Виктория Федотова: «Изо всех сил сдерживаешься, чтобы не ляпнуть что-нибудь и не подорвать веру молодых»

2020-й подходит к концу. Он объективно был тяжелым для каждого из нас. Как минимум — психологически. В соцсетях гуляет мем — письмо в Небесную Канцелярию: «Прошу не засчитывать мне этот год, я им почти не пользовался». Пандемия и все с ней связанное погрузили страну в депрессию, многие испытали профессиональное выгорание, и к концу года охотнее, чем когда-либо прежде, обзавелись рамочкой: «Нет, не сейчас. Давайте уже после праздников!». Не читать, не включаться, не думать…

Но не все. Волонтеры продолжают переживать дежавю 2014 года, затыкая дыры и исправляя косяки государства. В 2014-м это касалось охваченного войной региона, сегодня — всей страны. Кому что ближе, кто что может. Одни — помогая дышать пациентам с ковидом, которых бросило государство. Другие — поддерживая наиболее уязвимые слои населения, детей и их мам. Среди последних — Виктория Федотова, руководительница ОО «Мартин-клуб», появившегося на свет еще в 1995 году в ныне оккупированной Макеевке и несмотря ни на что продолжающего и развивающего свою деятельность. ZN.UA говорило с Викторией Федотовой о социальной работе, социальном предпринимательстве, о проблемах защиты прав ребенка, переселенцах, творчестве и о том, что помогает держаться на плаву, когда заканчивается вера.

— Виктория, когда появился «Мартин-клуб»? Какой была идея?

— Появился он в 1995-м, а зарегистрирован был в 1999 году. Группа молодых людей — психологи, журналисты, музыканты — видела беспризорных детей на улицах, начала их собирать и кормить. Потому что дети были голодные, грязные, маленькие, а тусовка наша была добрая. Постепенно это переросло в системную работу и за четыре года стало «Мартин-клубом», который одновременно хотел помогать миру и заниматься творчеством. Эта концепция сохраняется до сих пор.

— Почему «Мартин-клуб»?

— Никто толком не знает. Music Art Independent — так было задумано изначально, так и осталось. Мы не стали тратить время на другое название, а потом поняли, что «Мартин-клуб» — уже бренд, по которому нас узнают. Так что для себя мы просто расшифровали — «Молодість, активність, рівність, творчість, ініціатива».

— В начале 2000-х дети с улиц ушли…

— В 2005-м. В 2000-м был как раз разгар беспризорности. В полумиллионном городе Макеевке под нашей опекой было около 300 детей. Они жили группками у рынков и других «хлебных» мест, где можно было что-то подъесть, украсть и одновременно согреться. Спали под ларьками и в теплотрассах. Это были довольно стабильные сообщества детей, которые все друг о друге знали.

— На вашей странице в Фейсбук я читала много разных историй. Думаю, чтобы понять, о чем идет речь, читателю достаточно будет посмотреть трейлер к фильму «Бомжи», который «Мартин-клуб» много лет назад снимал в Макеевке.  Без лишних слов... Как менялась деятельность «Мартин-клуба» до сегодня?

— Сначала в приоритете у нас была музыка, фестивали и прочее. Потом — беспризорные дети. Со временем мы поняли, что у детей есть мамы и спасать детей без мам нельзя. Где-то с 2011-го мы стали брать мам. Сейчас в социальной сфере это единственное направление, от которого мы не отступаем — не берем детей без мамы или бабушки.

Ребенку-сироте обязано помочь государство, имеющее для этого все полномочия. Если ребенок в систему еще не попал, то мы берем его, но только вместе с семьей. Если семья все-таки оказывается несостоятельной и не может заботиться о ребенке, тогда мы ищем для него новую семью — либо кто-то из нас берет его под опеку или усыновляет, либо кто-то из наших партнеров и близких друзей. Это — что касается социалки.

Культурная деятельность у нас была все время, и имела как бы вспомогательную функцию — чтобы привлекать молодежь в организацию и реализовываться самим. Но вот уже третий раз мы делаем фестиваль «Горизонталь» с социальной составляющей и видим, что это — ценностная вещь, которую сейчас будем развивать даже больше, чем социальное направление.

— Расскажите о фестивале подробнее.

— Все наши инициативы, как правило, не грантовые и не донорские. Что называется, стукнуло в голову, и мы начинаем делать то, что нам нравится. Уже потом на это могут появиться деньги. А могут и не появиться. И мы делаем это на деньги собственные и своих друзей.

«Горизонталь» появился точно так же в 2017 году. Просто после войны, после всей происходившей чернухи нам захотелось сделать что-то музыкальное для души. Мы собрали в Днепре музыкантов, художников, творческих людей. Наша партнерская организация тогда как раз построила для тусовки культурное пространство в парке Шевченко — установили сцену, подвели электричество. Там мы в сентябре провели первый фестиваль. Зимой следующего года арендовали для этого помещение. А потом деньги у нас кончились вообще и думать о культуре мы перестали.

Идея простая: все люди разные и горизонтальные, а не вертикальные коммуникации между ними — это самое правильное. Тогда мы видим проблемы друг друга. Не то чтобы у нас левые взгляды, но стигма и дискриминация не должны править миром.

«Горизонталь» — фестиваль социальный и культурный. Первый был посвящен нашим мамам. На втором мы собирали деньги для мамы-переселенки с ребенком-аутистом, оказавшимися в очень бедственной ситуации, когда негде жить и не за что есть. Им удалось выбраться. В том числе благодаря фестивалю.

Третий фестиваль прошел в декабре этого года и был посвящен людям с ментальными расстройствами. Таких людей немало и они не получают помощь. Во-первых, потому что очень часто за ней не обращаются. Во-вторых, если обращаются, то боятся, что этот факт навсегда ляжет на них пятном, они не смогут получить водительские права или что-то еще. И получается, что огромное количество людей, живущих с ментальными расстройствами, не обращаются и не получают помощь только потому, что общество их не принимает. Сейчас мы хотим эту тему очень активно раскручивать, в том числе с помощью фестиваля. Записали много подкастов как с известными людьми (например, с Антоном Слепаковым), так и с теми, кто живет с ментальным расстройством и готов был сделать такой камингаут.

Подкасты получились очень разные — жизненные истории, мнения о тоталитаризме, протестах, разности, творчестве.

— Много фестивали собрали людей, денег?

— Около 200 человек. Для Днепра достаточно. Нынешний из-за карантина проходил онлайн на разных интернет-площадках. Мы ожидали больше просмотров, но денег на раскрутку не было. Тем не менее в тему мы вошли. Мы так для себя и определили задачи — провести фестиваль, опубликовать подкасты.

Грядет локдаун. Все творческие люди говорят: «Нам плохо. Давайте что-то делать». Поэтому будем, наверное, записывать эфиры с творческими людьми на эти же темы. Будут истории, которые происходят на стыке психиатрической системы с людьми. Ну и, естественно, о детях. Дети, с которыми мы работаем, в рамках существующей системы не просто терпят неудобства и стигмы. Они постоянно подвергаются пыткам. И об этом надо говорить. Потому что люди, которые делают это с детьми, продолжают работать.

— Последние пару лет вы активно занимаетесь социальным предпринимательством.

— Да, мы открыли пекарню. Идея была зарегистрировать предприятие и продавать печенье. У нас был бизнес-партнер, с которым мы не очень сработались за год. И за этот год мы поняли, что это не совсем наше. Да, классно производить печенье, привлекая к работе женщин, находящихся в бедности. Но получается какая-то рабская работа — на печенье. Поэтому мы переместили пекарню поближе к нашему шелтеру, и открыли ее в варианте поменьше, зато в неарендованном здании. Теперь наши женщины, даже с маленькими детьми, могут делать какую-то неквалифицированную работу за деньги, самореализовываться и вместе с тем учиться. Проект маленький, но он есть и мы будем его развивать. Пасочки, штолены, другая сезонная выпечка дают реальные деньги, чтобы мы могли продолжать деятельность шелтера. Потому что у него тоже нет финансирования — ни от грантов, ни от государства.

Пекарню мы открыли в 2016 году, а через год для души нам захотелось открыть кофеенку, которая тоже называется «Горизонталь», имеет такую же идею и там воплощены всякие наши мечты — хороший кофе для гурманов; чаи, которые мы собираем сами, экологическая составляющая — все максимально не пластиковое, в свою посуду наливаем со скидкой.

По идее, должна была образовываться прибыль и тоже идти на шелтер «Рукавичка». Мы открылись в декабре 2019-го, проработали три месяца, отдали долги банку и тут случился карантин. Прибыль мы так и не получили. Но как-то на нуле можем оплачивать зарплаты людям, аренду и получать удовольствие.

— На сколько человек рассчитан шелтер?

— На четыре семьи — мамы плюс дети, как правило, не больше трех, потому что дом маленький. Одновременно у нас живут человек 12. Но мы всегда так планировали. В Макеевке у нас было три маленьких приюта семейного типа. Чтобы люди могли помогать друг другу, и если вдруг нас не станет и мы перестанем им помогать (что в любой момент возможно), они смогли бы выжить. Смогли, имея крышу над головой и место, где спать, работать где-то в селе, и содержать себя.

— Как долго в шелтере может находиться женщина с детьми? Что вообще такое шелтер?

— Мы называем его хостел. Людям так понятнее, что это не навсегда, и что отдельных хором не будет, а будет кровать и минимальный пакет — еда, теплая вода, туалет и медицина, если заболеешь. С одной стороны, мы хотим быть независимыми от государства. С другой — максимально встроенными в государственную систему. Поэтому мы смотрим на законодательную базу для социальных служб, и пытаемся перенимать какие-то стандарты. Например, человек может находиться у нас три месяца, пока он в кризисной ситуации. Через три месяца мы пересматриваем случай. Если помощь все еще нужна, мы продолжаем ее оказывать. Но каждые три месяца пересматривается ситуация и план.

Многим помощь в течение трех месяцев оказывается лишней — находится другое жилье и семья уезжает. Есть люди, которые, к сожалению, живут с нами по 10 лет. Как, например, наш талисман Люба. Когда-то мы стали о ней заботиться, потом она уходила от нас и снова возвращалась. Родила у нас ребенка. У нее ментальное расстройство и совсем никого нет рядом. Она очень уязвима.

Еще одна девочка осталась с войны. Тоже приходила-уходила. Вышла замуж, родила ребенка, муж ее побил и она вернулась. Но в основном люди меняются. Через нас проходит до 70 человек в год.

— Какую помощь вы оказываете им кроме жилья?

— Социальную. Психолога сейчас у нас нет. Мы вошли в сеть «Пани Патронесса» в Днепре, где есть психологическая служба. И если нашей женщине нужна психологическая помощь, то она получает ее от наших партнеров.

Наша помощь начинается с момента приема. Например, избитую женщину с ребенком полиция нашла на улице, мы приехали и перевезли ее в наш приют за городом, изучили потребности, сделали срез, заполнив анкету, наметили план на ближайшие три месяца, оформили пособие, дали ей пакет с одеждой, едой, через какое-то время попытались устроить на работу. Ребенка сразу же оформляем в детсад или в школу по месту жительства. В селе все это решается проще. Оплачиваем продленку. Наши мамы, как правило, после интерната. Таких 90%.

— Как часто удается вытащить ваших клиенток из кризисных ситуаций?

— Амбиций и долгосрочных прогнозов мы не строим. Мы не воспитатели, не педагоги и не налаживаем жизнь женщины. Мы убираем кризис из ее жизни, решаем ситуацию, в которой она оказалась на данный момент времени. И пытаемся помочь ей посмотреть на свою жизнь другими глазами. Не с точки зрения крайней бедности, а хотя бы обычного среднего существования. Если это удается, мы считаем это успехом. Мы, конечно, отслеживаем судьбы. Но для себя. Никакую статистику не ведем. Очень многим удается помочь сейчас на сейчас.

Совсем уже злостных, таких, которым, как принято считать, вообще никак нельзя помочь, — из тех, кто к нам обращается, — не более 10%.

— Недавно в Фейсбуке вы рассказали историю мамы с тремя детьми, которая украла телефон, напекла детям пасочек, а теперь садится на три года в тюрьму. Рассказали, чтобы попытаться найти приемную семью для младшего ребенка, пока мама не освободится. История вызвала большой резонанс. Правда, многие не помощь предлагали, а активно высказывались в том духе, что нужно не пристраивать ребенка на время, пока мама в тюрьме, а лишать таких мам родительских прав без возможности восстановления, а их детей как можно быстрее отдавать либо на усыновление, либо в приемные семьи. Чем эта история закончилась?

— Ребенка пристроить нам не удалось. Я не хотела писать этот пост. Но наши социальные работники настаивали: давай, мол, попробуем. Написала. По большей части отозвались люди без школы приемного родительства, которые вообще не очень понимают, что это такое.

Сейчас кандидатов в приемные родители ищет служба по делам детей. Ребенок находится в центре социально-психологической реабилитации, и вроде бы служба соглашается отдать его сестре мамы. Но оформление документов пока в процессе. Сестра достаточно преклонного возраста и имеет не очень хорошие условия для жизни. Тем не менее сейчас говорится о том, чтобы все-таки оставить ребенка в семье.

Мама сидит, к сожалению. Она не убежденная преступница. Просто слабый человек. И очень бедный. Который бестолково распоряжается своей жизнью. Украдет телефон, сразу же его вернет, но дело уже открыто. Ее вызовут к следователю, она ему нахамит. И следователь откатает ей по полной. Так было уже не один раз. Адвокат попыталась ее сопровождать. Но все сроки были пропущены. Да и сама мама говорит: «Не могу, не везу я эту жизнь. В тюрьме понятней и проще».

Жизнь она реально не везет. Так и стала «рецидивисткой». На кражах телефонов и мороженого. Прожить всю жизнь в приюте, чтобы 45-летнюю женщину постоянно воспитывали, она не может. И все у нее складывается очень тяжело. После тюрьмы она приходит и не знает, куда себя приткнуть. А детей кормить надо.

Так было и в этот раз. Вернулась из тюрьмы, 40 килограммов веса, паспорт потеряли где-то на зоне. Без него на работу сразу не устроишься. Мыла подъезды, делала все, что могла. Потом муж умер от ковида, она лишилась квартиры. Одновременно — дело с телефоном. Жизнь такого человека не стабильна.

— Она интернатская?

— В интернате она была какое-то время. Что-то случилось с ее мамой. Если бы государство помогло, семья могла бы продержаться. Но…

— Неадекватный резонанс вокруг этой истории в Фейсбуке просто отразил отношение общества.

— К сожалению.

— Макеевка — в оккупации. Как вам удалось перебраться в Днепр и возобновить свою деятельность?

— Мы тогда не понимали, что делаем. Думали, перевезем наши семьи куда-нибудь (даже не знали, куда) и вернемся дальше помогать людям. В Макеевке оставался приют, женщины, дети. Соседняя церковь уже была устлана матрацами, чтобы принимать беженцев из мест, где велись военные действия. Мы еще не понимали, что это надолго, что это — оккупация.

Мы поняли, что обратной дороги нет, когда наш набитый четырьмя семьями микроавтобус переехал блокпост. Увидели все своими глазами.

Параллельно, по телефону, мы были включены в процесс эвакуации. Телефон звонил круглые сутки. Не было еще в процессе штаба Ахметова, который потом все это стандартизировал. Были только телефоны. У некоторых — кнопочные. И звонки шли один за другим. В день у меня бывало до 200 пропущенных, которые я просто не смогла принять.

Наша задача была расспросить, где находится человек; рассказать, что ему нужно взять с собой, и в какое время подойти к автобусу; объяснить, что едут только женщины и дети. Автобусы были ахметовские, никаких других на тот момент не было. Пока человек ехал, мы по всей Украине искали для него пристанище.

Постоянно из нашей команды работали двое. И по полсуток — еще человека четыре. Плюс были волонтеры — Даша Касьянова, Женя Рзаева… десять человек, кто этим занимался.

Где-то до августа мы сидели с раскаленными головами, отвечая на звонки и ища пристанища. Потом была другая работа. Когда наше родное государство поселило людей уязвимых категорий (в том числе приемные семьи и детские дома семейного типа) в санатории в Бердянске, проплатив их пребывание там до января. Куда эти люди денутся потом, государство не предусмотрело. Так что с ноября по январь нашей задачей было куда-то определить этих людей. Лично у меня в списке было 300 человек. Всем я нашла место. Но поехали туда 10 человек. Остальные в самый разгар военных действий вернулись в Донецк. У моих партнеров и коллег было то же. И это было очень травматично. Люди устали и не доверяли. Поселить их в санаториях было неправильной концепцией. Они пропустили войну, и вообще не поняли, что с ними происходит. Отдохнули в Бердянске на берегу моря. Надоело. Пора возвращаться домой. Что происходит дома, они слышали только из каких-то сводок и сообщений родственников. Мы их потеряли...

— Тема переселенцев, вообще войны, в последнее время звучит гораздо реже. Ковид отодвинул ее на задний план.

— Переселенческая тема активно эксплуатировалась разными структурами, командами, организациями: «Мы помогаем переселенцам». На самом деле никто не помогал переселенцам так, как это было нужно. Модульные городки — это концлагеря, куда заходишь и оттуда сразу хочется убежать. Опять же — это было постоянное давание рыбы без всяких удочек, без какой-либо реальной социальной помощи.

Вокруг меня было полно переселенцев, и ни копейки, чтобы им помочь. Когда они обращались в организации, декларировавшие помощь, то в лучшем случае получали шампунь. Извините, но все это было не об этом. Государство людей бросило. Как бросило бы любую другую область, окажись она на месте Донецкой и Луганской.

Сейчас я на выборы просто не хожу. Потому что видела, как президент оставил в беде целый регион.

— Большинство переселенцев сейчас все-таки уже как-то устроились.

— Да, конечно. Тут и там я вижу стартапы донецких. Не знала, что есть столько творческих, активных и предприимчивых людей. Всегда думала, что живу в ужасном регионе, где один отстой и пьяные шахтеры.

Говорить о помощи переселенцам — это профанация. Это не было помощью. А было такими же жалкими потугами, как помощь брошенным детям. Когда видят себя, систему, но не людей.

— Как вы в Днепре оказались?

— Случайно. Сняли квартиру в Харькове, но в последний момент нам отказали. Поехали в Днепр. По пути арендовали семь комнат, которые оказались таким проходным трамваем. Прожили там командой (всего 20 человек вместе с семьями) месяц. Снять что-то другое не было ни сил, ни возможности — сидели на телефонах круглые сутки.

Кто только ни звонил. Как-то мне позвонили зэки из тюрьмы. Спрашивали: «Что нам делать? Все сбежали, а у нас бомбежка начинается. Свистит вокруг. Нам можно сбежать?».

А я не знаю, что сказать. Позвонила Реуцкому из «Восток СОС». Он говорит: нельзя сбежать, официально военных действий нет, они не могут себя спасти. Поэтому пусть спрячутся и сидят там.

Очень долго у них не было еды. Люди оказались в изоляции и в ужасном социальном положении.

Потом кто-то делал попытки забрать их оттуда. Насколько я помню, 13 человек из мест лишения свободы смогли забрать на украинскую территорию. Но это отдельная тема.

Ну а в Днепре мы оказались непонятно почему.

С тех пор состав менялся несколько раз. У нас бывает до 10 человек из тех, кто на зарплате. Зарплата всегда минимальная. Плюс есть еще какая-то занятость, позволяющая выживать. Кто-то занимается проектами, кто-то пишет тексты, играет на музыкальных инструментах, переводит. Кто как может, тот так и зарабатывает. Люди меняются. Как правило, плюс к нашей старой команде есть какое-то количество днепровчан.

— Как удалось устроиться с нуля? Кто-то помогал?

— Плохо удалось. Мы просто встретили на улице протестантского пастора Иванова. Он позвал нас к себе. Тоже по-хорошему сумасшедший человек. Его церковь весь этот период была открыта для транзита. И военные на полу ночевали, борщи варили. И переселенцев масса через него ехала. Пока шла эвакуация, наш офис был у него в кабинете. И продолжалось это до лета 2015-го.

На съемной квартире мы прожили месяц. Потом переехали. За два года сменили пять квартир. Да, было трудно.

Сейчас, конечно, все рассосались по арендованным квартирам. Кто-то куда-то уехал. Тогда с нами было несколько семей, в том числе те, которые усыновили детей у нас. Делом чести «Мартин-клуба» было сохранять их стабильность и спокойствие, раз уж мы вместе взяли опеку над этими детьми, часто тяжелыми. Например, у нашего бухгалтера Светы на тот момент был ребенок с инвалидностью, который после операции еще плохо ходил, и еще два мальчика. Потом, уже в войну, она взяла еще одного мальчика. Мы долго его вели, он жил в «Мартин-клубе». Ему сняли психиатрический диагноз «умственная отсталость», и он учился в обычной школе. И тут мы понимаем: заканчивать школу ему придется в «ДНР». Ну как? Мы столько лет его тянули... Света оформила опеку. Еще с ней жили бабушка и собака...

— Что с вашим домом в Макеевке? Где, как я читала, осталась невымытая в спешке чашка…

— Да, чашку не помыла. Дом просто стоит закрытый. Там остался дядя с семьей. Они приезжают время от времени.

— Виктория, какое у вас образование?

— Первое — психолог (социальная психология), второе — менеджер.

— Сколько лет занимаетесь социальной работой?

— С 1995 года. Работала в государственной социальной службе.

— Эта сфера как-то меняется?

— Конечно. Медленно, но меняется. Все соцслужбы у меня на глазах и выросли. Хотя я проработала там с 1995-го по 2000-й, деятельность соприкасалась постоянно и потом. Хотелось бы, чтобы все менялось быстрее. Расцвет, конечно, был, когда детской политикой занималась Людмила Волынец. Удалось покончить с беспризорностью. Все очень активно развивалось.

Сейчас опять упадок. Сфера защиты прав ребенка не любит нестабильности и новшеств. Если что-то нормально заработало, не нужно трогать. Сейчас опять полезли, и года через два, мне кажется, будет сильный провал. Непонятно, что происходит со службами по делам детей, как они будут выживать с января 2021-го.

В этом году в рамках гранта одной из организаций сети «Пани Патронесса» мы обучали социальных работников работать с домашним насилием. 30 человек со всего города. Возраст — в основном 18–24 года. Опыт и квалификация отсутствуют. Для ребят это было их первое рабочее место. Они хотели. Но не могли. Нельзя нанимать кого попало и не учить. С другой стороны, а кто пойдет на такую зарплату?

Три дня длился тренинг и три дня я задавала им вопрос: «Какова цель вашей работы?». Сначала они отвечали: «Составить акт». Потом начали понимать: цель — не акт составить, а совершить на его основании какие-то действия.

Сфера меняется. Хотелось бы, чтобы это происходило быстрее. С интернатами перешли уже все границы. Сколько было грантов по деинституализации, сколько денег вложено…

— Недавно министр социальной политики признала, что деинституализация провалилась. На местах социальные услуги не созданы, детей девать некуда.

— Давайте не будем. Когда объявили карантин, они ведь нашли, куда девать детей. Просто отвезли их домой. И никого не волновало, что там с этими детьми. А потом этих детей забрали обратно в интернаты. Потому что так им было выгодно. А не потому, что детям было плохо в семьях.

— Ну кое-где действительно было плохо.

— Конечно. Вот в это «кое-где» и нужно было вложить деньги. А взять их надо было от закрытых на тот момент интернатов.

— За столько лет работы, видя, что далеко не все происходит так, как должно, как хочется, нет ли у вас выгорания?

— Есть, конечно. Мне очень сильно все это надоело. И это очень трудно.

— Как вам удается продолжать, да еще так активно? Что вы делаете с этим?

— Ничего не делаю. На своего терапевта нет денег. Поддержка семьи, общение с коллегами, друзьями, фокус-группы, супервизии — это помогает. С другой стороны, это то, что мы умеем делать лучше всего. Иногда хочется сменить сферу деятельности, но эта все цепляет да цепляет. Некоторые из нас время от времени пишут в соцсетях: все, мол, ухожу, не могу больше. Потом смотришь: снова в строю и что-то делают. Есть выгорание? Конечно.

Но добавляется молодежь. В фестивальную команду влилось несколько молодых людей. Это очень поддерживает и вдохновляет. Это приятно. Они заражают своей верой, когда у тебя уже не осталось собственной. Верят, бегут, что-то делают, и ты изо всех сил сдерживаешься, чтобы не ляпнуть что-нибудь и не подорвать эту веру молодых.