Война — культурная память

Последние исследования в историографии доказывают, как важно отличать «историческую память» от «культурной», то есть необходимо осознавать различие между тем, что об истории знают специалисты и ученые, и тем, что о ней думают, рассказывают и как ее представляют простые люди, весь социум. При этом не следует считать, будто одни воспринимают ее во всей «чистоте» и объективности, а другие ничего не знают, кроме предубеждений и мифов. Существует наука, идеология, но существует еще и идеология научных работников. Среди ученых и интеллектуалов бытуют свои мифы и предубеждения, часто вполне осознанные — как компромисс с официальной идеологией нынешней власти, от которой зависят профессиональная карьера и память научного работника. Как говорил Ницше, вспоминать что-то одно — это «активно забывать» что-то другое. Исторические победители, получив власть, приручив интеллектуалов и получив кредит доверия «молчаливого большинства», первым делом переписывают историю под себя во имя снискавшей славу «исторической справедливости».

К тому же много значат настроения в обществе, навязчиво распространяемые через массмедиа. Это палка о двух концах: с одной стороны, «общественное мнение» фабрикуют, используют в чьих-то интересах; какие-то мнения популяризируют, какие-то блокируют или искажают; с другой стороны, из средств массовой информации можно узнать практически обо всем — достаточно иметь уши и читать между строк. Сегодня у нас есть большое количество альтернативных медиа (преимущественно в Интернете). И проблема не в их существовании, а в том, чтобы их маргинализировать, поскольку ставка в информационной борьбе — это «создание» консенсуса, а не разнообразие и открытость информации.

Достижение консенсуса происходит через атаку на наше воображение и его захват. Бенедикт Андерсон доказывал, что нация — это «воображаемое сообщество», поскольку моя принадлежность к этому сообществу определяется через мою воображаемую идентификацию с теми людьми, которых я никогда не встречу в жизни, но которые существуют как часть моей культуры. В этом смысле «дальний» и есть мой настоящий ближний, поскольку заполняет мои помыслы и эмоции. Развитие массмедийных технологий побуждает нас сегодня воображать себя частичкой планетарной семьи.

Все изложенное выше касается печальной даты — пятилетия войны в Ираке. Собственно, эта война и стала частью культурной памяти всего человечества и украинского общества в частности. Благодаря глобальным массмедиа иракская война стала «мировой»: мы каждый день видим ее по телевизору, читаем о ней в прессе, вышло немало документальных и художественных фильмов; благодаря массмедиа мы более или менее знаем и представляем (опосредствованно, символично, а следовательно, на уровне культуры), что там происходит. Но... Это не делает нас лучше. Знание больше не гарантирует силу, а культура — нравственность. Пять грязных лет войны — мы изменились не в лучшую сторону...

Похоже на морализаторство, но на самом деле это констатация факта. После Первой, и тем более Второй мировой войны человечеству было до боли стыдно за то, что оно натворило. Челове­чество делало какие-то выводы, что-то становилось для него уроком. Сегодня мировые лидеры официально заявляют: дескать, «ни о чем не жалеют» и в случае необходимостит будут оставаться на боевых позициях «еще сто лет». Другими словами, мессидж такой: мы пришли всерьез и надолго, и миссия наша «цивилизаторская». Это новый крестовый поход, новое средневековье.

Но больше ужасает то, что все к этому привыкли. Война вообще изменила свой modus vivendi: грань между военным и мирным положением сегодня размылась. Повседневность (когда действуют права и свободы) и чрезвычайное положение (когда правами и свободами пренебрегают) сливаются. Классическую войну определяли как «продолжение политики иными способами» (Краузевиц). Ныне на смену политике приходит полиция: полугражданская, корпоративная, прагматическая бизнес-структура. Теперь война — это продолжение экономики полицейскими способами. Операции имеют скорее экономический и культурный характер. «Высокий уровень конфликтности» все чаще заменяется так называемым кон­фликтом низкого напряжения. Английский драматург Га­рольд Пинтер в нобелевской лекции объясняет это так: «Конфликт низкого напряжения означает, что гибнут тысячи людей, однако медленнее, чем когда вы одним движением сбросите на них бомбу. Это означает, что вы заражаете сердце страны, распространяете раковую злокачественную опухоль и наблюдаете, как расцветает гангрена. Когда народ порабощен или забит до смерти (одно и то же), а ваши друзья, крупные военные корпорации, удобно устроились при власти, вы ста­новитесь перед камерами и говорите, что демократия победила»...

Возможно, метафора «гангрены» касается не столько нашей страны, сколько стран третьего мира — в Африке и Латинской Америке. Тем не менее суть остается неизменной: внешнее влияние интериоризируется, жертвы погибают медленно, столь медленно, что становятся неуловимыми для анализа, буквально «невидимыми». Вслед за аналитиками миросистемного анализа (Валлерстайн), вынуждены рассматривать это насилие («гангрену» одних сообществ на фоне «про­цветания» других) как струк­турный эффект мирового распределения труда, сопровождаемый экономическим, культурным, информационным давлением богатых супердержав в борьбе за доминирование и контроль в разных частях мира. (Достаточно взять в качестве примера такой «забытый континент», как Африка.)

Методы безупречны: если власти банановой страны не хотят повиноваться странам золотого миллиарда, все невзгоды все равно воспринимаются не как результат внешней атаки, а как внутреннее загнивание бананов «антидемократических режимов». Чем лояльнее банановые правительства к транснациональным корпорациям, тем громче убеждают в демократичности достижений внутри страны.

Врагом государства-полицейского больше не может быть другое государство-полицейский (это бессмысленно), а единственно — «недемократическое» государство-террорист. То есть априори лишенный голоса, иррациональный и бесправный «другой» — фанатик, камикадзе, монстр. Фигура террориста относится к внечеловеческому миру коммуникации, к миру антиполитики. Но определение понятия «террорист» — это политический акт, легитимизирующий «справедливость» действий. Только в ХХІ веке появляется знаменитая доктрина «войны против терроризма». (Любопытно, что в декабре 1987 года такие страны, как США и Израиль, еще голосовали против резолюции ООН, призывавшей осудить терроризм и совместно бороться против него, — тогда «терроризмом» называли отнюдь не то, что теперь имеет в виду господин Буш.)

Вообще-то проблема состоит не в определении, кто такие террористы и по каким критериям судить о терроризме как явлении (в наше время все что угодно может виртуально и потенциально попасть под эти понятия), а в том, кто определяет, что такое терроризм и кто такие террористы. Как-то забылось, что сразу после 11 сентября 2001 года все затаили дыхание в ожидании официальной реакции Госдепар­тамента США — как там расценят и истолкуют эти нападения: как проявление системного терроризма или как военную агрессию определенной страны? А может, просто как вылазку определенной военной организации?..

Руководство Соединенных Штатов избрало едва ли не библейскую версию: отныне должны начать всемирную битву против оси зла, крестовый поход против интернационала террористов во имя свободы и демократии. Когда-то на Западе воевали против сарацин за христианские ценности, затем — против коммунистов за демократию и свободу, теперь вот — против терроризма за цивилизационные ценности. Войны отныне приобрели другую интенцию — это больше не империалистическо-колониальные посягательства. Все намного благороднее — бомбардируем, стреляем и выкуриваем во имя Прав Чело­века. Голос антивоенных гуманистических сил теперь тонет в хоре единодушного осуждения преступ­лений против человечества: как же можно подвергать критике военное нападение на страну, если руководит ею кровожадный деспот Саддам? «К тому же это не наш сучий сын», — если перефразировать высказывание президента Никсона относительно никарагуанского диктатора Самосы.

Сегодня эта война явно пробуксовывает. Кризис воинствующего запала Запада начался тогда, когда стало понятно, что именно терроризм и порождает войны (число терактов увеличилось как раз после нападения на Ирак), а демократические выборы вполне легитимно приводят к власти террористов («Хамас» в Палестинской Автономии, иракских шиитов, солидарных с Ираном). На терроризме кое-кто начал делать прибыльный бизнес появилась новая специализация.

Более того, стало ясно, что под демократической риторикой кроется голый экономический интерес — овладение нефтяными ресурсами. Банальной очевидностью для всех, секретом полишинеля стало то, что прежде в устах отчаянного антивоенного критика Ноама Хомского звучало чуть ли не как богохульство: «Все, что им нужно, это только две вещи: 1) набить свои карманы и карманы своих друзей; 2) контроль над миром». Заразительный пример для одних, намек для вторых, повод впасть в апатию для третьих.

Такое положение вещей кажется неотвратимым и казалось бы не предусматривает альтернативы. Фатализм порождает цинизм. Сначала все рассказывают друг другу о цинизме как об интересной новости, потом к нему привыкают, а вскоре он становится неотделимой частью культуры, когда доминирует и диктует поступки «циничный ум» лицемерного «реализма».

Но у этой истории есть и другая сторона. Никогда в истории мира антивоенные выступления не были такими массовыми и осознанными, как в случае войны в Ираке (десятки миллионов демонстрантов. Для сравнения: когда в 1962 году Кеннеди ввел войска в Южный Вьетнам, этого почти никто не заметил, а пацифистское движение начало усиливаться только в середине 60-х). К тому же отважусь предположить, что эти многомиллионные международные протесты породили целое поколения молодых антисистемных движений, составивших ядро новой волны солидарности и антикапиталистического сопротивления по всему миру и, в частности, в странах Восточной Европы (где вообще хронические упреки по поводу советского прошлого или крайне деморализовали левых, или приучили их пресмыкаться перед капиталистами). Народ Украины тоже молчаливо, но единодушно осудил военные действия в Ираке (любопытно, что западные политологи обращали внимание на многовекторность помаранчевой революции также и в том, что кандидат в президенты Ющенко, с одной стороны, опирался на поддержку Запада, а с другой — твердо обещал вывести украинский военный контингент из Ирака, что, конечно, не могло нравиться США).

В феврале 2006 года настало время корректировать обновляемый каждые четыре года военный план Соединенных Штатов. В отчете речь идет о тактических маневрах, в результате которых определенное количество подводных лодок и авианосцев передисло­цируется из Атлантического в Ти­хоокеанский регион с целью противостоять возрастающей «пекинской угрозе» (имеется в виду не столько прямой конфликт с Ки­таем, сколько давление в связи с его политикой относительно Тайваня). А еще в нем впервые появ­ляется новый, едва ли не мировоз­зренческий термин «продолжительная война». Он обозначает «усилия, направленные против искоренения терроризма», который, по мнению Пентагона, будет отличать ХХІ век. В отчете сказа­но прямо: «Соединенные Штаты яв­ляются нацией, втянутой в то, что станет продолжительной войной». Ми­нистр обороны Рамс­фельд заверил прессу, что термин «продолжительная война» отнюдь не призван заменить традиционный — «война против терроризма». И успокоил, подытожив: «Истина в том, что она, как и холод­ная война, будет длиться долго».

На нашу память хватит. Но культурная память должна делать выводы.