Бес памяти

Потемкинцы под бронзовым брезентом оставляли обжитую за 42 года площадь. Монтажники работали сноровисто, и вскоре мифические герои мифической непобежденной территории революции перебрались в грузовик вместе с облицовочными плитами постамента — с силуэтом броненосца и ленинской цитатой. Памятник переезжал с Екатерининской площади на Таможенную, где в героическом одиночестве заждался братишек бунтарь Вакуленчук. Пути было всего ничего — из верхней Одессы в Одессу нижнюю, к порту. Пикет с красными флагами за хлипкой оградой у разорительного действия как-то дежурно, без страсти, кричал об ответственности перед историей, о надругательстве над героями и священными идеалами... Другая толпа — ряженых казаков — столь же дежурно протестовала против переноса памятника матросам по иной причине. На этом месте городские власти собирались установить памятник Екатерине II. Той самой, царице легкого поведения, которую припечатал уничижительным словом еще Тарас Шевченко.

Ночные прохожие наблюдали за происходящим и лениво спорили. По мнению одних, потемкинцы никому не мешали, пусть бы себе стояли, памятник как памятник — привыкли. Другие рассуждали, что угрюмая бронза никак не вписывается в архитектурное изящество площади, и рядом с портом памятнику самое место.

Спор трех дней с вечностью

Разомлевшую от зноя Одессу накрыла июньская ночь, такая же душная и липкая, как и в 1905-м, когда два военных корабля, броненосец и миноносец, появились на одесском рейде. На следующий день с «Потемкина» свезли на берег тело погибшего матроса. Оно лежало на Новом молу, дожидаясь разрешения на похороны, и «тьма-тьмущая народу» шла с сочувствием и к погибшему, и к живым.

В июне 1905-го погодой в пор­ту заправлял стачком. Но бунтующие матросы, вопреки возникшей потом легенде, не собирались ни поддерживать грузчиков и биндюжников, ни присоединяться к ним. Команде был нужен уголь и провиант. Но стачка, получив внезапное подкрепле­ние, раздухарилась и «выш­ла из берегов». «У пакгаузов — нестрой­ный, разорванный гул. Откуда-то взялись топоры, ломы. Рубят столбы, летит крыша, а те, которые около — даже не посторонятся: с гиком бросаются в склады, роются, вытаскивают, отнимают… На самом верху горы ящиков — стоит какой-то босой, в одной жилетке — прямо на тело. В каждой руке по бутылке, пьет их и бросает…» — такой запомнил стоянку «Потемкина» в Одессе Евге­ний Замятин. Грос­смейстер литературы свидетельст­вует: жизнь в те дни «стоила грош». А он был не просто свидетелем — действующим лицом событий, за что потом прошел через царскую тюрем­ную одиночку и ссылку, чудом избежав смертной казни. Рассказ «Три дня» — о «Потемкине» в Одессе — написан не в горячке, а спустя восемь лет. Было время все взвесить и найти верную интонацию.

Застава протестующих комму­нистов в июне 2007-го, равно как и казачья, о восстании на «Потемкине», в сущности, знали только то, что поведал миру в своей кинолегенде Сергей Эйзенштейн.

— По барабану мне, какое там было восстание и чего хотел этот броненосец! — говорил мне казак. — Главное, чтобы здесь не стояла эта… — и далее следовала абсолютно соответствовавшая исторической правде, но непечатная, характеристика венценосной Екатерины.

Гениальный фильм Эйзенштейна родился по причине плохой питерской погоды. Группа снимала документальный сериал к юбилею революции. Большевист­ский режим серьезно занимался героизацией своего отнюдь не героического прошлого. Как на грех, в северной сто­лице шли бес­просветные дожди. Режиссер решил переехать в солнечную Одес­су и снять там какой-то обязательный эпизод о ее революционной истории. Эта случайность встретилась с другой — безногий мужчина на тележке, гигантская лестница, полустершиеся в памяти одесситов события 1905-го и т.д.

Если бы «Броненосец Потемкин» снимал Замятин, мы увидели бы совсем иное — трехдневную хронику свинства и пьянст­ва. Видели бы «пьяных огнем и вином» людей, выливающих в тупом отчаянии в море то, что не под силу вылакать, текущие в гавань ручьи нефти и керосина, которые скоро покроют акваторию жутким пламенем, увидели бы пылающие на Новом молу пакгаузы, угольные и сахарные склады, горящий яхт-клуб со знаменитой вышкой. «В порту медными отчаянными голосами кричали поезда и пароходы. Грохотали, втягивались якоря: это отчаливали счаст­ливцы, не потушившие котлов».

В это время в верхней Одессе — с бульвара и еще незастроенных круч за Думой господа с биноклями и дамы с лорнетами наблюдали за жутким действом, опрометчиво полагая, что верхняя и нижняя жизнь — не пересекающиеся жизненные потоки. Ни­кто не испугался, когда «Потемкин» поднял красный боевой флаг — корабельный сигнал о готовности открыть орудийный огонь. Но броненосец, нервничая в ожидании разрешения на похороны погибшего товарища, не шутил с ультиматумом — не будет похорон, будет обстрел.

Дважды за всю историю Одес­су обстреливали с моря — англича­не в Крымскую войну (трофейная пушка с фрегата «Тигр» сейчас стоит на Думской площади) да «Потемкин». Теперь историки спорят — два или три снаряда выпустила «непобежденная террито­рия» по мирной Одессе. Один, точно известно, угодил в жилой дом в центре, другой перелетел Молдаванку и взорвался в Дюков­с­ком саду. Об этом перелетном снаряде потом сильно горевали ком­мунистические пропа­гандисты. Целью, говорили, был оперный театр, где совещались в тот момент буржуи, но наводчик, гад и контра, умышленно сбил прицел.

Что же должно было случиться с Одессой, спрашиваю я себя, с ее духом и разумом, чтобы она приветствовала установку памятника стрелявшему по ней броненосцу, а теперь рьяно отстаивала его? Какие тектонические сдвиги в сознании и нравственности должны были произойти, чтобы одесситы бились в истерике и требовали «убрать руки от святыни»?

Потерю человеком памяти медицина квалифицирует как тяжкий недуг, человек без памяти — неполноценная личность. А если память теряет общество? Весь народ? Если в его память внедряется некий вирус, мелкий бес, пожирающий все, что, по мнению главного беса, человеку знать не надобно, так как это усложняет бесовское властвование над народом? Бес памяти порождает ущерб­ность и уродство нации и, в конце концов, ведет ее к вырождению и исчезнове­нию. Как ни горько, но мы действи­тельно живем «под собою не чуя страны», живем в мире пропагандистских легенд и мифов, живем, не умея соотносить правду о прошлом с интерпретацией прошлого, не понимая, что настоящее всегда корнями в прошлом. Только круглый дурак может считать, что будущее не обусловлено прошлым, даже таким далеким, как взятие Ки­е­ва монголами. Мы увязли в исторической лжи, «как «Челюскин» во льдах». И миф о потемкинцах, три гнусных дня в истории Одессы, которые спорят с вечностью, — не самая большая историческая неправда.

История с историческим обликом

Убирая памятник матросам с Екатерининской площади, городские власти нажимали на то, что нужно восстановить ее историчес­кий облик. И историческую справедливость. Екатерина II стояла здесь? Стояла. Большевики в 1920 году снесли памятник? Снесли. Справедливость должна восторжествовать? Справедливость — это согласующееся с правдой, соответствующее правде дейст­вие. И тут у каждой из трех сторон конфликта — городская власть, коммунисты и украинские патриоты — своя версия правды. Но поскольку истина одна, то две из трех правд — заблуждение. Обратимся к фактам.

Екатерина II повелела строить при завоеванной крепости Хаджибей купеческую гавань в 1794 году. Никакого указа об основании Одес­сы царица не издавала — это миф. Никаких свидетельств покровительства и особого внимания венценосной к строящемуся городу историки не обнаружили. Напротив, имперская власть никак не могла определиться, какой же губернии и какому уезду подчинить поселение? Тирасполь, Херсон и Ни­колаев, даже Елиcаветград могут похваляться, что каждый в свое вре­мя управлял Одессой. Через два года после основания порта, в 1796-м, Екатерина умерла. Ново­строящемуся и безызвестному порту было два года. Особые заслуги императрицы и особое родство с Одессой — тоже миф.

Дальше — интереснее. Городской совет принял решение о вос­становлении памятника «Основа­телям Одессы». Но такого памятника в городе никогда не было. Мо­нумент на Екатерининской назывался памятником «Импера­трице Екатерине», что и было начертано на его цоколе. Ошибка по неведению? Не думаю. Види­мо, инициаторы восстановления памятника Екатерине спрятались за «основателей», прекрасно понимая, какую личность вытаскивают из исторического небытия и какие символы имперской власти внедряют в жизнь независимой Украины.

Историческая правда состоит в том, что облик Екатеринин­ской площади — площадь без памятника вообще. Геометрия Одессы начерчена гениальной рукой Франца Деволлана. Если назвать исторический ландшафт близ залива пересеченной местностью, усложненную оврагами и холмами, это — комплимент ландшафту. Более-менее приспособленного места здесь только и хватало, чтобы слепить крепость. А уж город ставить… Нужно было обладать несомненным градостроительным талантом и безудержной фантазией, чтобы спроектировать на местности, где черт ноги поломает, трехуровневый европейский город. Нужна была смелость, чтобы использовать природные высоты для размещения водных резервуаров, которые потом подскажут идею создания первого в империи водопровода. Нужен был живой ум, чтобы увидеть в балках разграничительные дороги... Ветер с моря влетал в город и не ломал крылья, потому что улицы одного уровня перетекали в другой с естественностью растущих в одной кроне ветвей. Разумеется, каждый из уровней имел свой стиль, свое лицо. А архитектурной деталью, организовывавшей город в единый организм, был простор. Не плотность и высотность застройки, что было нормой европейского градостроительства, а простор, свобода. Деволлан оставил в неприкосновенности черноморские кручи и не поскупился на место под парки и скверы. Благодаря ему одесские тротуары и сегодня поражают широтой. Не особая мен­тальность одесситов, а архитектура предопределили рождение одесского двора как стиля городского быта. Благодаря ей выплеснулась на тротуары, под сень акаций и платанов, домашняя жизнь. Еще в 60-е в Одессе обычным делом было расположиться под своими окнами на тротуаре на ужин, что было решительно невозможно ни в одном другом городе.

Особое место в городском пространстве отводилось площадям. Они были изящны и предназначались исключительно как транспортные развязки и контрапункты в архитектуре Одессы. Ни одна из этих площадей, подчеркиваю — ни одна, не предназначалась для монументов, мавзолеев и памятников. Это обнаружилось в 1826 году, когда возникла идея увековечить память лучшего из градоначальников Одессы за всю ее историю — герцога Ришелье. Еще нигде не стояли цари и вожди мирового пролетариата, еще свободны были все площади, но место герцогу выбрали такое, где памятник не нарушал архитектурную гармонию — у Гигантской лестницы.

Сохранение исторического облика Одессы — дело не просто важ­ное, а жизненно необходимое. Все, что придумал гений Деволлана, в последнее десятилетие самым варварским и бездумным образом уничтожается. Одесса тает и исчезает на глазах, как попавший в теплые воды айсберг. Ни одна война и ни одна оккупация не принесли Одессе столько лиха, как строительная экспансия последних лет. Нужно обладать абсолютной архитектурной слепотой, чтобы втюхать в камерную атмосферу Дери­басов­ской уродство супермаркета из стекла и бетона. Нужно просто ненавидеть Одес­су, чтобы на летящий, как барк под всеми парусами, морской вокзал посадить угрюмую коробку гостиничного комплекса и закрыть Дюку горизонт. Нужно обладать «талантом», чтобы на побережье налепить многоэтажные здания, отрезавшие одесситов от моря и нарушившие главную изюминку Одессы — свободу и простор. Ослепленные сверхприбылями коммерческого строи­тельства, все причастные к этому службы, ведомст­ва и инстанции саранчой набросились на скверы, на черноморские склоны и парки. Истори­ческий архитектурный силуэт и облик Одессы безнадежно испоганен. Этот разрушительный бронепоезд поставлен на рельсы и запущен прежней городской властью, но то ли у поезда нет стоп-крана, то ли власть нынеш­няя опасается прибегнуть к экстренному торможению — своеобразие, индивидуальность Одессы уничтожается и далее. И спасение ее не в перенесении памятников и восстановлении символов имперского прошлого.

Перуново заклятье

Я обладаю уникальной коллекцией впечатлений от сноса памятников и очищения библиотек от вражеских книжек. Зяб­кой весенней ночью 1956-го мы с пацанами, забравшись на забор, наблюдали, как с главной площади в Кировограде сносили памятник Сталину. Подступы к ней были перекрыты военными, но никто и не помышлял туда идти. И ни в одном окне вокруг площади — ни отблеска света. Не только смотреть на разрушение святыни, думать об этом было страшно. Потом из школьных учебников выдирали страницы с портретами Берии и прочих врагов, чистили библиотеки от книжек с упоминанием антипартийных групп и волюнтариста Хрущева, «бровеносца» Брежнева.

Когда на Лубянской площади под одобрительный рев толпы снимали памятник Дзержинско­му, страха уже не было. Нужно было прожить жизнь, чтобы перестать бояться крушения идолов.

Странным образом все кампании по исправлению «исторических ошибок» происходят ночью, тайно, как-то воровски. Никто и никогда не пытался пояснить народу, который прежде водили по праздникам к красным богам возлагать цветы, зачем их ставили и почему сносят. Каждая новая власть, в сущности, мало чем отличавшаяся от старой, по своему разумению переименовывала улицы и назначала иные нравственные авторитеты, твердо уверовав, что ей принадлежат не только наши тела, но и души, и память.

«Перед вечером был на Екатерининской площади. Мрачно, мокро, памятник Екатерины с головы до ног закутан, забинтован грязными, мокрыми тряпками, увит веревками и залеплен красными деревянными звездами. А напротив памятника чрезвычайка, в мокром асфальте жидкой кровью текут отражения от красных флагов, обвисших от дождя и особенно паскудных». Это — из «Окаянных дней» Бунина. Всякий раз, проходя Екатерининскую, я пытаюсь угадать, с какой точки Иван Алексе­евич смотрел на монумент и чугунные ворота губчека. Жидкая кровь отражения — метафора не случайная. За воротами, в глубине двора у расстрельной стены текла настоящая кровь. Никто не знает, сколько душ погубили там наследники потемкинцев.

За Екатерининской тянется слава площади нехорошей, как и за квартирой из известного романа. Освящена она была под строительство храма святой Екатерины, но поставили там Екатерину совсем не святую. Через 20 лет царицу заменил Карл Маркс — огромная голова на кубической подставке. Но тоже ненадолго — снес ураган. Не прижился на площади и Адам Мицкевич. И уж само собой короткое время площадь называлась именем Гитлера. Дольше всех на ней «продержались» революционные матросы.

Все, что было с площадью — история. Ее нужно знать и помнить. Если исходить из принципа «кто раньше встал, того и тапочки», то на площади должна стоять императрица. Если по продолжительности стояния — безусловно, потемкинцы. Если по влиянию на мировую культуру и науку — пусть спорят Маркс и Мицкевич. По злодейству и отрицательному влиянию на мир — первый Гитлер.

А теперь приглашаю к размышлению: какие критерии установки памятников и монументов? Зачем их ставят, для кого и с какой целью? Как отправную точку в раздумьях предлагаю факт. С 169-го по 180 год Римс­кой империей правил Марк Авре­лий. Он больше известен как автор «Размышлений» — книжицы о чести, совести, власти и смысле жизни. На Капитолийском холме в Риме благодарные потомки поставили ему памятник работы Микеланд­жело. Через 1457 лет после смерти. Почему его никто никуда не переносит?

Почему мы так плохо уживаем­ся со своим прошлым? Почему Ис­пания после ужасов гражданской войны признала одной болью и одной скорбью утрату своих сыновей, сражавшихся за разные идеи и идеалы? Почему фашистское прошлое не разделило на враждующие лагеря Германию, Японию, Италию, Венг­рию и Ру­мынию, а коммунистическое разорвало нас на куски? Почему в России вожди белой гвардии Колчак, Корнилов, Деникин теперь герои, а в Украине украинофобы бьются в истерике, что страна отмечает столетие погибшего за независимость Украины Романа Шухе­вича? Кто и почему мажет краской памят­ник киевским студентам, полегших под Крутами? Этих «почему» такое скорбное множество, что невольно вспомнишь о Пе­руновом заклятье. Ле­тописную притчу часто вспоминали публицисты после Первой революции. Она и в нашем случае к месту, потому что с уничтожения статуй Пе­руну и повелась в нашем отечестве практика расправы с идейными предтечами. Помните из школь­ного учебника, как киевляне волокли через весь город идола и топили в Днепре? Но киевский Перун принял расправу смиренно, а вот новгородский — с бунтом. Не желал уступать место в капище невесть какому пришельцу из чужих пределов. А когда его все же сбросили в Волхов, он, проплывая под мостом, выбросил народу палицу. И, по Перу­новому наважденью, народ с тех пор, чуть возникают разногласия, лупцует друг друга ею до смерти.

Я памятник себе хочу…

Имеющий общенациональную известность гражданин Кивалов, не дожидаясь благодарности потомков, решил увековечить себя в бронзе. Памят­ник изваяли и поставили в Одессе во дворе родного ему учебного заведения. Не беда, что на шедевре не указана фамилия и заслуги. Прототип-то себя узнает, тщеславие удовлетворено, и подчиненные понимают, кто они — в сравнении с живым, но уже бронзовым. Разу­меется, это не свидетельствует о родстве или равенстве забронзовевшего Кивало­ва с Пушкиным, Воронцовым или Верой Холодной. Быть отлитым в бронзе и быть великим — две, по-нашему говоря, большие разницы. Но представьте себе картину: группу туристов просвещает словоохотливый гид. Перед вами, говорит, скульптурная группа, центральный персонаж которой имеет большое портретное сходство с основателем учебного заведения, профессором С. Киваловым. При получении ученой степени доктора Сергей Васильевич прибег к плагиату, что не помешало ему сделать головокружительную карьеру, возглавить Центральную избирательную комиссию и совершить одну из самых масштабных фальсификаций на президентских выборах. В народе его прозвали Сергеем Пидрахуем...

У меня, естественно, и мысли нет сравнивать Пидрахуя с царицей. Но есть вопрос: что должен говорить экскурсовод, показывая памятник императрице? Кроме того, что городские власти, вопреки исторической правде, причислили ее к «основателям Одессы» и вытащили из музейной тиши на шумную площадь? Я на месте гида далее непременно сказал бы, что это — роковая женщина в российской истории. Принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербтская из заштатного Штеттина (сейчас польский город Щецин) стала Екатериной, выйдя замуж за наследника российского престола. Потом совершила дворцовый переворот, убила своего мужа Петра ІІІ, стала царицей и больше замуж не выходила. Ей хватало фаворитов и гвардейцев Преображенского полка — историки даже сбились со счета, скольких венценосная осчастливила своими ласками. Екатерина пресекла уже наметившуюся линию развития земского самоуправления, выводившую Россию на «столбовую дорогу» демократизации.

Убийцы видят свою безнаказанность в абсолютной власти, и царица в этом преуспела. Она расширила привилегии дворянства и окончательно утвердила крепостное право как форму рабства. Россия времен Екатерины II — в знаменитом «Путешест­вии из Петербурга в Москву», автор которого проложил дорогу в Сибирь декабристам. Импера­трица подавляла любые проявления вольности и свободы. Она утопила в крови Пуга­чев­ское восстание, трижды делила Речь Посполитую. В отличие от украинцев, поляки имеют память, и в Щецине, на родине Екатерины, нет, и никогда не будет ей монумента. Как и в Варшаве генералиссимусу Суво­рову, разгромившему без сантиментов польских повстанцев. Екатерина, увидев опасность в остатках казацких вольностей в Украине, уничтожила Сечь и казачество, записав казаков и их семьи в крепостные. Следуя имперской традиции, Екатерина продолжила захватнические войны и завое­вала Крымское ханство, Таврию и Приазовье. Оккупация южноук­раинских земель втянула империю в непрекращающиеся войны с Портой и предопределила ее гео­политические притязания в ХІХ—ХХ веках. Но войны эти так и не достигли главной цели — контроля над проливами Босфор и Дарданеллы. Империя рухнула, потеряв все захваченные земли. По­милуйте, должен изумиться иноземный гость Одессы, за что же вы этой… так сказать, памятник воздвигли?

Ответить на этот вопрос не могу. Я бы понял, прими городские власти решение поставить Екатерину, к примеру, на Таможенной площади, рядом с матросами — как пример для вдохновения и подражания собирающимся там ежевечерне «ночным бабочкам». Или рядом с Лениным в заповедном парке — как-никак соратники по строительству империи и идеологии тоталитаризма. Но на площади святой Екатерины…

Возможно, эта мысль покажется странной, но революционные матросы заняли место императрицы на площади по праву наследования. Русский большевизм в своем развитии прошел путь извивистый. В его истоках и восстание декабристов, бунты в России, восстания в Польше и народовольческое движение, охватившее всю империю и объявившее террор нормой борьбы за свободу. На эмбриональном уровне большевизм был протестом против крепостного права, введенного Екатериной II. Ничто так не уродовало российское общество, как крепостничество. Оно разом пресекло еще тонкую, но уже наметившуюся нить гражданской жизни в империи. Раболепие, униженность, самоуничижение вплоть до готовности лизать начальственный сапог в прямом смысле слова — вот вклад императрицы в духовное развитие империи.

Любовь к венценосным убийцам, завоевателям, садистам и деспотам — российская традиция. Они ставят им памятники, слагают оды — как в давние времена, так и ныне, ставят в пример ныне живущим и грядущим. Вне всякого сомнения, жизнь и деятельность царицы отвечает нравственным нормам и идеалам России. Я бы не удивился, прими Кремль решение отблагодарить ее памятником из чистого золота. Она способствовала «величию» Российской империи завоеваниями, беспощадным угнетением покоренных народов. Приведу не очень известный факт. В казацкой Ук­раи­не практически не было села без школы, и уровень грамотности населения составлял около 70%. С царствования Екатерины в Украине планомерно уничтожается украинская идентичность и культура. Так кому и за что собирается ставить памятник мэрия Одессы? И кому в угоду?

Ни одно государство в мире не сохраняет и не ставит памятников врагам своей государственности. Поэтому логично, что монумент Чингисхану стоит в Улан-Ба­торе, а не в Москве, хотя именно татаро-монгольское иго способствовало возникновению российской государственности. Что еврей­ской диаспоре в Англии и в голову не придет ставить памятник великому борцу за создание Израиля Бен-Гуриону. Для англичан он — террорист и исчадие ада.

Украинская монументальная пропаганда и топонимика тяжело больны раздвоением, своеобразной шизофренией. Примеров того, что у нас друг на дружку смотрят памятники непримиримых врагов, великое множество. Появление еще одного, казалось бы, ситуацию не изменит. Но так лишь кажется. Памятник палачу — пощечина и казненному, и его потомкам.

Цена копии с несуществующего оригинала

Расширенный реставрационный совет заседал в Одесском историко-краеведческом музее после знаменитого решения Одес­ского горсовета о восстановлении памятника. Далекие от предвыборных интриг и монументальной пропаганды музейщики были в недоумении. О каком восстановлении идет речь? От венценосной осталась голова с частью бюста. Четыре фаворита, окружавшие пьедестал, пребывают в далеко не лучшем состоянии — время не щадит даже бронзу. К тому же у светлейшего князя Потемкина стибрили шпагу. Приделай ему новую — будет блестеть, резать глаз.

Взявшиеся за восстановление мастера сняли с остатков оригинала гипсовую форму. Пышнотелая царица «похудеет» на десятую часть, и, следовательно, копия не будет соответствовать оригиналу. В отличие от пикетчиков, музейщики озабочены не тем, кому и зачем памятник, а сохранностью экспонатов — четырех статуй фаворитов и головы царицы. Даже в щадящих условиях музейного экспонирования, столетней давности бронзовое литье, перенесенное на площадь, обречено. Гибрид новодела с историческим материалом станет копией несуществующего оригинала — не имеющим ни художественной ценности, ни исторической.

Эта эпопея — провокация политического скандала с непредвиденным концом. Она вписывается в украинофобские акции, проводимые в Одессе в последнее время и уже записавшие себе в актив, к примеру, признание русского в Одессе «языком межнационального общения» — нормы Программы КПСС. Трудно себе представить для «украинской Ук­раины» более хлесткую публичную оплеуху, чем возвращение в мир царицы, уничтожавшей ее высшие ценности. Это своеобразный тест — стерпят или не стерпят?

Историческая память и историческая справедливость являются зоной особой ответственности государства. Не вкуса, убеждений отдельных граждан или чиновников, а политического руководства. До сих пор оно публично утверждало приверженность национальным святыням. Теперь пришел час проверки делом и действием.