МЕСТО ГЕРОЯ ВСЕГДА ВАКАНТНО

Сегодня даже представить себе невозможно, насколько жестким был идеологический пресс, давивший на людей искусства и литературы. Судьба каждого из них складывалась драматически не только в сталинские времена, но и в хрущевско-брежневские уже хотя бы потому, что не было иного выбора, как преданно служить официальной идеологии. И каждый из них знал заранее (или хотя бы догадывался), какую цену придется заплатить за право иметь собственное суждение насчет устройства этого плохо обустроенного мира. И тем не менее, были такие, которые не хотели слепо маршировать в шеренге, жить и работать для партии, как все, а пытались говорить правду.

Теперь, когда этот процесс «говорения правды» стал пусть не всегда результативным, но не опасным, хорошо бы вспомнить поименно тех, кто смело выступал против несвободы, вспомнить и отдать этим мужественным людям должное.

Судьба писателя Григория Свирского складывалась весьма успешно. Но вначале была война, и 18-летний студент-филолог, худющий, очкастый, остриженный под «ноль», ушел на фронт. Из окружения под Мозырем командир эскадрильи вывез его, как и других брошенных на произвол судьбы солдат, в бомболюке. Затем — Ржев, где для Свирского, как и для тысяч других новобранцев, произошло страшное боевое крещение. И наконец, он — воздушный стрелок, а затем — механик 5-й Особой морской авиагруппы, которая располагалась на аэродроме под Мурманском.

Там же, под Мурманском, Григорий Свирский стал журналистом. Это было уже в конце войны, когда ежедневная газета «Североморский летчик» стала вдруг фантастически знаменитой. Григорий Цезаревич вспоминает: «В передовой статье этой газеты было написано черным по белому: «Партийная организация обсуждает застой своего члена...» Весь Кольский полуостров, истосковавшийся по женскому полу, «прорабатывал» знаменитую передовую. Хохот достиг Москвы. Проверяющих с лампасами — не продохнуть. Их приказ был суров: «Дураков — вон! Искать грамотных людей!» Меня, механика бомбовоза, сдернули в землянке с нар: «Тревога! Бегом-бегом!» и доставили в «лежачий небоскреб» — длинный барак, отведенный в губе Грязной новой газете. Первым заданием нам, нескольким новичкам: «Срочно! По очерку о героях! Пишите все, как есть! — напутствовал полковник, главный редактор. — Если будет что секретно, — снимем». Так я стал журналистом».

Вернувшись с войны, Григорий Свирский в своей первой книге «Заповедь дружбы» рассказывал о товарищах по оружию, живых и мертвых, о боях над Баренцевым морем, на дне которого остались тысячи и тысячи наших бойцов. «Горела во мне пушкинская строка: «Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке», — говорит писатель.

Затем вышел его роман «Здравствуй, Университет!», а в 1962 году — роман «Ленинский проспект». История с выходом в свет этой книги непроста. Все началось с того, что автора отдали под суд за «клеветническое и антипартийное сочинение». Ну а потом книгу признали «весьма актуальной и партийной». «Правда» писала, что «главное в романе — изменения в умах людей после XX съезда партии, и эти люди изображены достоверно, смело, во всей их сложности, порой противоречивости. А еще одна линия произведения — пробуждение к активной общественной деятельности «молчальников», которые сидели ранее в общественных органах «вместо мебели». В остром столкновении характеров проявляют себя так называемые простые маленькие люди, которые, на поверку, оказываются и не простыми, и не маленькими».

Такой похвалы главной газеты страны удостаивалась далеко не каждая книга. В основном же хорошие книги в те времена пробивали себе дорогу не просто. Некоторые произведения годами мытарили, урезали, уродовали...

И хотя рукописям Свирского тоже доставалось от цензоров и редакторов, но в целом его литературная судьба складывалась еще довольно счастливо — его постоянно печатали, по его сценарию на «Мосфильме» поставили картину «Места тут тихие»...

Да и почему бы не быть его литературной судьбе благополучной? Коммунист, искренне веривший в правду и торжество официальной идеологии, фронтовик, доказавший свою веру военной биографией, он и в книгах своих старался утверждать эту правду, еще не подвергавшуюся им тогда ни малейшим сомнениям.

Взрыв произошел в 65-м году. В Москве, в Большом зале Центрального дома литераторов собрались московские писатели. Зал был переполнен, это и понятно: ожидалось выступление секретаря ЦК КПСС Петра Демичева, который, как известно, «курировал» Союз советских писателей. И вот наконец наступает волнующий момент, и председательствующий торжественно произносит: «Слово предоставляется секретарю Центрального Комитета...» Но тут произошло непредвиденное...

Вот рассказ очевидца события, писателя Бенедикта Сарнова: «Действительно, произошло невероятное. У края сцены появился коренастый широкоплечий человек с буйной шевелюрой. Он что-то возмущенно говорил, обращаясь к президиуму. Слышно было плохо, но сидящие впереди услышали и передали по рядам: «Свирский. Требует, чтобы ему дали слово... Говорит: почему дали секретарю ЦК, а не мне... Я, говорит, раньше послал записку...» «Дать!.. Дать!..» — закричали из зала. Секретарь ЦК, уже идущий к трибуне, в растерянности остановился. Председательствующий потерял от страха голову. И тогда Петр Демичев, сориентировавшись в этой непривычной для него обстановке, сделал рукой широкий пригласительный жест, и Григорий Свирский под аплодисменты зала поднялся на сцену, прошагал к трибуне и утвердился на ней».

А теперь слово самому Свирскому (привожу лишь небольшой фрагмент его достаточно пространной речи): «...Как-то шли по Осетии с группой альпинистов и туристов. В одном из селений подошел к нам старик и сказал: «Мы приглашаем вас на свадьбу. Вся деревня будет гулять; а ты, он показал на меня, не приходи!» И вот я остался сторожить вещи группы. Сижу, читаю книжку и вдруг вижу: улица селения в пыли, словно конница Буденного мчится, меня хватают и тащат. Жених и невеста кричат: «Извини, дорогой!» Меня притаскивают на свадьбу, наливают осетинскую водку араку в огромный рог и вливают в меня. Я спрашиваю моего друга, что произошло? Почему раньше я получил «персональное неприглашение», а сейчас потчуют как самого дорогого гостя? Оказывается, мой друг спросил несколько ранее старика, и тот объяснил гордо: «Мы грузин не приглашаем!» Мой друг объяснил, что я не грузин... Тогда старик закричал, что только что кровно обидел человека, и он, этот человек, будет мстить. И вот вся свадьба, чтобы не было мести, сорвалась — и за мной... На другой день старик приходил узнать, простил ли я его за то, что он принял меня за грузина...

Когда кончился маршрут, мы спустились в Тбилиси. Вечером вышли гулять. Подходят два подвыпивших гражданина и что-то говорят мне по-грузински. Я не понимаю. Тогда один размахивается и бьет меня в ухо. Я падаю. Кто-то в подъезде гостиницы кричит: «Наших бьют!» — Альпинисты выскакивают из гостиницы, и начинается потасовка. И вот мы в милиции. Идет разговор по-грузински. И вдруг ударивший меня кидается к столу дежурного, разглядывает мой паспорт и идет ко мне со словами: «Извини меня, мы думали, что ты армяшка, из Еревана. Идем, будем гулять». Я едва от них отбился.

В нашей группе альпинистов половина была из Прибалтики. Они прекрасные спортсмены. После того, что произошло, мы сблизились. Но когда они о чем-то говорили, и мы подходили — они замолкали, а когда я спросил, в чем дело, мне ответили: «Ты же русский».

Когда приехал в Москву, узнал, что меня не утвердили в должности члена редколлегии литературного журнала, потому что я еврей...»

В своей речи Свирский впервые во всеуслышание сказал о сложившихся болезненных межнациональных отношениях, тщательно прикрываемых парадными лозунгами о вечной и нерушимой дружбе народов СССР.

Но снова предоставлю слово Бенедикту Сарнову: «В той речи Свирский впервые сказал вслух о черносотенцах, состоящих в рядах членов Союза писателей. Количество их он, впрочем, сильно преуменьшил, дипломатично заметив, что «черной сотни» среди инженеров человеческих душ, быть может, и не наберется, но «черная десятка», безусловно, имеется. Речь Свирского неоднократно прерывалась аплодисментами. Одобрительно отозвался о ней и секретарь ЦК, выступивший следом. Он полностью присоединился ко всем основным положениям этой речи и даже назвал антисемитизм гнусным и отвратительным пережитком капитализма в сознании людей. Однако, несмотря на «хеппи-энд», именно с этой речи начались все последующие неприятности Григория Свирского».

Два с половиной века назад аббат Гальяни в своем знаменитом письме «человечеству» писал: «Что такое высшее ораторское искусство? Это искусство сказать все и не попасть в Бастилию в стране, где не разрешается говорить ничего». Можно сказать, что Свирскому повезло: при Сталине за подобное выступление он бы угодил в лагерь, а в шестидесятые годы уже, как писал поэт, «за свободное слово не сажали, но все равно наказывали примерно и травили самозабвенно». Так власть и повела себя с Григорием Свирским.

Сперва от писателя потребовали, чтобы он отказался от своего выступления, как клеветнического, порочащего братскую дружбу народов Страны Советов. А он не только не отказался, а наоборот, стал писать во все инстанции письма, разоблачающие государственный антисемитизм, продолжал выступать на собраниях и биться лбом о стену. Тогда его перестали печатать. В издательстве «Советский писатель» был рассыпан набор его романа «Государственный экзамен», а после 68-го года все книги и статьи Свирского были запрещены и изъяты из всех библиотек СССР. Травля дошла до того, что, как вспоминает режиссер Марк Розовский, в московском ТЮЗе хотели поставить мюзикл «Рыжик» по известной книге Алексея Ивановича Свирского, друга Горького, жившего в начале века. Но чиновники настояли на своем: «О Свирском — ни слова!» «Как же его боялись, если даже однофамилец вызывал содрогание!» — говорит Розовский.

Но после знаменитой речи в ЦДЛ многие члены Союза писателей (не только евреи, но и русские) откровенно симпатизировали Свирскому, поддерживали его. Вот почему первичная парторганизация Союза писателей СССР, вопреки указанию райкома партии, не только не спешила исключить Г.Свирского из своих рядов, но даже отказывалась его «прорабатывать». Обошлись и без Союза писателей. Председатель КГБ Андропов передал в ЦК «Секретную записку», где Григорий Свирский был назван врагом — матерым, наглым, ярым и злостным... В январе 72-го года вышло специальное постановление ЦК КПСС, посвященное «несоветскому поведению Г.Свирского, который пошел на поводу у сионистской пропаганды». И Григорий Цезаревич понял, что нормальной жизни на родине у него больше не будет. А эмиграция тогда для российского инакомыслящего — отнюдь не только еврейской национальности — возможна была только в одну страну — Израиль...

И тогда Григорий Свирский пишет заявление о своем выезде на постоянное жительство в Израиль (кстати, это его заявление, как и та знаменитая речь на писательском форуме, распространялись и читались в «самиздате» долгие годы). В заявлении сказано (привожу отрывок): «Каковы причины, которые заставили меня, человека русской культуры, более того, российского писателя и специалиста по русской литературе, ощутить себя евреем и принять необратимое решение — уехать вместе с семьей в Израиль? Нет, я не изменил своих убеждений, не перестал любить землю, за которую проливал кровь, своих друзей, русскую языковую стихию, которая стала моей жизнью, моей судьбой. Я — русский писатель, я был убежден в этом. Именно как русского писателя меня приняли в Союз писателей СССР. Но в 1965 г., когда я начал протестовать против антисемитизма, почтенные пожилые дамы из официальной комиссии вскинулись в ярости, теряя остатки почтенности: «Как это может быть, чтобы русский писатель — и еврей?» Достаточно. У каждого человека есть свой лимит терпения. У меня он иссяк. Только что, 29 сентября 1971 года, мне исполнилось пятьдесят. Пора перестать жить с ощущением мальчика в автобусной давке. Нос у мальчика на уровне локтей. Кто ни двинет локтем, у мальчика нос в крови... Я не хочу быть ни самым высоким среди равных, ни самым низким среди равных. Я хочу быть равным... Хватит с меня и пьяных трамвайных хулиганов с их присловьем: «Гитлер вас недорезал!» и «Убирайтесь в свой Израиль!». Пусть они не составляют и ничтожной доли народа, можно даже сказать, что они нетипичны. Человеку не легче, когда ему в лицо плюет нетипичный. Плевок зато типичный».

Приехав в Израиль, Свирский стал военным корреспондентом. Но после резкой критики иммиграционной политики израильских властей был вынужден переехать в Канаду, где и проживает по сей день. Хотя критикует и канадские власти за их иммиграционную политику...

Он профессор русской литературы, читает американским и канадским студентам лекции о творчестве Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского... И много пишет сам. Григорий Свирский написал в изгнании десять автобиографических романов и повестей, которые переведены на европейские языки. Эти книги КГБ отлавливало на таможне, точно наркотики и оружие. И особенно бдительно искали лондонское издание романа «На лобном месте». Книга эта — уникальна. Она повествует о литературе нравственного сопротивления советскому строю: от Эммануила Казакевича, Виктора Некрасова и Веры Пановой до Василия Гроссмана.

Что должно произойти с успешным и вполне обеспеченным писателем, чтоб он послал все куда подальше, переломив состоявшуюся судьбу? Что-то внутри. Что-то с душой. Что-то с обнаружением истинного порядка вещей. Казалось бы, человек сознательно шел на погибель, ибо бросил вызов Системе, которая умела беспощадно мстить. Ведь можно было протестовать молча, писать, как некоторые, «в стол». Для них такое творчество становилось убежищем — убежищем от жизни, которая не принималась. Вот почему далеко не все могут похвастаться тем, что выходили на баррикады. А вот Григорий Свирский — человек бескомпромиссный и поэтому — настоящий герой своего времени.

Сегодня даже представить себе невозможно, что самая страшная мука — думать все, что говоришь (иначе в те времена можно было не выжить). И что самое большое счастье — говорить все, что думаешь.