«ВСЕ МОЛЧАТ, А ПРОИЗОШЛО МОЕ УБИЙСТВО...»

Они убили меня, запретив снимать...

Время от времени наезжая в нашу киевскую квартиру, мы вечерами после дневной сутолоки обзванивали давних знакомых.

— Умер Евгений Татарец, — дозвонился как-то Эдуард Щербаков, бывший кинорежиссер, ныне таксист. — Скоропостижно. Сел смотреть спортивную телепередачу — и умер. У него, говорят, и раньше сердце побаливало, и вот в пятьдесят с хвостиком перестало стучать.

С Татарцом сблизила когда-то неприятность: заваливалась заказная документальная картина, и студия «Украина» попросила потянуть застрявший воз. Тянуть его было тяжело и скучно. Мы нервничали, но снимали, потому что работу тогда, в девяностые годы, найти уже было непросто. После того как этот груз свалился, перезваниваться стали часто. А осенью Евгений приехал в Чернигов и сказал, что закончил съемки двухсерийного фильма «Театр Параджанова».

— Смешно все получилось, — без улыбки рассказывал он, — Параджанов никого из Украины видеть не хотел и никогда не позволил бы снимать себя в украинском фильме. Так я поначалу представился сотрудником радиостанции «Свобода». А когда дело закрутилось, пленка пошла, он все узнал и долго хохотал.

Татарец поджал губы, и видно было, что смеяться ему не хотелось:

— В Украине картину у меня никто не брал. Никто. Куда бы ни ходил, кого бы ни просил. Тогда я подарил фильм украинскому телевидению. Бесплатно — взяли. Но я поставил одно непременное условие: ежегодно, ко дню рождения Сергея Параджанова, картина должна показываться в программе УТ. Они согласились. Бесплатно ведь...

Пересказывать в газетной статье кинофильм — дело неблагодарное. Тем более фильм, представляющий исключительную возможность увидеть художника, ставшего явлением в мировом кино. Задачу нашу облегчает вызывающая уважение способность авторов использовать документы. Ни один факт, ни один синхрон — не срежиссирован. И если кто-то строил свои воспоминания по принципу «Я и Параджанов», никто ему в этом не мешал. Зато зрители получают возможность судить не только о том, как работалось Параджанову, но и с кем...

Уж что-что, а развлекательным «Театр Параджанова» не назовешь.

«В этом фильме вы можете взглянуть Сергею Параджанову в глаза...»

Первая же фраза диктора заставила смотреть и слушать.

Видеоряд, лишенный ослепительных кинофейерверков, искрометных метафор, броских запоминающихся многозначительностей, приглашает пристальнее всмотреться во все то, что авторам представлялось важным и, как оказалось, зрителям — тоже. Во всей этой негромкости, спокойствии и неторопливости можно было узнать Татарца: на сдачах своих картин в Госкино УССР был таким же немногословным. Он всегда говорил без подъема и ложного пафоса. Дикторский текст «Театра Параджанова» такой же — нет в нем ничего красивого, а есть постоянно ощущаемая сильная и надежная пружина.

«9 января 1923 года в семье бывшего офицера царской армии армянина Иосифа Параджанова родился сын Серго. Урожденный тифлисский армянин, мировая кинознаменитость...»

Запомним эти слова, хорошенько запомним: тифлисский армянин. Потом ему навесят украинский национализм, как и всем, стоявшим у истоков украинского поэтического кино.

Долго и оценивающе Параджанов рассматривает объектив снимающей его камеры, и создается впечатление, что рассматривает он нас с вами уже сейчас, через много лет после своей смерти.

«Параджанов — это тот, кто сам создает и уничтожает мифы и кто сам является мифом, и именно поэтому он известен почти всем, но не знает его никто... Параджанов обожает делать подарки. Как знакомым, так и незнакомым людям... Хотя добрым его трудно назвать. Он такой же добрый, как и жестокий. Он бывает приветливым, но бывает и злой, коварный, противоречивый. Иногда он может без стеснения выйти в одних трусах... Иногда он смеется, как ребенок, чересчур броско мигает хитрым глазом, бранится, восторгается жизнью, как влюбленный юноша, и врет, как врач у изголовья умирающего... Ему доступно видение самых простых и великих человеческих истин... Он создает вокруг себя поле высокого напряжения, непонятный магнетизм. Этот человек входит в число двадцати лучших режиссеров современности. Его восхождение на олимп началось с картины «Тени забытых предков», снятой им в Украине».

«Тени забытых предков» — в зарубежном прокате «Красные кони» — шедевр исключительной ценности, один из самых одержимых фильмов в истории кино» — писала зарубежная пресса».

«Красные кони» вихрем пронеслись по всему свету, вызвав шок восхищения и восторга, который длится до сих пор»...

«В 1965 году после триумфального шествия по экранам мира «Теней забытых предков» Па- раджанов написал «Киевские фрески». Но уже на этапе кинопроб фильм был неожиданно закрыт, отвергнут был также сценарий фильма «Интермеццо». Параджанов... был изгнан из студии, которой он принес мировую славу и более 100 международных наград.

Это было время негодяев. Чтобы выжить, самое главное было — не высовываться, быть как все. Параджанов быть как все не мог».

Есть несколько испытанных жизнью способов сведения счетов с талантливыми людьми — чем- то неугодными или дискомфортно-неприятными — либо потому, что они вообще есть, существуют, не такие, как все, либо потому, что не хотят или не могут быть такими, как все. Первый — ничего не замечать: вроде бы человека нет вовсе: он что-то пишет, рисует или говорит — а его не видят и не слышат.

С Параджановым такое не проходило. Несмотря на то, что он «некоторое время вынужден был работать дворником... Режиссер 24 часа в сутки, он написал в то время более двадцати сценариев и либретто, которые никто не захотел приобрести».

Тогда воспользовались вторым — еще более надежным вариантом, тоже проверенным опытом. Параджанова посадили.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Когда Параджанов вышел из тюрьмы, он позвонил в сектор кино отдела пропаганды ЦК КПУ. О состоянии Параджанова после освобождения можно судить по выдержке из его письма к французским кинематографистам: «Я не только не могу снимать кино, я не могу обеспечить себе рацион, который получал в заключении» и по обращению в Госкино, начинающееся словами: «Положение мое ужасно...». Заведовал сектором кино тогда Георгий Васильевич Березовский.

— Параджанов мне позвонил и спросил, как же ему теперь быть и куда идти работать. Я ответил, как куда? Туда же, где и работали — на студию Довженко...

Жора Березовский по-другому ответить не мог: он был порядочным человеком. Два качества отличали его — порядочность и исключительное, одесское, здоровье. За все время работы на радио он ни разу не был на больничном. Порядочность, совершенно излишняя в партийном органе пропаганды — подписала ему смертный приговор. Как только «наверху» узнали о разговоре с Параджановым, Березовского вызвали к руководству. Какой была та беседа, Жора никогда не рассказывал. Пересказал другой человек, тоже в то время оказавшийся в ЦК.

— Отчитывали его (тогда в ЦК КПУ разговаривали только по-русски, чтобы ни на кого не упала тень украинофильства) в таком тоне: «Весь Центральный Комитет ломает голову, что делать с Параджановым, куда его деть, а какой-то Березовский его тут трудоустраивает»... И так далее.

— Ты знаешь, — говорил Березовский, — я вышел из кабинета и ничего не почувствовал. Даже закурил. А табачный дым мне показался каким-то горьким, невкусно-неприятным. Что за сигареты, думаю, такие странные.

Это не сигареты попались странные, это у Жоры начало болеть сердце. Когда один из нас узнал, что он попал в Феофанию, поехал его проведывать, по привычке прихватив первое попавшееся под руку — то, что нас одно время крепко объединяло, — бутылку шампанского.

Он вышел в больничной униформе, печально посмотрел на золотистое горящее горлышко и сказал:

— А это вряд ли уже пригодится. Инфаркт у меня.

Прожил еще совсем немного.

История эта изложена с протокольной точностью, потому что живы-здоровы по сей день все остальные ее участники. Муки совести никого еще не загрызли. Один охотно раздает интервью, рассказывая о привитой с пеленок батюшкой и матушкой любви ко всему украинскому; второй мощно и уверенно шагает по дипломатической лестнице, третий... И так далее.