ЖИЗНЬ И ДРАМА ПРОФЕССОРА ПАНШИНА,

или Размышления над делом невинноубиенного

Я уверен, что наступит время, когда и у нас всем и каждому воздастся должное, но нельзя же между тем видеть равнодушно, как современники бесконечно прячут правду от потомства.

(П.Я.Чаадаев, 1854 г.).

Л етним утром 1940

года в старинном

московском юсуповском особняке, что в Большом Харитоньевском переулке, где с послереволюционных времен обосновалась Всесоюзная ордена Ленина академия сельскохозяйственных наук, появился приехавший из Ленинграда вице-президент академии и директор Всесоюзного института растениеводства академик Николай Иванович Вавилов. Обычно мягкий и выдержанный, Вавилов был на этот раз чем-то явно раздражен. Он быстро пересек приемную и скрылся за дверью кабинета президента академии Трофима Денисовича Лысенко. О чем говорили академики, теперь не узнает никто. Бывшие тогда в приемной посетители впоследствии рассказывали, что Николай Иванович вышел мрачнее тучи и, не обращаясь ни к кому из присутствовавших, бросил короткую фразу: «Я высказал ему все».

Этими словами, а вернее тем, что им предшествовало, Вавилов подписал смертный приговор не только себе, но и многим из тех, кто имел счастье (а в данном случае несчастье) с ним общаться и работать.

Противостояние подлинной науки и крикливой конъюнктурщины, сулившей советской власти быстрые и гигантские успехи в сельском хозяйстве, завершилось в пользу последней. Победил «фюрер» в сельскохозяйственной биологии Трофим Лысенко - сталинский ставленник, преданный ему собачьей преданностью.

Арест Николая Ивановича Вавилова в августе 1940 года во время его последней научной экспедиции был подобен феномену тонущего океанского лайнера, затягивающего в образовавшуюся воронку оказавшихся поблизости бывших его пассажиров.

В числе тех, кто оказался втянутым в эту дьявольскую воронку, был видный ученый и организатор науки в области свекловодства профессор Борис Аркадьевич Паншин.

В марте этого же года Паншин защитил докторскую диссертацию на тему: «Сахароносные растения СССР как источники сырья для получения сахара и спирта». Члены ученого совета Воронежского сельскохозяйственного института своим единогласным решением выставили ей самую высокую оценку.

В результате многолетних исследований, проведенных диссертантом и его учениками в различных почвенно-климатических регионах Советского Союза, намечались пути решения важнейшей народнохозяйственной проблемы. В воздухе пахло порохом, и огромному государству на случай войны необходимы были нетрадиционные, расположенные в разных уголках Союза источники сырья для производства важнейших пищевых продуктов. Воодушевленный успешной защитой, Борис Аркадьевич энергично взялся за практическое претворение рекомендуемых им предложений. Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, он ощущал юношеский задор, необыкновенный прилив бодрости и энергии.

Все рухнуло в одночасье, 6 сентября в московскую квартиру Паншина пришли люди в штатском и предъявили ордер на арест. Он был третьим - этот арест за годы советской власти и четвертым в жизни Бориса Аркадьевича.

Весной 1991 года, спустя более полувека после описываемых мною событий, изучая следственно-судебное дело Паншина в сером здании на Владимирской, я обнаружил этот ордер № 645, поставивший последнюю точку в судьбе Бориса Аркадьевича. Листая пожелтевшие страницы двух пухлых томов, вчитывался в строки постановления на арест, завизированное комиссаром Государственной безопасности СССР Лаврентием Берией, знакомился с традиционными документами задержания, протоколами допросов, очных ставок, показаний «подельников», протоколом заседания и приговором Военной коллегии Верховного суда СССР.

Передо мной лежал документ эпохи - эпохи победившего соцализма. Документ, свидетельствовавший о том, что «в буднях великих строек» шла и другая активная деятельность. Тогдашние «вожди» Лубянки - все эти «калифы на час» - ягоды, ежовы, берии и иже с ними оставили свой зловещий след в истории, их автографами отмечены страницы многочисленных следственно-судебных дел, вместивших в себя тысячи тысяч трагических судеб, со страниц которых, полных боли, муки и крови, вопиют к нам голоса людей, давно ушедших из жизни по чьей-то злой воле.

Из постановления на арест, составленного старшим следователем следственной части ГЭУ (Главного экономического управления) НКВД СССР лейтенантом госбезопасности Кононенко: «...Паншин, бывший дворянин, до революции владелец большого имения и сахарного завода, дважды арестовывался органами НКВД (в 1925 и в 1930 гг.) по обвинению во вредительстве. Виновным себя признал, но был освобожден якобы за недоказанностью обвинения... Нашел, что Паншин является участником антисоветской организации в системе пищевой промышленности».

Вот так судьба человека еще до попадания его в страшные жернова карательной системы предопределялась согласно заранее разработанному сценарию.

Ну что ж, попробуем разобраться в чем профессор, доктор наук, автор многочисленных научных трудов и сортов сельскохозяйственных культур провинился перед советской властью, чем вредил ей и подрывал ее основы, чем был настолько для нее опасен, что уже после пресловутых 37-х и 38-х годов возникла необходимость обрушить на его голову «карающий меч революции».

Разыскивая материалы и документы, связанные с Борисом Аркадьевичем Паншиным, я в течение ряда лет буквально по частицам воссоздавал правдивую картину его жизни и деятельности.

А началось с того, что, изучая архивные материалы фонда Сортово-семеноводческого управления (ССУ) Главсахара - организации, созданной в первые же годы после революции, я натолкнулся на письмо Н.И.Вавилова (как потом оказалось неопубликованное в его эпистолярном наследии) на имя сотрудника ССУ профессора А.М.Левшина, датированное 13 марта 1924 года. В письме содержалась просьба оказать со стороны ССУ финансовую помощь в оганизации одной из многочисленных вавиловских экспедиций для поиска растительных ресурсов. Вавилов, в частности, писал: «...Б.А.Паншин, которого я видел в Москве в январе, сообщил мне, что Вы с ним собираетесь на Кавказ, чтобы собрать материалы для селекционных станций». И далее: «...профессор Жуковский едет для переговоров лично с Вами и Борисом Аркадьевичем об экспедиции в Армению и Малую Азию».

Следует сказать, что творческие связи Б.А.Паншина с Н.И.Вавиловым не прерывались в течение многих лет и были особенно тесными в годы работы Бориса Аркадьевича во всемирно известном вавиловском Всесоюзном институте растениеводства (ВИР), где трудами Вавилова и его сотрудников в результате многочисленных экспедиций на все континенты (один только Вавилов предпринял их около 50) была создана уникальная коллекция растительных образцов, своего рода мировой фонд пищевых ресурсов, насчитывающая более 250 тысяч экземпляров.

Интерес к личности Б.А. Паншина усилился после того, как я познакомился с его книгой «Сортоводство». Вышедшая в свет в начале 30-х, она была, по сути, первой отечественной монографией по биологии и селекции сахарной свеклы, обобщившей результаты многолетних исследований, как самого автора, так и большинства ведущих отечественных и зарубежных ученых, словом почти всего, чем владела на то время мировая наука и практика по культуре свеклы, начиная с древнейших цивилизаций.

Однако расскажем все же, как Борис Аркадьевич Паншин «дошел до жизни такой». Итак, несколько слов о детских и юношеских годах. Родился он в Киеве в 1884 году. Отец его, человек слабого здоровья, ушел из жизни рано, не оставив семье достаточных средств для существования. Борису было в то время 13, младшей сестре Анне шел девятый год. Пришлось заняться репетиторством, чтобы помочь семье свести концы с концами. Впрочем, это не помешало Борису закончить гимназию с золотой медалью.

В 1902 году он поступает в Киевский университет имени Святого Владимира на естественноведческое отделение физико-математического факультета.

Одна из студенческих работ Паншина была опубликована в немецком зоологическом журнале. Все тогда, казалось, предвещало безоблачное научное будущее. Считалось уже само собой разумеющимся, что по окончании Борисом Паншиным университета он будет оставлен для подготовки к профессорскому званию. Однако планам этим не суждено было сбыться.

Годы учебы Паншина в университете были весьма беспокойными. События революции 1905 года находили свой отклик в студенческой среде. Паншин примыкает к группе анархистов. В результате - арест (вот он - первый в его жизни) и заключение в Лукьяновский тюремный замок, в котором он пробыл около восьми месяцев.

На этот раз мятежного студента от более сурового наказания избавило заступничество его деда по матери Алексея Логиновича Шпиллера - известного военного инженера, видного специалиста по баллистике. В тюрьму на свидание с внуком он приходил в генеральском мундире вместе с невестой Бориса Екатериной Черновой, студенткой юридического факультета. Екатерина Васильевна, впоследствии ставшая женой Бориса Паншина, была старшей дочерью профессора медицинского факультета Киевского университета Василия Егоровича Чернова.

Василий Егорович, родство с которым, как мы увидим дальше, сыграло фатальную роль в судьбе Паншина, был известной фигурой в городе Киеве. Вместе со Шпиллером он употребил все свое влияние и авторитет для облегчения судьбы своего будущего зятя.

Борис Паншин был освобожден, и ему было позволено закончить образование. Учеба с перерывами на революцию, тюрьму, неоднократное закрытие мятежного университета благополучно завершилась в 1909 году. Молодой, но уже обремененный семейством выпускник университета выбирает иной род деятельности. Вот что сам он рассказывал об этом в ходе следствия: «Моя жена - дочь профессора Киевского университета. Отец жены - помещик, имел свое имение около 1000 десятин и состоял членом акционерного общества Верхнячского сахарного завода. Я стал арендатором у своего тестя, арендовал около 800 десятин... Работал также управляющим арендными имениями Верхнячского сахарного завода, кроме того, я заведовал находящейся в то время при Верхнячской экономии селекционной станцией».

Верхнячская опытно-селекционная станция (ныне в Христиновском районе Черкасской области) - одно из старейших научно-селекционных учреждений главным образом по сахарной свекле. Созданная на рубеже двух столетий, она явилась колыбелью лучших в разные времена сортов сахарной свеклы, ржи, овса, проса и других сельскохозяйственных культур.

В те годы, когда Паншин начинал свою научно-практическую деятельность, отечественная селекция по сахарной свекле только набирала силу. В российском свеклосеянии доминировали почти безраздельно зарубежные сорта. Отечественная селекционная наука всеми силами старалась ликвидировать зависимость от зарубежных селекционно-семеноводческих фирм.

Свой вклад в это дело внес и Борис Аркадьевич Паншин. Пройдут годы, и в одной из своих статей он напишет: «В настоящее время все производимые в СССР свекловичные семена - селекционные (т.е. собственной селекции. - Авт.), и притом лучшие из лучших. Это обеспечено исключительно планомерным сортоиспытанием, производимым Главсахаром с 1922 года во многих точках свекловичной зоны». Борис Аркадьевич, кстати, был в числе организаторов и ведущих методистов этих испытаний.

А на Верхнячской станции Паншин проработал до 1918 года. О масштабах и характере его деятельности здесь можно судить по одной из выданных ему научно-производственных характеристик конца 30-х годов: «...Паншин был руководителем и главным специалистом-селекционером этой станции. За период его работы была изменена методика селекционного процесса и выпущен ряд сортов сахарной свеклы, ржи, овса и проса. Материалы по всем этим сортам, подвергнутые дальнейшему улучшающему отбору, легли в основу районированных сортов Верхнячской станции. В частности, верхнячские сорта сахарной свеклы, сохранившие до настоящего времени свой первоначальный производственный тип (имеется в виду со времени работы на станции Паншина), принадлежат к наиболее распространенным сортам в СССР».

С начала 20-х годов Б.А. Паншин переходит на работу в Киев в упомянутое уже нами Сортоводно-семеноводческое управление. Здесь еще шире проявляется его организаторский талант. Работая в должности заместителя начальника и начальника управления, он с руководством и специалистами этого ведомства осуществляет коренную перестройку всей опытно-селекционной системы, открывает новые и ликвидирует старые неперспективные опытные учреждения. Это, впрочем, еще ему «аукнется» в том злосчастном 1940 году. «Аукнется», как и его командировка в 1923 - 1924 гг. в Польшу и Германию, в которую его направил Главсахар с заданием ознакомиться с постановкой селекционно-семеноводческой работы по сахарной свекле в немецких и польских научных учреждениях (бывших тогда, кстати, лучшими в мире), для закупки лабораторного оборудования, литературы. Ветер социалистической революции вымел за пределы страны лучшие селекционные кадры, среди которых были немцы и поляки. Многих из них Борис Аркадьевич знал лично. Во время своей командировки он встречался с работавшими ранее в Украине видными польскими селекционерами Заленским, Костецким, в Германии были у него встречи с организатором и руководителем системы опытных полей Всероссийского общества сахарозаводчиков С.Франкфуртом. Все это явится поводом для обвинения Паншина в контактах с враждебно настроенными к Советскому государству элементами, якобы ориентировавшими его на проведение вредительско-диверсионной работы.

Но это будет через полтора десятка лет. А в те годы возвращение Бориса Аркадьевича из зарубежной командировки совпадает со знаменательным событием - открытием третьего съезда по сортоводно-семенному делу, на который съехался весь цвет селекционной науки.

Для него открываются новые горизонты. Казалось бы, только работать и работать. И тут, как гром с ясного неба - арест в 1925 году. Вместе с ним арестовывают группу руководящих сотрудников ССУ. Их обвиняют в «экономической контрреволюции». Нелепость этого обвинения очевидна - ведь никто другой как Паншин с коллегами приложил максимум усилий к тому, чтобы восстановить разрушенное селекционно-семенное дело, поставить его на собственные рельсы, наконец, в результате его самостоятельного развития, сберечь для государства значительное количество валюты.

На десять месяцев Паншина вырывают из активной жизни. И только после обращения Екатерины Васильевны Паншиной к Дзержинскому и десятидневной голодовки протеста самого Бориса Аркадьевича ему удается вырваться из цепких объятий ЧК.

В эти годы Бориса Аркадьевича начинают интересовать вопросы расширения ассортимента сахароносных растений в нашей стране. С этой целью со своими аспирантами он приступает к изучению сахарного сорго, сахарной кукурузы, цикория, топинамбура (земляной груши) и других растений. Из-под его пера одна за другой выходят работы, раскрывающие значение новых сахароносов, их большие возможности.

С полным основанием могу утверждать, что Паншин был пионером в вопросах изыскания и глубокого изучения новых сахароносов. В дальнейшем же, работая в ВИРе, он организовал и возглавил отдел новых сахароносных растений.

Параллельно с новым направлением исследований он продолжал работать в области биологии и селекции сахарной свеклы.

Тогда и приходит к нему мысль создать большую монографию, освещающую эти вопросы. Аргументируя свои намерения, он, в частности, писал: «Русские работы почти не использованы ни в одном из больших обзоров (Паншин имел в виду зарубежные монографии по свекловодству. - Авт.), это делает тем более важным их сопоставление с работами иностранными, имея в виду, что в целом ряде случаев русская свекловичная селекция пошла своей совершенно самобытной дорогой».

Работа над монографией была в самом разгаре, когда последовал новый арест. На этот раз - обвинение в противодействии коллективизации.

Какое мог к этому иметь отношение биолог-растениевод и селекционер Паншин, понять трудно. Приходится только удивляться причудливости фантазии вдохновителей и организаторов подобных репрессий.

В одиночной камере Борис Аркадьевич продолжал работать над монографией. Невольно задумываешься над тем, что ж это за люди были такие. Вопреки, казалось бы, всякой логике, ни за что ни про что система упрятывала их «в кутузку», а они, выполняя свой долг и предназначение, продолжали работать на общество. Николай Иванович Вавилов через десять лет после описываемого нами события, будучи подследственным и узником одиночной камеры Лубянкинской «внутрянки» приступил к работе над книгой, подводящей итоги его многолетних раздумий о глобальной эволюции земледелия с древнейших времен.

Во времена второго ареста в 1930 году Бориса Аркадьевича Паншина тюремные правила были еще относительно либеральными. Сын Бориса Аркадьевича, Игорь Борисович, о существовании которого я узнал из романа Гранина «Зубр» и с которым имел в дальнейшем длительную переписку, в одном из своих писем написал мне по этому поводу: «...в те «благодатные» времена (1925, 1930 гг.) это было еще возможно, я помню, как носил ему вместе со съестными передачами в том числе и иностранные журналы. Его монография «Сортоводство» написана главным образом в тюрьме». Речь идет о монографии в несколько десятков печатных листов с библиографией, состоящей из сотен наименований отечественной и мировой литературы. В этом же письме, раскрывая личные качества своего отца, объясняющие в какой-то мере причину, позволившую Борису Аркадьевичу избавиться от пагубных последствий двух предыдущих арестов, Игорь Борисович пишет: «Будучи в личных отношениях с людьми мягким и сдержанным человеком, Борис Аркадьевич вместе с тем отличался твердой волей, благодаря чему ему дважды удавалось избежать трагической судьбы». Во время этого ареста он также объявил голодовку протеста. Надо сказать, что тогда это еще давало результаты.

После второго ареста Борису Аркадьевичу стало ясно, что в Киеве ему далее работать не дадут. И, откликаясь на давнее приглашение Вавилова, он переезжает в Ленинград для работы в ВИРе.

Проработав около пяти лет в ВИРе, Борис Аркадьевич возвращается к работе по милой его сердцу сахарной свекле во Всесоюзном НИИ свекловичного полеводства, переезжая для этого в Москву.

Возвращаюсь к строкам переписки с Игорем Борисовичем Паншиным, чтобы обрисовать физическую подоплеку неуемности натуры Бориса Аркадьевича Паншина: «Отец мой был человеком железного здоровья, я не помню ни одного случая его даже малого заболевания, в тюрьме в одиночной камере он регулярно занимался гимнастикой...»

Может быть все это и позволило Борису Аркадьевичу тащить неимоверно тяжелый воз научной, практической, организационной и педагогической работы.

Но со злополучного 6 сентября у профессора Паншина началась другая жизнь. С самого начала следствие всерьез взялось за Паншина. Однако Борис Аркадьевич поначалу оказался «твердым орешком». Сказывался печальный опыт двух предыдущих арестов. В течение недели, судя по протоколам допроса, профессор Паншин начисто отрицал все выдвинутые против него обвинения. Но и тактика следствия была уже давно и надежно отработана. В основном это была тактика «лома». А «против лома нет приема». Помощник начальника следственной части ГЭУ, старший лейтенант госбезопасности Хват, вызывая на допрос Николая Ивановича Вавилова, начинал его с вопроса: « Ты кто?» И когда Николай Иванович отвечал: «Академик Вавилов», - Хват, с его точки зрения, весьма остроумно парировал: «Мешок с г... ты, а не академик».

С Борисом Аркадьевичем, как узнал я в ходе ознакомления с его делом, вели себя не лучше. И, уступая нажиму, он давал нужные для следствия показания:

Из протокола допроса

от 18 октября 1940 года:

Следователь: Продолжайте свои показания о вражеской работе. (Стиль-то какой!)

Паншин: В своих ранее данных показаниях я не изложил следствию истинных причин, в силу которых я встал на путь враждебных действий по отношению к советской власти. Причины эти складывались из того, что я как выходец из буржуазной семьи приход советской власти встретил враждебно. В силу этого и наличия двух моих арестов, которые меня еще больше озлобили, я окончательно скатился в лагерь врагов советской власти и вредителей, доказательством чего может служить моя антисоветская вредительская работа в Сортоводно-семеноводческом управлении Главсахара и Сахаротреста, а также в ВИРе и не менее преступная работа в пользу польских сахарозаводчиков, немецкой фирмы Раббетке и Гизеке через Франкфурта (вот когда «аукнулись» последствия той зарубежной командировки. - Авт.).

Следователь: В ваших показаниях только общие слова. Вы не даете практической стороны своей преступной вражеской деятельности. Следствие требует от вас конкретных показаний о вражеской работе.

Листая страницы дела, вчитываясь в них, я видел и то, как, собрав все свое мужество, Паншин вступал в борьбу со следствием, отстаивая не только свое человеческое достоинство, свое доброе имя человека, гражданина, ученого, но и отводя облыжные обвинения от других:

Из протокола допроса от 25 марта 1941 года:

Следователь: Скажите, вы намерены давать показания о своей вражеской работе?

Паншин: Я вражеской работой не занимался и показаний давать не буду.

Следователь: Ваше поведение на допросе характеризует вас, как самого неисправимого врага советской власти. Чем вызвано у вас такое поведение?

Паншин: Я всячески старался доказать, что я не враг и вражеской работой не занимался.

Следователь: А зачем вы стараетесь это доказать, когда следствие располагает неопровержимыми данными о вражеской деятельности, которую вы проводили на протяжении ряда лет и сами давали об этом показания. Причем большая часть ваших показаний следствием проверена, что отвечает действительности. Следствие предлагает вам давать показания по той части, которую вы скрыли.

Паншин: Мне давать показания не о чем, вражеской работой я не занимался.

В дополнение к этому -

из протокола допроса

от 14 апреля 1941 года.

Паншин: Данные мной показания якобы о моей враждебной деятельности не соответствуют действительности, поэтому я от них отказываюсь. Давая ложные показания и тем самым оговаривая себя и других, я совершал большое преступление.

Казенная стилистика протоколов скрывает от нас подлинную тональность этих диалогов. В то же время в них проглядывается властвовавшая тогда юридическая установка «первого законника Страны Советов» А.Вышинского, начисто перечеркивающая классическую презумпцию невиновности и утверждающая единственную «царицу доказательств» - признание самого подследственного.

Но следствие готовило Паншину еще одно, с точки зрения его мучителей, неопровержимое доказательство. 23 июня 1941 года (на второй день войны!) Паншина сводят в очной ставке с Николаем Ивановичем Вавиловым.

Два немолодых человека «тщательно подготовленные» к ней (да будет им обоим земля пухом), действуя по разработанному следствием сценарию, дали «нужные» показания:

Из стенограммы очной ставки:

Вопрос к Паншину: Расскажите подробно о вербовке вас Вавиловым.

Паншин: Я признаю себя виновным в том, что являлся участником антисоветской вредительской организации, существовавшей в ВИРе. В названную антисоветскую организацию я был вовлечен директором института Вавиловым в 1931 году. По заданию и под руководством Вавилова проводил вредительскую работу, направленную на срыв научной работы.

Вопрос к Вавилову: Правильно ли показывает Паншин дату установления вами с ним связи по антисоветской деятельности?

Вавилов: Да, правильно.

Вопрос к Паншину: Расскажите о других подробностях вредительской деятельности, проводимой вами под руководством и по указанию Вавилова.

Паншин: По заданию Вавилова до 1935 года умышленно проводил заведомо бесплодную работу (за которую ему, как мы знаем, присудили докторскую степень. - Авт.) по изысканию новых сахароносных растений, тратя на это большие государственные деньги и отвлекая от основных вопросов развития сахарной промышленности.

Вопрос к Вавилову: Правильно ли показывает Паншин о своей вредительской деятельности, руководимой вами?

Вавилов: Да, правильно.

Итак, судя по стенограмме, оба подследственных без сучка и задоринки исполнили заготовленные для них «роли». Под стенограммой стояли их подписи, подтверждающие ее «правильность».

Среди подписей проводивших очную ставку чинов НКВД натолкнулся я на знакомую личность: «помощник начальника следственной части ГЭУ НКВД старший лейтенант Хват».

Потом они - хваты и иже с ними - будут юлить и выкручиваться. Вызванный в сентябре 1954 года в Главную военную прокуратуру СССР отставной полковник КГБ Алексей Григорьевич Хват в своем объяснении написал: «Следствие по делу Вавилова Н.И. я вел исключительно объективно. Дело было трудоемкое... Никаких претензий ко мне как к следователю Н.И.Вавилов не предъявлял ни во время следствия, ни по окончании его».

И что же - удовлетворились и отпустили с миром. Может быть еще и сегодня он и его коллеги доживают свои дни на пенсиях. Да, как говорится, Бог им судья.

Сохранился и последний документ, написанный рукой Бориса Аркадьевича - его жалоба на имя Генерального прокурора СССР, в которой он писал: «Настоящим категорически подчеркиваю, что виновным себя перед советским государством не считаю и буду до последнего издыхания поддерживать это. Изменения этого моего заявления может быть вырвано только путем внешнего принуждения.

Предъявленные мне обвинения совершенно противоречат фактам, общеизвестным широким кругам советских специалистов и советской общественности. Меня обвиняют во вредительской деятельности и шпионаже за невиданно быстрое восстановление сортоводно-семенного дела и за разработку новых видов сырья для производства сахара и спирта, за что, в частности, была присуждена мне степень доктора сельскохозяйственных наук. Свою невиновность я готов доказывать с исчерпывающей убедительностью».

Бедный Борис Аркадьевич, он все еще на что-то надеялся. Однако дьявольскую машину уже нельзя было остановить. Все было шито хоть и белыми, но суровыми нитками.

Паншину инкриминировалось обвинение по печально известным 58-7, 58-10, 58-11 статьям УК РСФСР (вредительство, шпионаж, диверсии). Каждой из них хватило бы, чтобы поставить его к стенке. Что и случилось. 28 июля была поставлена последняя точка в биографии Бориса Аркадьевича Паншина.

Я рассказал о жизни, судьбе и деле лишь одного невинноубиенного. А сколько же еще подобных судеб и дел ждут своего прочтения?

P.S. Как известно, посвящение предшествует печатному произведению. Я же хочу нарушить канон. Свою публикацию я посвящаю всем, кто испытывает острые приступы ностальгии по сталинским временам «железной руки» и «порядка».

Неужели мы так ничему и не научились?