НАЦИОНАЛЬНАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ УКРАИНЫ В КОНТЕКСТЕ ВОПРОСОВ И ПАРАДОКСОВ

С чем связано наше внимание к этой проблематике, почему его не было раньше во времена Советского Союза? Один из ответов состоит в следующем - резко возросло число переменных величин, возникла проблема альтернативных путей развития. Возможно, в прошлом это было сделано и искусственно, но Советский Союз явно находился в более стабильной парадигме. Не только на уровне отдельного человека, но и на уровне страны. Вариантность решения смещалась в какую-то очень узкую сферу. По этой причине не было нужды в порождении альтернативных решений. Сегодня все кардинально изменилось.

Мы можем увидеть роль альтернативности уже в самой идеологии образования постсоветского пространства. Вспомним, что тогда массовое сознание в сильной степени прореагировало на следующую эквивалентность: «Мы содержим весь Советский Союз, отделившись, наша жизнь станет лучше». Я подчеркиваю: произошла подмена экономического решения политическим. Одновременно власть вывела людей на уличные митинги, чтобы обосновать это решение. Когда оно было таким образом легитимизировано, власть тут же убрала людей с митингов. Одновременно следует отмести доводы по поводу неработающей советской экономики, которая и приводит к провалу: сегодняшнее многократно худшее экономическое падение не приводит к смене социального строя, что говорит о том, что в данном случае этого просто не хочет власть, а тогда она хотела смены строя.

Вообще распад СССР я бы трактовал так же, как бунт актеров второго плана. Очень сложная бюрократическая система, которой был СССР, не учла роли актеров второго-третьего плана. Произошли как бы два межуровневых бунта. Сначала это был конфликт Горбачев - путчисты (для нас даже несущественно, какую реальную роль играл при этом Горбачев), когда второй уровень пытался управлять первым. Второй вариант межуровневого бунта состоял в борьбе республики - центр, в результате чего первые (и не только) секретари республиканских компартий стали называться первыми же президентами. В сумме выживаемость системы резко повысилась. Кстати, совершить этот «межуровневый» бунт можно было только по параметру национальному, который и различал все эти системы в рамках большой системы - Советского Союза. При новой классификации этот параметр внезапно стал самым главным: он пересилил, что несомненно парадоксально, близость политическую, экономическую, социальную. И историческую - последних семидесяти лет. Сразу же реальной историей стало называться только то, что было до семнадцатого года. Легитимность искалась там, а не в событиях жизни, о которых все реально знали. Легитимность сместилась в сферу вербальную, книжную, но не событийную, участником которой был каждый. Это парадокс, поскольку достоверность того, чему ты не был свидетелем, оказалась выше реальных событий обыденной истории. Легитимность искали в реконструированной памяти, а не в памяти реальных поколений.

Рассматриваемая проблематика несомненно должна стоять в ряду следующих понятий: «национальная идея - национальная безопасность», то есть национальная идея не является чисто абстрактной конструкцией, а в сильной степени задает параметры, которые и призвана поддерживать в нужном состоянии национальная безопасность. Если Россия на этом уровне пытается вернуться в ранг супердержавы, США рассматривают себя в качестве супердержавы - защитника демократии и свободы для всего мира, то Украина решает задачи самовыживания, хотя и оформленные в виде сентенции: «Мы - европейская держава».

При этом очень сильной в нашем случае оказалась координата «вестернизации», даже Россия опирается на нее в меньшей степени, чем мы. Перед нами развернулся конфликт ценностей, в рамках которого Советский Союз уступил место варианту западного развития. Но данная «вестернизация» также является лишь временно правильной моделью. Если мы ставим в задачу дня лозунг «Прочь от Москвы!», то это срабатывает. Но в более длительной перспективе западная ориентация однотипно раздавит национальное, как до этого происходило в случае ориентации на Москву. Мы все равно остаемся по своей сути «буферными» и подставляем себя в ту или иную парадигму. Кстати, по объему западных рекламы и фильмов явно ощущается, что это целенаправленный процесс, в рамках которого не столько западные товары адаптируют под нас, сколько нас формируют под потребление западного товара.

Я хотел бы подчеркнуть, что степень справедливости этого нового мира все равно остается невысокой. Это очень абстрактное понятие, но несомненно и то, что большая часть людей затруднится ответить положительно на вопрос, стало ли им жить лучше. Ведь сохранились все основные параметры, в рамках которых люди были обижены на власть. Ведь власть точно так же, как и раньше, не слышит своего народа. Иногда даже кажется, что раньше она старалась моделировать слушание, чего нет сегодня. И это не только наша проблема, это общая постсоветская проблема. Приведу такой пример: 70% призывников идут в российскую армию вопреки желанию.

Одним из самых распространенных определений того, чем занимается национальная безопасность, является менеджмент угроз. При этом постсоветское пространство «сидит» больше на внутренних угрозах, чем на внешних. Это сильный признак нестабильности, поскольку добавление в эту систему еще и внешней угрозы может практически парализовать ее. Одной из причин внутренней опасности является нежелание (а чаще неумение) государства перейти к иным методам социального управления, кроме приказа. Советский Союз вырос и работал в жестких рамках иерархической коммуникации. Это армейская система, где правильность мысли определяется числом звездочек на погонах. На сегодня иерархическая коммуникация не поменялась на демократическую, в рамках которой обратная связь имеет не меньшее значение, чем связь прямая. Низы не имеют возможности влиять на верхи. Как следствие, возникает нелигитимность власти. Ф. Фукуяма в свое время говорил о нелигитимности советских руководителей как о причине развала СССР.

Социальные системы имеют также определенные пороговые величины, которые нельзя переходить, чтобы не разрушить систему. Они бывают экономического свойства и социального. Среди последних называют две цифры: уровень доверия к первому лицу (нельзя перейти порог в 25%, в противном случае пропадает его легитимность) и количество людей, требующих кардинальной смены социального строя (нельзя перейти через порог в 40% населения). Конечно, не только Украина, а и все страны СНГ демонстрируют нарушение этих закономерностей, переходя через все мыслимые пороги.

Интересным представляется также взаимоотношение тех или иных параметров друг с другом. Лауреат Нобелевской премии

К. Гелбрейт связывал уровень экономики с тем или иным уровнем демократии, говоря, что правителям легко держать в повиновении сельское население, занятое тяжелым физическим трудом, оно не может поднять головы. Ф. Фукуяма также считал, что для того, чтобы выжить в экономическом соревновании с Западом, СССР пришлось выдвинуть на более передовые позиции ученых и инженеров, а также поддерживающую их инфраструктуру образования и науки, а у всех этих людей иное представление о демократии. Отсюда следует как бы неизбежность проигрыша: если не выпустить вперед этих «инноваторов» - проигрывает экономика, а вслед за ней и политика; если же допустить такое развитие, то при выигрыше экономики все равно происходит проигрыш на политическом уровне.

В нашем случае также оказалось, что, убрав параметр партийности, а точнее - убрав его партийно-государственный характер, в ответ мы получили бурный рост параметра национального. Уход партийности этого вида также потребовал ввода иной демократичности и, соответственно, иного понимания лидерства. Однако мы все еще пытаемся вводить в качестве лидеров людей прошлой системы, чем занижаем уровень доверия к власти. Кстати, Россия выигрывает по уровню лидерства. Она также оказалась в более выгодной позиции по отношению к истории, что позволило ей сохранить всю историю СССР в качестве своей. Условный пример: сталинская Москва с ее песнями и культурой все равно остается в рамках российской истории. Украина же оказалась отрезанной от этого исторического периода. Это уже наш собственный парадокс: чтобы усилить легитимность сегодняшней ситуации, потребовалось отказаться от ряда прошлых этапов, что в свою очередь явственно ослабляет сегодняшнюю структуру. Россия же спокойно «переваривает» все, включая и красный флаг как флаг победы. Мы же пошли по более упрощенной модели отрицания. Но она одновременно является и более болезненной с точки зрения психологии населения. Есть также известная закономерность, в соответствии с которой бессмысленно тратить деньги на борьбу со стереотипом. Единственной возможностью является строительство нового стереотипа рядом со старым (с опорой на старый). Советский период нельзя было вычеркивать из украинской истории.

Серьезной точкой конфликтности остается язык. Он показал в достаточной степени как свой социальный, так и чисто биологический характер. Возврат украинского языка стал достаточно серьезной сферой порождения государственности. Но при этом не учитывается, что столь же биологической и социальной составляющей язык остается для другой половины населения (а реально это и есть половина), которая продолжает разговаривать на русском. Ни один конфликт нельзя решить силовыми методами, по этой причине русский язык будет служить лакмусовой бумажкой и на следующих президентских выборах. И теперь в более болезненной форме, поскольку первая попытка подмены экономических структур идеологическими не удалась. Мы как бы пошли по более ускоренному варианту, но не просчитанному до конца. И теперь придется идти по более долгому из-за неподготовленности первого рывка.

В целом парадоксальным образом власть и народ как-то не любят друг друга. Они терпят друг друга как в известной преподавательской шутке, что в университете было бы хорошо работать, если бы там не было студентов. Так и страной руководить куда приятнее, если бы там никого не было. Нет харизматических лидеров, за которых были бы готовы жизнь отдать. Отсюда парадокс нашего голосования, когда мы голосуем не столько за кого-то, сколько против кого-то. Государство сегодня точно так же отдалено от общества, как это было в советское время. На уровне жека, на уровне райотдела милиции, на уровне рай- и горадминистрации и - до самого верха. Это не западный, а восточный тип демократии, когда кресло определяет степень любви народа. Есть кресло, которое мы должны любить сквозь зубы, а есть то, которое мы должны любить с восторженными криками. Но любовь из-под палки - относительна.

Параметр любви должен существовать в той или иной «онаученной» форме в рамках системы национальной безопасности. В завершение можно привести следующие цифры по выборам 1992 г. Клинтон - Буш. В них мы можем увидеть много общего с рассматриваемыми проблемами. По уровню моральности население оценивало именно Буша как более морального (51% - за него, 15% - за Клинтона). По уровню лидерства они шли почти на равных позициях (31% - за Буша, 36% - за Клинтона). Однако решающим, поскольку это почти единственный параметр, по которому лидировал Клинтон, оказался параметр заботы (21% - за Буша, но 53% - за Клинтона). Именно в этом претенденте население увидело того, кто сможет понять и решить их проблемы и проголосовало за него. И это там, где население уже давно отправлено в автономное плавание по бурным демократическим водам. Что же тогда говорить о нас?