«Встать! Шут идет, народный!» Александр Каневский: пять рассказов о Тарапуньке

В Киеве, в Союзе писателей Украины, скромно и достойно прошел творческий вечер Александра Каневского, известного писателя, популярного сатирика («Теза с нашего двора», «Май нейм из Маня», «Смейся, паяц!» и др.). Ко всему Александр Семенович еще и родной брат… «майора Томина» (из сериала «Следствие ведут знатоки»), киноактера и телеведущего Леонида Каневского.

В свое время Александр Каневский плодотворно работал на ниве украинского юмора. Стоит сказать, что именно его тексты и составляли основу репертуара популярнейших тогда Штепселя и Тарапуньки — Ефима Березина и Юрия Тимошенко… Последнему совсем недавно исполнилось бы 90 лет со дня рождения. Он прожил 67 лет (умер в 1986-м). Но слава этого незабываемого эстрадного дуэта жива по сей день.

По просьбе «ЗН» Александр Семенович Каневский вспомнил некоторые истории сотворчества с Тарапунькой—Штепселем — как веселые, так и грустные. Примите его рассказы как дань памяти к не замеченному страной юбилею выдающегося эстрадного артиста Юрия Тимошенко.

«Напиши так, чтобы дворник прочел и люди смеялись»

Эти артисты были уникальным явлением. Говорите, что юбилей Тимошенко в Украине никто не заметил? Да и смерть его почти «не заметили»! Не сообщили об этом в центральных газетах, чтобы не было ажиотажа. В Доме актера, когда с ним прощались, все улицы были заполнены, народ пришел все равно. Они были суперпопулярными! Хотя и не были «народными артистами Советского Союза». Когда я приехал на похороны Ти­мошенко из Москвы, добился единственной статьи о нем в «Со­вет­ской культуре»…

Каждый год республики СССР отчитывались концертом в Москве. И Украина к нему готовилась. Это было важное для страны событие. Для монолога талантливого артиста Константина Яницкого, покойного уже, мне во сне пришла потрясающая идея. Снится сон, будто живет… новый Пушкин, новый Шевченко, новый Эйнштейн. Они творят, дарят людям свое творчество, свой ум. И только потом оказывается, что так они могли жить, а на самом деле все они еще мальчишками погибли во время войны. Когда я поделился этой идеей с Робертом, он сказал мне: «А где ты это читал? Это потрясающе!» Мы подготовили монолог для Яницкого.

И вот именно после этого спектакля Юра Тимошенко и Фи­ма Березин сказали: «Ребята, мы хотим работать только с вами!»

Ведь эстрадный юмор очень отличается от литературного. Здесь реакция зрителя должна быть молниеносной. Или тишина. Но тишина не простая, а кричащая…

После этого мы с Виккерсом написали для Тимошенко и Бе­резина большой спектакль-ревю, который назывался «Механические приключения Тарапуньки и Штепселя». Его потом отсняли.

Спектакль шел прекрасно. За два года — тысяча аншлагов. Прос­то рекорд! Залы на две-три тысячи мест были заполнены. Их все ждали как богов, на них делали зарплату актерам. Потом был второй спектакль…

Я не умею писать для артиста, если не люблю его. Сразу отказывался от таких предложений. Для меня главное — человеческий фактор. А Юру и Фиму я очень любил. Они были потрясающими людьми.

Порою измучивали меня так, что после работы с ними я месяц не мог ничего делать. Они «выкручивали» мне мозги полностью! Говорили: «Сашка, две полхохмы — это еще не хохма!». Просчитывали, где будет смех: «Ребята, не хватает смеха на этой странице!» — «Юра, здесь пять сме­хов!» — «Шестой должен быть!» Я пытался спорить, говорил, что, мол, ты здесь по-актерски дотянешь… «Нет, — отвечал. — Ты напиши так, чтобы дворник прочел и люди смеялись… А я актерское и так дотяну, это уже моя проблема». Они чувствовали смешное интуитивно. Каждую фразу пропускали через себя. С ними было одновременно и трудно, и здорово работать. Причем мы с Робертом тоже были вписаны в каждую афишу. Ведь работали все время вместе. Уезжали в дом творчества, в цековский санаторий в Конче-Заспе. Там зимой артистам разрешали отдыхать.

«…Тарапунька — пионер, пенсионер и бюрократ»

Тарапунька и Штепсель — невероятный пример в истории эстрады, когда актеры полвека работали вместе. Даже с женой столько не живут… Начинали с института, потом армия — всегда вместе. Потом ансамбль, из которого выросли Вирский, Ка­менькович, Сичкин. Представьте, Юра и Фима каждые два года уст­раивали за свой счет сборы фронтовиков. И если люди не могли приехать, они им оплачивали дорогу. Вызывали из деревни своего старшину. Он при­ходил и делал перекличку: «Рядовой Петрен­ко» — «Я», «Рядовой Иванен­ко» — «Я!», «Рядовой —…» — «Выбыл…» — Почтим память». Потом они шли в ресторан, который заказывал Юра. Пи­ли, пели песни… С каждым годом их становилось все меньше и меньше.

Самое страшное для артиста испытание — слава и деньги. Многие не выдержали, раздулись. Но есть и те, на кого это не действует. Например, мой брат Леонид всегда был простым и дос­тупным. Как и Аркадий Хайт, Леня Якубович, покойный Григорий Горин. У Юры и Фимы были специальные оклады. Их не ограничивали в количестве концертов. А раньше с этим было строго, чтобы артисты больше положенного не заработали. Ведь бедными управлять намного легче. А они давали по три концерта в день, где только хватало силы — не знаю. Залы — переполнены. Из деревни бабушки специально приезжали. Говорили: «Я приїхала тільки Тарапуньку послухать... Тепер поїду всім розкажу...»

Они выдержали испытания славой. Более того, мы каждый сотый спектакль отмечали в ресторане. Они приглашали всех — рабочих сцены, осветителей: «Приведи Марью Ивановну, позови Ниночку…» Не дай Бог с кем-то какое горе, сразу же бросались выручать.

Юрий как правило ехал на гастроли с женой — Юлией Пашковской. А Фима часто ехал без жены Розиты. Говорил: «Я поселюсь в обычном номере, а разницу отдайте рабочим, чтобы для них тоже получше номер снять…»

С их образов делали игрушки, о них пели смешные песенки: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, ехал Штепсель на такси, Тарапунь­ка прицепился и бесплатно прокатился…»

Когда-то Расул Гамзатов говорил: «Когда я вижу Тарапуньку и Штепселя, кажется, что это праздник дружбы народов…» Юра обожал грузинские песни, литовскую живопись, знал украинскую культуру. В Украине, тем не менее, был заметен антисемитизм… Многие возмущались, почему для этих артистов пишут не украинские авторы, а евреи — Каневский и Виккерс.

До того, как мы пришли к ним, они приглашали Остапа Вишню. Тот попросил: «Ну хлопці, прочитайте мені хоч щось... Я не знаю, що таке інтермедія». Они показали ему две-три свои самые удачные интермедии. Он послушал и говорит: «Ні, краще я буду грати на барабані...»

В СССР было ограниченное количество людей, которые умели писать в жанре интермедии. На всю эстраду набиралось человек пятнадцать настоящих профессионалов. И вот после пер­вого успешного спектакля Тимо­шенко сразу же предложил: «Давайте писать второй спектакль»… Я ему говорю: «Юра, вот мы сделали спектакль, а рядом с нами работал Райкин. У нас смеялись больше, у Райкина — меньше. Но когда я вышел после Райкина, у меня в ладонях остались какие-то мысли, а вода ушла. А после нашего спектакля у меня очень мало в ладонях осталось, все ушло в смех. Вам надо сыграть пару трагикомических ролей…» — «Ты сошел с ума, кто нас такими будет слушать! Мы же Тарапунька и Штепсель!» — «Вы будете Та­рапунька — пионер, пенсионер, бюрократ. Вы сохраните свои образы, но будете играть, а не делать лишь антрепризы».

В общем, мы их убедили. Ме­ня и Роберт поддержал: мол, надо им попробоваться в другом качестве. Мы сделали для Штепселя и Тарапуньки два груст­ных образа. Якобы пенсионера, талантливого яркого человека отправляет на пенсию начальник-идиот. Причем отправляет оскорбительно, дает ему подарок, в котором — старая деталь. Мол, все, ты не нужен, вместо тебя будет другой. Скажу, что в то время это было очень смелое решение. Потом мы сделали еще один сюжет: столкновение двух поколений. Об этом тоже нельзя было говорить, потому что в СССР якобы не было конфликта отцов и детей. А Юра был паникером. На репетициях все время повторял: «Не получится, не получится, все провалится…» Они вышли с этим номером. Сыграли… В зале — мертвая тишина. Они стоят за кулисами и не знают, что делать дальше. И вдруг такой взрыв, что люди встали, аплодировали стоя. Потом он подошел ко мне и говорит: «Виноват, доказали…»

«А почему вы еще не члены партии?»

Тимошенко был бескомпромиссным человеком. И ничего не боялся. Поэтому власть его не любила. Почему-то считали, что он друг Хрущева. Но сам Юра об этом не распространялся: «Не надо об этом!»

Например, вышел фильм «Зеленый фургон», где Тимошенко сыграл очаровательного украинца. Кто-то из вышестоящих подходит к нему и говорит: «Ну, Юра, опять ты дразнишь хохла!» — «Ты что, я же хотел сделать колорит…» Тут же подходит к нему еще какой-то деятель и говорит: «Что ты к нему пристал, его жид заставил!» Это о режиссере. Юра развернулся и как даст ему по морде! Все сразу же разбежались, чтобы не быть свидетелями. И бегут за Фимой: «Фи­ма, там Юра бьется!». Юра кричит: «Вставай, вставай, я тебя не так ударил, чтобы ты там валялся». Он поднимается, а Юра его второй раз: «Если меня посадят, то пусть эта… знает, что я ему два раза влепил!»

А когда они ехали на декаду в Москву, всегда в вагоне с ними — начальство. Был такой случай. Каким-то образом подсел на станции безбилетный студент. Чиновник кричит: «Выгнать! Выгнать!» А Юра говорит: «По­дожди, ты голодный, наверное, есть хочешь? Я же тоже студентом был. Подожди…» И пошел. А в это время — остановка. Он возвращается, парня нет. Этот «начальник» выгнал его все-таки. Что там было! Юра на него бросился, тот закрылся в купе, Юра начал бить в дверь: «Выйди, сволочь, я хочу в твои глаза бесстыжие посмотреть. Кого ты выгнал? Ты выгнал голодного человека! Ты молодость свою выг­нал! Мерзавец!» «Начальник» до утра не выходил.

А как-то им разрешили поехать в Англию. Поездка туда в то время — почти ЧП. Они выучили всю программу на английском, у них была потрясающая актерская память. Все подготовили… Прошли все двадцать пять инстанций, которые нужно пройти. И вот последняя подпись должна быть от секретаря райкома. Они приходят к нему, а он спрашивает: «Почему вы еще не члены партии?» И тут Юра вскакивает: «Какое право вы имеете унижать нас этим предложением! Вы сначала очистите партию от мерзавцев, а потом мы сами к вам придем! А пока даже не смейте нас звать!» Фима говорит: «Я сижу и думаю: «Приеха­ли…» Представьте, их тогда не пус­тили. Лишь спустя полгода поездка удалась.

Если возникала какая-то несправедливость, Юра был неуправ­ляемым. Ему было совершенно все равно, что будет потом. «По­том» уже Фима многое расхлебывал. Я называл Фиму «Ре­бе». Он умница. Надо было быть железным человеком, чтобы держать такой мудрый противовес Юре.

Как Тарапунька удрал от Хрущева

Еще одна история… Очеред­ной правительственный концерт. Хрущев приезжает давать очередной орден Украине. Нас пригласили писать интермедию к этому событию. Я ненавидел подобную деятельность, ведь слова лишнего написать нельзя, шутки все на уровне управдома, спорта, моды. И все! Тексты читали в ЦК, потом — министры. Юра это ненавидел. «Что, кроме нас, больше шутов нет?» — возмущался. И все мрачнел и мрачнел… Фима же говорил: «Это плохо кончится!» Наконец, мы все уже должны собраться и утвердить окончательно интермедию. И тут Фи­ма предупреждает: «Можете не приходить, Юра удрал! Улетел!». А завтра — концерт. Начали узнавать, куда он «улетел». Оказывается, в… Алма-Ату. Якобы оттуда получил предложение озвучить какой-то хроникальный фильм. Был дикий скандал. Кричали: «Пусть в Украину не возвращается!»

А он, когда наделает таких дел, обычно уезжал к маме в Полтаву. Звонил и спрашивал: «Фимка, они еще психуют? Ну ладно… Половлю-ка я еще рыбку…» А куда идти? Гастроли расписаны на год. Города ждут! Афиши. Билеты проданы. Ему звонили, просили…

Когда он развелся с актрисой Ольгой Кусенко, сделал вообще одну невероятную штуку. Ольга — потрясающая женщина, но детей у них не было. Юра вообще был дамским угодником. И вот на декаде девочки представляли республики, выносили рушники. И он там нашел Юлию Пашковскую, певицу из Львова. У них начался роман. Юлия ждала ребенка, и Юра бросил Ольгу, женился на Юле. Приходит просить квартиру. Начальник говорит: «Делитесь, у вас есть трехкомнатная квартира в Пассаже». Юра: «Я и так сделал женщине больно, уйдя от нее. А вы хотите, чтобы я еще и жилплощадь отобрал?» — «Нет для вас квартиры!» Он тогда забирает Юлю и уезжает в Полтаву к маме. Приходит к директору филармонии и говорит: «Я хочу к вам на работу устроиться и остаться в Полтаве». Тот обалдел от счастья: «Немедлен­но квартиру!» Ему дали роскошную квартиру, приняли в штат Полтавской филармонии. А тут звонки: «Юрий Трофимович, Киев вас ждет…» — «При чем тут Киев? Я работаю в Полтавской филармонии». — «В Москве гастроли ожидаются, в Ленинграде». — «А у меня гастроли в Кацапетовке и Мопетовке! Я должен быть там, извините! В Киеве мне нег­де жить, значит, я не нужен Киеву! А в Полтаве у меня квартира, меня здесь любят».

В общем, целый месяц он играл в эту игру. Потом ему квартиру дали.

«Я так много хотел тебе сказать, Юрочка…»

Юра учил тексты не сразу. На первых спектаклях часто запинался. А у Фимы наоборот — голова-компьютер, все помнил с первого раза. И все время подсказывал Тарапуньке. Видит, Юра запнулся: «Ты, наверное, хочешь меня спросить, как я приехал из Ужгорода?» — «Да, да… именно об этом я хочу тебя спросить…» — «Так вот я тебе говорю, что приехал я так…» Мы смеялись: Юра будет за сценой, а Фима будет сам работать за двоих. Но посте­пенно Тимошенко выучивал текст.

В свое время Юра очень много курил. Однажды ему стало плохо — прямо на сцене. Врач сказал: «Не бросите курить — будет инфаркт!» Он, как всякий мужчина, был мнительным. Пришел и говорит: «Что делать, не могу бросить!» Фима успокаивает: «Не волнуйся, иди к гипнотизеру, он многих вылечил и тебя вылечит…»

Вот Тимошенко и пошел к гипнотизеру. Возвращается — хохочет: «Он меня посадил в кресло и говорит: «Закройте глаза. Вы спите, вы спите и понимаете, что курить вредно, курить вредно… И пить вредно…» Я открыл глаза и говорю: «Про пить — не надо!» Ты смотри, он меня и пить хотел отучить. Я к женщинам уже не хожу, курить нельзя, так хотя бы выпить!»

К сожалению, все закончилось трагически. У него случился инфаркт прямо на сцене…

Когда Юра умер, я сразу при­летел из Москвы… Гроб стоял в Доме актера. Фима подошел и говорит: «Я так много хотел тебе ска­зать, Юрочка… Ты прости, но я впервые в жизни забыл текст…»

Когда Тимошенко не стало, Бе­резин попытался работать один. Как бы «Штепсель о Тара­пуньке». Но это было уже не то…

Помню, что за пятьдесят лет они лишь раз поссорились, на целый год. И поняли, что не могут друг без друга. Выходил на сцену Тарапунька: «А где Штепсель?» Выходил Штепсель: «А где Та­рапунька?» Их нельзя было разлучать. Подумать только — пятьдесят лет вместе… Не могу больше привести такого примера.

Я убедился, что этот человек будто умирает еще до своей физической смерти. Внутренне умирает.

Когда у меня ушла жена, впервые в жизни мне, злокачест­венному оптимисту, вдруг не захотелось жить. Работа, конечно, вытаскивала. Но жить не хотелось. Бывало, еду в машине, а слезы застилают глаза. Останавливаю машину, не могу двигаться, просто жить не хотелось…

Но жизнь — удивительная штука. Представьте, что жена моего брата — это дочь Ефима Бе­резина. Такие вот переплетения!

Уже после смерти Тимошенко у Фимы начала быстро прогрессировать болезнь Паркинсона. Надо было быть большим актером, чтобы выходить на сцену. Это актерская сила.

Потом — инфаркт. Больница. Через шесть дней Березина выпускают. Он был потрясен: «Са­ша, они меня выпустили! Я говорю врачу: «А что мне есть?» — «Все, что хотите!» — «И что, мож­но выпить?» — «Можете! Грамм сто коньяка!» — «Саша! Юра же двадцать один день лежал и после этого умер от инфаркта, а ведь его могли здесь, в Израиле, спасти. Меня же спасли!»

Я устроил юбилей Ефима Бе­резина — его 75-летие в огромном зале на 1800 мест. Он говорил: «Ты не соберешь людей!» — «Соберу!». Участвовали звезды — Якубович, Козаков, Леонидов. Газеты, посольства. Получился большой праздник, я был ведущим. Мы договорились, что сам Березин выступать не будет. Толь­ко в конце вечера две девочки вывели его на сцену под руки. Ему скандировали: «Браво! Браво!». А он: «Перед отъездом в Израиль на улице ко мне подошла женщина и спросила: «Скажите, вы Березин?» — «Я Березин». — «Смотрите, вас еще можно узнать…» — «Так спасибо, что вы меня узнали, спасибо, что вы пришли ко мне, что вы есть, и шоломаленькы булы».

Ему было трудно говорить. Когда концерт закончился, он подошел ко мне и сказал: «Боль­ше я на сцену не выйду. Не хочу быть смешным…» Это трагическая фраза человека, который всю жизнь хотел быть на сцене смешным. Да, Израиль продлил Фиме жизнь лет на восемь. Дети — Леня и Аня — сняли ему квартиру рядом, наняли внимательную женщину, которая за ним ухаживала. На 80-летии мы еще гостили у него. Он сидел воодушевленный, был узкий круг — человек 12. А жена его — Розита — ушла до его смерти, сгорела буквально за месяц… Хотя всю жизнь как нянька была при нем, это сумасшедшая поддержка. Же­на артиста — профессия. Она этой профессией владела удивительно. Воспитала двух прекрасных детей — не эгоистов.

К сожалению, у Юры Тимо­шенко с детьми что-то очень страшное произошло… Даже не хочу касаться этой темы. Душа болит, когда об этом вспоминаю. Еще на 60-летие Юрия Тимошенко я написал такие вот стихи: «Тебя всегда любил народ за дерзкий ум, за смех свободный. Встать! Шут идет! Встать! Шут идет, народный!» Думаю, эти слова могли бы стать эпиграфом к недавнему 90-летию со дня его рождения, о котором в Украине мало кто вспомнил…