НЕТ, Я НЕ СОЖАЛЕЮ

Малая мозаика периода «нормализации»

От автора

С сомнениями и опасениями я предлагаю читателю эту книгу. Все события, происходившие между 18 августа 1968 года и 26 декабря 1973-го, действительно взяты из жизни. Я ничего не прибавил и ничего не убавил. Тут есть только воспоминания, странички из блокнота и документы. Наша решимость и наши сомнения. Пафос и сентиментальность, наивность, реальность и абсурдность тех незабываемых дней. А также и чудесных лет, как удачно сказал Райнер Кунце. Дружба и ненависть. Солидарность. Надежда и безнадежность. Наше возмужание и зрелость. Путь к «Хартии 77».

Не знаю, удалось ли мне нарисовать картину, правдивую и понятную для тех, кто не переживал все это вместе с нами, картину наших судеб и наших мыслей. Пусть об этом судит сам читатель.

Оккупация

Воскресенье,

вторая половина дня...

Механизм военной машины был уже запущен: до начала трагедии оставалось 58 часов.

Мне удалось вытащить своего друга, Франтишека Кригеля*, бесконечно усталого и измученного, на прогулку в лес, к югу от Праги. Был теплый летний день, светило солнце, лес благоухал... Мы сидели на поваленных деревьях и говорили о будущем. Говорили и о том, не оккупируют ли нас. Кригель был крайне обеспокоен. Положение он расценивал как очень серьезное, но возможность военной оккупации отвергал. Мотивировал он это тем, что ведь у нас иное положение, чем было в Венгрии, да и международный климат совсем иной. Он вслух размышлял о шагах, которые, возможно, предпримет «старший брат»: экономическая блокада, попытки дворцового переворота, проталкивание своих людей в политическое руководство.

Кригель говорил о том, в какой особый исторический период мы живем, какую ответственность он чувствует за судьбу нашей страны...

К вечеру мы вернулись в Прагу. По пути зашли ко мне домой на чашку чаю. Уходя, Кригель попросил что-нибудь почитать.

- В последнее время почти совершенно не могу спать. Дай мне что-нибудь интересное.

Я одолжил ему книгу Артура Кёстлера «Слепящая тьма», привезенную мною незадолго до этого из Швейцарии.

Кригель вернул мне ее через несколько дней, в течение которых все мы помудрели на много лет.

- Да, это был не слишком удачный выбор в ночь перед 21 августа. Когда КГБ арестовало меня, когда меня водили по подвалам и перевозили в СССР с места на место, то в голове у меня все время возникали сцены из книги Кёстлера...

Ответ

Стояло жаркое лето. Все мы ощущали внутреннее беспокойство. И всем нам хотелось что-то делать для того, чтобы не осуществились наши наихудшие предчувствия. 1 августа я написал письмо своему другу, известному западному физику. Я писал ему о своих опасениях за судьбу нашей маленькой страны, за ее суверенитет и за будущее необычного эксперимента, начатого нами в январе.

«Я хотел бы ошибиться, но опасаюсь, что над моей страной нависла непосредственная угроза оккупации...» - писал я. Я просил друга подумать, какие шаги могли бы предпринять интеллектуалы на Западе, чтобы предотвратить эту катастрофу.

Ответ на мое письмо пришел... 21 августа 1968 года. Почта в тот день все еще работала, по крайней мере в нашем районе. Мой друг писал: «Я получил Ваше письмо, когда газеты как раз сообщили, что опасность вторжения миновала. У меня отлегло от сердца. Я не думаю, что голос западных ученых мог бы как-нибудь помочь. Мы должны радоваться, что это в конце концов не понадобилось. Дубчек оказался очень толковым. Только бы все это продержалось как можно дольше, и только бы вам удалось избежать польских трансформаций».

Я читал письмо, а с улиц доносились выстрелы и грохот танков.

Через десять дней мы увиделись с ним в Вене. Крепко обнялись. Глаза у Виктора Вайскопфа были полны слез. Так же, как и у меня.

Пробуждение

Незадолго до часа ночи меня разбудил телефон.

- Нас оккупировали, - сказал в трубку знакомый женский голос, прозвучавший как-то безжизненно.

Я повесил трубку и почувствовал дрожь во всем теле. Через открытое окно в комнату проникал холодный ночной воздух; на улицах царили тишина и покой; Прага спокойно спала. Сообщение, только что полученное мною, казалось настолько абсурдным и невероятным, что рассудок отказывался верить. Скорее всего - это кошмарный сон; я в отчаянии ждал пробуждения.

Пробуждение, однако, не наступало. Тогда я начал будить по телефону своих знакомых. Это было неприятно, но ничего лучшего мне в ту минуту не приходило в голову.

Потом я поехал на машине в город, который все еще спокойно спал. Только в самом центре кружили и пронзительно гудели такси. Я тоже нажал клаксон, и звук раздался на пустых улицах неожиданно гулко.

- Что будем делать? - спросил со слезами на глазах мужчина у ночной бензоколонки. - Правительство должно попросить помощи у ООН!

Над городом висели низкие, тяжелые облака. В воздухе уже грохотали огромные транспортные самолеты. Начал накрапывать мелкий дождь. Небо словно плакало. И у нас на глазах появились слезы бессилия, безнадежности и ненависти. За что?

Была половина четвертого. Наш красивый город начинал просыпаться, пока не ведая о том, что после пробуждения его ждет возвращение далеко назад - может, в средневековье, к временам татарских нашествий на Европу.

Тоска и отчаяние охватили меня при мысли, что ожидает наш город. Мне было жаль тех неповторимых дней весны и лета, которые кончились столь жестоко. И мое сердце сжималось в ожидании встречи с чужими танками и солдатами, которые сейчас растопчут все это своими сапогами.

Трое в штатском

Я находился в квартире доктора Кригеля. Вторжение советских войск не застало его дома - он как раз был на заседании Президиума ЦК КПЧ. Хотя оккупанты уже проникли в город, на улице «На Сметанце» все еще царили тишина и покой.

В шесть часов утра в дверь позвонили. На пороге стояли трое мужчин в плащах.

- Дома доктор Кригель? - спросил один из них.

- Кто вы такие и что вам нужно? - спрашиваю вместо ответа. Тогда один показывает мне удостоверение работника службы госбезопасности.

- Доктора Кригеля нет дома. Вы что, хотите его арестовать?..

- Мы должны ему кое-что передать... - звучит неуверенный ответ.

- Оккупанты уже в городе. Вы с ними или с Дубчеком? - стараюсь выяснить я.

Ответ снова звучит как-то неопределенно:

- Ситуация очень сложная...

Потом один из них попросил разрешения позвонить по телефону.

- Говорит Ворон. Звоню из квартиры доктора Кригеля. Приказ не удалось выполнить. Я закончил.

Он повесил трубку, и все трое удалились.

Дрожь снова охватила меня, уже второй раз за эту ночь. Так вот что принесли нам танки с красными звездами. И тут мне показалось, что меня отбросило далеко назад, в 50-е годы. С одной только разницей: теперь я хорошо понимал, что происходит.

Ленинский проспект

Это один из новых проспектов в Праге. Реконструкцию его закончили совсем недавно. Он начинается от аэродрома и завершается большой круглой площадью, именуемой площадью Октябрьской Революции.

21 августа, в половине пятого утра, когда я ненадолго вернулся домой, мне позвонил по телефону знакомый, живущий в Дейвицах: «По Ленинскому проспекту движутся русские танки. Я вижу их из окна».

Слова застряли у меня в горле, я не смог ответить. Я вспомнил, как 9 мая 1945 года, очень рано утром, другой знакомый позвонил мне тоже из Дейвиц: «Советские танки уже тут, вижу их из окна».

Двадцать три года назад этот звонок означал конец безнадежности, сегодня же - ее начало. Между ними лежала целая эпоха.

На стене одного дома вскоре появилось лаконичное обобщение наших ощущений. Написано было по-русски, чтобы незваные гости тоже поняли: «Ваши отцы были освободителями, вы - агрессоры!»

Во второй половине дня я побывал на Ленинском проспекте: новый асфальт был изуродован гусеницами танков, развозивших «идеи» по пражским улицам и площадям, среди которых была и площадь Октябрьской Революции. Идеи эти должны были быть воистину грандиозными, раз для их распространения понадобились танки и полмиллиона вооруженных до зубов солдат.

Волнующий разговор

Возле бронетранспортера собралась небольшая толпа, но разговор не клеился из-за затруднений с языком.

Я присоединился к разговору. Через несколько минут загорелый старший лейтенант с усиками начал нервничать. Я ведь не только хорошо говорил по-русски, но еще и знал положение там у них, дома. Зато он так ничтожно мало знал о стране, в которую вступил сегодня ночью.

Он пытался найти выход из положения:

- Это так говорите вы, интеллигенты, а вот что скажет рабочий класс? - заявил он. На меня повеяло знакомым духом политинформаций.

Старый рабочий, внимательно слушавший наш разговор, повернулся ко мне и сказал:

- Переведи ему это. Видишь мои руки? - Последнее можно было не переводить. Это были огрубевшие от тяжелой работы, мозолистые руки.

- Мы, рабочие, говорим то же самое, и вот с этим товарищем интеллигентом мы заодно. Почему вы вмешиваетесь в наши дела?

И чтобы у советского офицера не оставалось никаких сомнений, рабочий обнял меня. Офицер заколебался, замолчал. А меня - вот уже который раз за этот день - душили слезы.

Этот эпизод до сих пор вызывает у меня чувство неловкости. Но все произошло именно так, как я описал. Было 21 августа, вторая половина дня, около пяти часов. Разговор состоялся на улице Италска. В нескольких сотнях метров от нас, со стороны Дома радио, слышалась стрельба.

Флаг

Дело происходило на Поржичах, в первый день оккупации. От площади Республики медленно двигалась демонстрация. Несколько сотен молодых людей негромко пели национальный гимн. Во главе колонны шли двое юношей и две девушки. Вчетвером они несли окровавленный чехословацкий флаг. На тротуарах группами стояли люди - кулаки сжаты, у многих на глазах слезы.

Оккупанты, отдыхавшие на танках перед зданием газеты «Руде право», насторожились и занервничали.

Со стороны вокзала Тешнов ехал бронетранспортер. Дуло орудия было направлено прямо на приближавшуюся колонну демонстрантов. Наблюдающие замерли. Демонстранты же не испугались и не замедлили шаг. Только слова гимна зазвучали немного громче.

Бронетранспортер снизил скорость, потом свернул перед окровавленным флагом в сторону и остановился. Колонна прошла без препятствий.

Московская «Правда» наверняка привела бы этот эпизод как пример сознательности и дисциплинированности оккупантов. Но ни один из журналистов не позволил бы себе описать то, что можно было прочесть на лицах советских солдат.

Московское время

Был вечер, двадцать минут десятого. Шел, кажется, третий день оккупации. Пражские улицы темны, безлюдны и унылы. Вчера и позавчера оккупанты наглядно показали, насколько всерьез они принимают необъявленное военное положение.

Ехал я быстро - вез домой одну знакомую. Через сорок минут должен был начаться комендантский час (как называли его русские). Мы подъехали к мосту Палацкого. Въезд был перекрыт танками и бронетранспортерами.

Солдат с автоматом показал нам жестом, чтобы мы повернули. Я остановил машину и попросил его позвать начальника. Пришел. Невысокий, с детским лицом.

- Комендантский час! - заявил он категорически.

- С десяти часов, - запротестовал я.

Офицер посмотрел на часы:

- Уже четверть двенадцатого!

И тут я почувствовал превосходство над танками и автоматами:

- Что же вы не знаете, что в Праге - пражское время, а не московское? Два часа разницы, уважаемый!

Он опять нервно посмотрел на часы:

- Все равно уже четверть одиннадцатого...

- Не мешало бы вам сначала научиться считать до двух, прежде чем начнете командовать этими игрушками... - ответил я иронически и посмотрел вокруг.

- Не оскорбляйте!

- Сами себя оскорбляете, раз не умеете отнять два!

Офицер опять взглянул на часы, понял свою ошибку и крикнул:

- Ваня, отъедь с танком, пропусти этот автомобиль.

Потом посмотрел на нас и сказал почти извиняющимся тоном:

- Я вас пропущу, но не ручаюсь, что вас выпустят на другой стороне.

Я махнул ему рукой и поехал в объезд. Перспектива провести ночь посредине моста, загороженного с обеих сторон танками, нас не привлекала.

Мне было жаль наш старинный гордый и культурный город, куда эти вот «вани» приехали нормализовать ситуацию. Жаль было и того молодого офицерика с комсомольским значком на груди, который был марионеткой в циничной великодержавной игре. Ведь это был наш город, а ребят этих я считал до 21 августа своими братьями.

Каин и Авель тоже были братьями - гласила народная мудрость, начертанная мелом на одном из домов неподалеку.

Академия наук

Имя старшего лейтенанта Орлова навсегда останется записанным черными буквами в историю мировой науки. Старший лейтенант Орлов вошел с ротой автоматчиков в здание Чехословацкой академии наук и занял ее. В ответ на протесты сотрудников Академии он напечатал на русской пишущей машинке, на которой обычно печатались договоры о сотрудничестве с советской Академией наук, следующий приказ:

Я, представитель войск Варшавского Договора, старший лейтенант Орлов Юрий Александрович, приказываю прекратить работу 22 августа до 13 часов всем работникам и членам президиума Чехословацкой академии наук и освободить все помещения Академии наук ЧССР.

Подпись

Куда же движется наш мир? Тридцать лет тому назад, через шесть месяцев после гитлеровской оккупации, по приказу рейхспротектора был закрыт Карлов университет. В 1968 году для закрытия Чехословацкой академии наук понадобился лишь приказ старшего лейтенанта, изданный на второй день оккупации.

Правда, декрет рейхспротектора имел больший вес. Двери Карлова университета оставались закрытыми почти шесть лет. Приказ старшего лейтенанта Орлова был действителен немногим больше недели. Не помню, какие шаги пришлось предпринять при открытии университета в 1945 году. В сентябре 1968 года, перед тем как вновь открыть Академию, ее пришлось тщательно вычистить и вымыть.

Награда

После ухода советских солдат из здания Академии наук там произвели генеральную уборку, во время которой был найден заслуживающий внимания документ. Привожу его текст:

О представлении к государственной награде командира взвода, старшего лейтенанта Орлова Юрия Александровича, члена КПСС.

При выполнении боевого задания по захвату здания Чехословацкой академии наук товарищ Орлов Ю.А. проявил командирскую решительность, смелость и инициативу, осуществил наступательный маневр с тыла объекта и решительными действиями захватил левое крыло здания. Далее, в течение дня ему удалось завладеть всем зданием и организовать охрану и оборону объекта. Во время выполнения задания и далее при выполнении других приказов товарищ Орлов Ю.А. решительно пресекал попытки реакционных элементов вести пропаганду среди советских солдат и фотографировать войска и технику. Он вел непрерывную разъяснительную работу среди своих подчиненных, вливая в них отвагу для выполнения заданий.

Товарищ Орлов Ю.А. самоотверженно защищает честь советского солдата, выполняя интернациональный долг по укреплению позиций социализма в Чехословакии.

Считаю, что тов.Орлов Ю.А. достоин награждения орденом Красной Звезды.

Командир 1-го подразд. парашютно-десантной бригады подполковник Давыдовский

К сожалению, мне неизвестно, успел ли подполковник Давыдовский передать по назначению свое представление и получил ли старший лейтенант Орлов орден Красной Звезды. Нет сомнений, он его действительно заслужил. Ведь Орлову играючи удалось осуществить то, что во время предыдущей оккупации (30 лет тому назад) лишь с большими трудностями сумел сделать рейхспротектор господин фон Нейрат.

Серьезные неполадки

На третий день оккупации я напрасно старался дозвониться Аде в Москву. Мой пражский телефон работал, но международной связи не было.

Я пытался звонить много раз, но безрезультатно. Наконец, нервничая, я спросил, когда же, в конце концов, начнет работать телефонная связь с Москвой. Девушка-телефонистка ответила: «Это может продлиться долго - у Москвы серьезные неполадки».

«Нормальное» состояние

Все это было настолько абсурдным, что самые нелепые мысли казались естественными. Например, такая: оккупация - самое нормальное состояние для наших людей. С первого дня машины начали снова ездить во всех направлениях по вот уже год как раскопанной и закрытой для транспорта Вацлавской площади. Газеты стали выходить по несколько раз в день, и их было интересно читать. Радио передавало известия непрерывно, и все слушали передачи с напряженным вниманием. Даже телевидение начало трансляции сразу по нескольким программам, хотя до этого правительство обещало ввести вторую программу только через несколько лет. Народ верил своему правительству и слушался его, правительство же работало в интересах народа. Люди стали внимательнее и по-дружески относиться друг к другу, старались помочь друг другу, чем могли. У нас в доме ежедневно была теплая вода, а на четвертый день оккупации дворничиха даже вымыла в доме лестницу...

Разве все это было возможно до оккупации? Я гляжу на поврежденные стрельбой детскую больницу и Национальный музей и говорю себе: в будущем нам бы надо оккупантов покультурней. Или хорошо бы совсем обойтись без них...

Партия

Мне никогда раньше не приходилось бывать на этом заводе. Я вообще редко посещал заводы. Сегодня у меня в кармане лежал заводской пропуск.

В проходной шумно, кроме заводской охраны тут еще стоят несколько человек в комбинезонах. Настроение хмурое. Люди с беспокойством смотрят на ракетные минометы - потомки ранее столь прославленных «катюш», размещенные на холме, за заводом.

Вахтер заглянул в мой пропуск; один из мужчин в комбинезоне проводил меня к серому зданию. У входа в него тоже стояло несколько человек.

- Пароль? - спросили у меня.

- Сталь! - ответил я, и мне разрешили войти в здание.

На каждом этаже это повторялось. Необычным было то, что все это мне не казалось смешным, и всю процедуру я впервые в жизни воспринимал так же серьезно, как и люди, проверявшие меня.

И вот последний этаж. Наконец я увидел знакомые лица, усталые, измученные бессонницей глаза. Несколько дней не менявшиеся рубашки. Здесь, среди чертежных столов и технических схем, работал Президиум вновь избранного ЦК КПЧ.

Шел пятый день оккупации. Мне совсем не казалось абсурдным, что руководство компартии должно было уйти в подполье, скрываясь от войск коммунистической державы, и работать нелегально под охраной рабочих.

Молчание

На шоссе, перед железнодорожным шлагбаумом, стояла колонна автомашин. Среди них находился и военный джип с несколькими советскими офицерами. Поезд не показывался. Один из офицеров, рассматривавший карту, вылез из джипа и обратился с вопросом к ближайшему водителю, далеко ли до Табора.

- Не понимаю, - прозвучал ответ.

Офицер не сдался и обратился с тем же вопросом к следующему водителю, также ответившему «не знаю». Третий вообще ничего не ответил: только жестом показал на дорожный указатель, где большими буквами было написано:

МОСКВА - 1800 км

Напрасно я взываю

Письмо на Восток

Я послал письмо на Восток. Оно было отправлено из Праги, Вены и других европейских городов. Не знаю, кому из адресатов дошло это письмо (всего оно было разослано 20 советским академикам). Я писал:

«...Мне нелегко было начать это письмо: но на наших улицах льется кровь и ваши танки бессмысленно уничтожают наши культурные памятники и разрушают наши идеи и веру, и нам для борьбы и сопротивления остаются лишь слова.

Кафкианские видения и абсурды - лишь детская игра по сравнению с кошмарами той ночи и последовавших за ней дней, когда наши бывшие друзья и братья вероломно, без объявления войны, совершили акт неслыханной агрессии против моей родины и оккупировали ее.

Ваш старший лейтенант Орлов издал в эти дни приказ, с которым вы, русские и советские академики, должны быть ознакомлены. Может быть, сильнее остальных ужасов он заставит вас призадуматься о том, как могло случиться, что во второй половине ХХ века ваша страна могла совершить такой шаг...

Ваши танки уничтожают наши дороги, а на полях - урожай, давят на улицах наших детей, женщин и мужчин. Уже около 100 убитых и почти 1000 раненых. Ваши солдаты безжалостно и без предупреждения обстреливали машины Красного Креста - это я видел собственными глазами, и никто меня не сможет убедить в том, что это вражеская пропаганда. Наша интеллигенция ушла в подполье, скрываясь от незаконных арестов, производимых оккупантами. В подполье ушла и наша коммунистическая партия - из-за того, что она хотела попробовать совместить слова «социализм» и «суверенитет», «социализм» и «свобода», «социализм» и «человечность», «социализм» и «демократия». Ее чрезвычайный XIV съезд должен был на третий день оккупации состояться, как пишут в истории партии, в подполье, под защитой рабочих на крупнейшем пражском заводе.

Пожалуй, ничто так остро не характеризует и абсурдность всего происходящего, и отчаяние нашего народа, как краткий лозунг, который теперь на русском и чешском языках написан везде, по всей стране, на ее заборах, фасадах домов, дорогах и скалах: «Ленин, проснись - Брежнев сошел с ума!»

Я знал, и любил, и уважал вас - и было за что и любить и уважать. Мои чувства сегодня растоптаны сапогами ваших солдат и гусеницами ваших танков.

Вы - гражданин своей страны, и не последний ее гражданин. Поэтому и Вы несете свою долю ответственности за акт, который совершила Ваша страна. И я не смогу снова подать Вам руку и сесть с Вами за один стол до тех пор, пока не услышу от Вас открытого, публичного протеста и осуждения оккупации моей Родины. Поверьте, мне нелегко это писать. Но в молчании содержится согласие. Такова неумолимая логика истории.

Я знаю - это не просто. Я знаю - есть семья, положение, работа, наука или просто даже привычки, опыт, которые подсказывают молчать и не вмешиваться.

Но бывают времена, когда Вы, как представитель науки и интеллигенции, не можете молчать. Вы не можете предать великие традиции русской интеллигенции и толстовское «Не могу молчать». И мы, очевидцы, чувствуем сильнее вас, информированных завравшейся «Правдой», что такой момент наступил.

Вы не можете представить себе, как страшно мы ненавидим ваших солдат-оккупантов, как едины и сплочены мы в своей ненависти и презрении - мы, интеллигенты, рабочие и крестьяне, все мы - чехи и словаки, старики и молодежь - все. Знаете ли вы, как объединились мы все перед вашими штыками?

Я пишу это письмо под аккомпанемент ваших пулеметов, орудий, танков и бомбардировщиков. Я ничего не знаю о своих родных, о своей семье. Некоторые из моих друзей уже арестованы, но я пишу. Я пишу Вам с надеждой и верой, что разум и право должны восторжествовать, мы должны для этого сделать все, что можем. Иначе не стоило бы жить.

Ваш бывший друг

Прага, 25 августа 1968 г.

Три московских эпизода

Оккупация Чехословакии застала мою жену Аду и нашу 4-летнюю дочку Катю в Москве. После возвращения в Прагу Ада рассказала мне такие три, действительно имевших место, эпизода.

Первый (детский)

Сын моего знакомого прибежал с улицы домой и спросил отца: «Папа, что такое чехословацкие контрреволюционеры? Мы с ребятами играли в парке в войну и застрелили всех чехословаков».

Мой знакомый грустно оправдывался: «Пожалуйста, не удивляйся. Вчера, в первый день нового учебного года, учительница сказала детям в 6-м классе, что они должны хорошо учиться, потому что Советскому Союзу угрожают американские империалисты, немецкие реваншисты и чехословацкие контрреволюционеры».

Я почувствовала некое грустное удовлетворение. Правда, было неприятно очутиться в столь подозрительном обществе, но разве часто случается, что маленькая страна наводит такой ужас на соседа, который в двадцать раз больше?

Второй (для взрослых)

Через неделю после вступления советских войск в ЧССР я наблюдала в одной московской аптеке такую сценку: пожилой гражданин покупал лекарства. Увидев, что оно чешское, он заявил, что не хочет его брать, потому что в Чехословакии - контрреволюция. «Можете быть спокойны, - сказал покупателю аптекарь, - его произвели еще до контрреволюции».

К сожалению, Ада так и не узнала, говорил ли это аптекарь всерьез, или у него было хорошо развито чувство юмора.

Говорят, что временно можно обманывать целый народ, постоянно - лишь его часть, но никогда не удастся обмануть целый народ на вечные времена.

Третий

(«А все-таки

она вертится!»)

В очереди за помидорами стояла женщина с кошелкой и читала «Правду». Дочитала, покачала головой и обратилась к рядом стоящему мужчине: «Вот здесь пишут, что Свобода и Дубчек уехали из Москвы. Я читаю «Правду» каждый день - ведь Дубчек в Москву вообще не приезжал. Что это за бессмыслица, как он сюда попал?»

Ее сосед шепнул: «Наверное, в наручниках».

В Москве явно не хватало оруэлловского «министерства правды», которое могло бы сфальсифицировать старый номер «Правды», заменив его новым, где бы описывался триумфальный приезд Дубчека в Москву, и распространить этот подлог среди населения.

На Западе

Танки

Путешествие к австрийской границе тянулось необычайно долго: дороги были забиты советским военным транспортом. На бронетранспортерах сидели усталые и запыленные солдаты, безразличные к тому, что происходило вокруг.

А вокруг грохотали танки. Земля тряслась, гудела. Под гусеницами танков и без того плохие дороги становились еще хуже. Воздух был наполнен пылью, выхлопными газами и безнадежностью беззащитной и униженной земли.

Наконец я пересек австрийскую границу. За ней были покой, тишина и чистота. Одним словом - благоухало миром.

В нескольких километрах от границы на шоссе вдруг появился полицейский автомобиль с синей мигалкой на крыше. За ним - военный джип. А следом - тяжелый транспортер, на котором - чтобы не испортить гусеницами шоссе - везли новенький танк. Через 20 минут картина повторилась. Австрия укрепляла свои границы... двумя танками! Перед моими глазами вновь прошли сотни танков на улицах Праги и сотни других, встреченных мною по дороге к границе. И я вновь почувствовал беспомощность малых стран перед грубой силовй «великих» держав.

Паника

«Будьте осторожны!» - возбужденно говорил бледный парень в джинсах людям, ожидавшим в очереди в западногерманском консульстве. Дело происходило в Вене. «По Вене ездят чешские машины с русскими шоферами и увозят чехов обратно!» - продолжал он испуганно.

Атмосфера в зале ожидания накалилась. Все сгрудились около этого парня, чтобы узнать подробности.

Я вмешался в разговор и высказал свои сомнения: «С моей точки зрения, это нелогично. Сначала должны были бы закрыть границы. А потом, я не знаю, как бы они могли без затруднений перевозить этих людей обратно через границу. По-моему, это малоправдоподобно».

Я почувствовал, что мои слова несколько ослабили напряжение и страх. Повсюду было столько пугающих сообщений, что люди были благодарны за любую попытку опровергнуть их.

Но позже я сам начал терять уверенность. Я вспомнил, как за два дня до вступления советских войск я старался убедить одного своего друга, что оккупация Чехословакии советской армией была бы нелогичным и абсурдным шагом и поэтому она маловероятна.

Бегство

Мы встретились с ним где-то в Австрии. Он был в тяжелой депрессии. В молодости он побывал в концлагере Терезинне. Его мать погибла в одном из нацистских лагерей смерти. Весь ужас и безнадежность прошедших дней были еще слишком живы в его памяти, а неуверенность в завтрашнем дне тяжело действовала на него.

«Мой дед спасся бегством из Бердичева в Кишинев от русских погромов. Отец сбежал от русских погромов из Кишинева в Прагу. А теперь я - опять же из страха перед русскими погромами - убежал из Праги в Австрию. Мне хотелось бы знать, когда, от кого и куда придется бежать моим детям...»

Пушкин в этом не виноват

Ада обычно говорила с маленькой Катей по-русски. 21 августа застало их в Москве. Они вернулись в Прагу с одним из первых рейсов возобновивших свои полеты самолетов. Перед отлетом из Москвы Катя получила строгое предупреждение: в Праге на улицах она не должна говорить по-русски. Катя так и делала. На русский она переходила только дома, за закрытыми дверями квартиры, если у нас не было гостей.

Осень 1968 года мы провели на Западе. Четырехлетняя Катя спрашивала нас при каждом новом переезде границы: «А в этой стране можно говорить по-русски?»

Сейчас Кате 19 лет. Она все еще отказывается говорить по-русски. Напрасно мы убеждаем ее, что Пушкин во всем этом не виноват.

Перевод с чешского

Ады КОЛЬМАН