ва всех.

Либеральное мнение делает несколько другой вывод: надо меньше государства — больше гражданского общества, которое понимают как саморегулирование частных интересов под председательствованием принципа верховенства права. Но это миф, причем двойной. Право существует всегда и устанавливается каждым государством, даже самым авторитарным и деспотичным; это непременный атрибут не столько свободного общества, сколько любой власти. Что же касается тезиса об «уменьшении государства», то история также доказывает, что когда социального государства «мало», когда оно слабое, то и общество слабое. Люди заняты выживанием, добыванием хлеба насущного. А потому на политику вре­мени и сил им не хватает. Именно при таких условиях процветают эгоистический индивидуализм и культ потребительства. Такой ситуацией пользуются «профессиональные политики» и «эксперты», которые еще больше убеждают всех, что люди не должны заниматься политикой, пусть проникаются своими личными проблемами, а мы о них позаботимся.

Здесь сталкиваются две антагонистические концепции демократии, давно соперничающие между собой. Обычно в учебнике можно прочитать, что демократия существует при условии, когда граждане сами решают свою судьбу и принимают участие в политической деятельности. Но есть другое определение, менее официальное. В соответст­вии с ним граждане не являются достаточно компетентными в политике, за них должны принимать решения «специалисты», а население — как стадо овец — должно пассивно и покорно наблюдать за действиями своих вождей. Исто­рия Нового времени стала воплощенным конфликтом между этими двумя представлениями о демократии (еще в эпоху Фран­цуз­ской революции Кондорсе фор­мулировал этот конфликт как оппозицию между «числом» и «умом»). Кажется, сегодня в мире с перемен­ным успехом побеждает вторая, не такая популярная концепция демократии, хотя, строго говоря, она является радикально антидемократической, ее все же нельзя назвать однозначно тоталитарной (она предусматривает свободу слова, совести и тому подобное).

При такой парадоксальной демократии особое значение приобретает роль пропаганды. Есть ошибочное мнение, что пропаганда существует только в тоталитар­ных обществах. Совсем наоборот, тоталитаризм, который зиждется на физической силе и принуждении (несет смерть), тем самым показывает свою слабость и недальновидность. Иное дело, когда государство умеет убеждать на уровне привлекательных идей и обеща­ний лучшей жизни (несет жизнь). Сейчас есть смысл говорить о государстве-соблазнителе. Поэтому немалое значение приобретают вопросы идеологии, культуры, массмедиа и пропаганды. Но как сегодня действует пропаганда? Главная ее задача — предложить безусловные идеи и ценности, не подлежащие обсуждению и крити­ке. Например: «Вы за то, чтобы Ук­раина была сильной и преуспе­вающей, здоровой нацией?» Очевид­ный ответ: ну, да, кто же против. «Вы же за наших ребят, проливающих за вас кровь?» Конечно, да. «Вы за то, чтобы было меньше бедности?» Никто не будет против... Но такие вопросы не имеют никакого смысла, они пусты. Именно так действует пропаганда.

На такой политической культуре вырастает новое поколение «молчаливого большинства», общество аполитических потребителей, одномерных людей со «счастливым сознанием» (Маркузе). По высказыванию Жана Бодрияра, власть молчаливого большинства знаменует собой «конец социального», то есть смерть гражданской политики. Люди интересуются только собой, личность полиса деградирует. Молчаливое большинство предпочитает просмотр ТВ-шоу, футбола или «Танцев со звездами», а не передачи или книги с серьезными проблемами экономики и политики. Точнее, последние также становятся элементами шоу, разыгрываемого «профессионалами». Доминирует культ развлечений, искусственных потребностей и рыночных ценностей в культуре. Это смерть гражданского общества, идеи солидарности. Молчаливое большинство действительно воспринимает государство как костыли, политику как зрелище и развлечение. Другие отворачиваются от этого балагана, уходят во внутреннюю эмиграцию.

Государство платит населению той же монетой: относится к молчаливому большинству как к пассивно-созерцающему «стаду». Над последним проводят эксперименты — испытывают новые политтехнологии, манипулируют сознанием. На сегодняшний день можно выделить две наиболее эффектные технологии: инструментализация коллективной памяти (игра с образами и символами прошлого) и манипуляция страхами (создание образа внешнего и внутреннего врага). Напуганное и фрустрированное молчаливое большинство после ряда таких манипуляций, чтобы сохранить свои «маленькие радости», готово голосовать за любого «спасателя». Распад социального государства приводит к утрате ориентиров, идентитарной панике, когда люди инстинктивно ищут «сильные» идеологии и харизматических вождей.

Очевидно, из того же распада рождаются фашистские утопии корпоративизма и солидаризма. Именно из-за этого сегодня, по нашему мнению, так актуализируется демократическая идея рабочей солидарности в контексте интеллектуально зрелого гражданского общества. Человек работает, борется за выживание под солнцем, но, чтобы быть человеком, ему необходимо достоинство. Имеет значение не только биологическая жизнь вида, но и хорошая жизнь полиса. Поэтому надо прислушиваться к категорическому императиву героев фильма Кена Лоуча «Хлеб и розы», принадлежащих к профсоюзу уборщиков мусора: «Нам нужен хлеб, но и розы тоже!»