В зоне абсурда

Украина прочно и незыблемо вошла в зону абсурда. Препирания и драки в кулуарах власти, смена позиций и оппозиций, бесконечные трансформации и связанные с этим причудливые гибриды, напоминающие Пластилиновую Ворону, уже не унижают, поскольку не может унизить цирк. Иногда кажется, что это тяжелые сны, которые видит страна-банкрот. И полная бесперспективность сотворения здесь, в Украине, каких-то культурных азов.

Сегодняшняя Россия развивает новую систему взглядов — прогрессизм как политическую установку на некое ускоренное развитие общества. Украинская же политика, деятельность парламента, президента, какой угодно институции скомпрометированы путем самосведения к нелепости. Да будь украинский президент в самом деле хоть де Голль, ему все равно ничего не удалось бы сделать — не в последнюю очередь потому, что личностная харизма принадлежит сегодня не политикам и государственным мужам, а боксерам, футболистам, портным, танцовщикам и эстрадным гендерам.

Сердцем, точнее, пульсирующей точкой этой зоны абсурда выступает НЭК — Национальная экспертная комиссия по морали — словосочетание, которое уже само по себе звучит как насмешка. Лично мне странно, когда в комиссии видят реинкарнацию худсовета, чуть ли не политбюро с членами в пыжиковых шапках. Нет, ничего общего с прошлым комиссия не имеет, это же наш с вами выращенный фрукт. Всегда, если дела заходят слишком далеко, если в обществе что-то разлагается, возникает этот нарост на его больных тканях. Общество пытается добыть лекарство из себя же, за неимением других форм реальности, регулируется собственными же средствами, разводя людей в общем-то близкого уровня по разные стороны баррикад. Ведь иные из тех, кого сейчас разделяет НЭК и АнтиНЭК, пили друг с другом круговую. Или могли бы выпить, поскольку, говоря напрямик, идут одной дорогой, лишь условно разбитой щитом надвое, и идут по ней в одну сторону. Вот актер Богдан Бенюк (член названной комиссии), якобы публично оскорбивший журналистку на одной из пресс-конференций; а по другую сторону щита раздаются оскорбительные выкрики и насмешки тех, кого НЭК берет за горло, и сочувствующих, кто хотел бы жить в «свободной стране», прекрасно понимая (или не понимая), что «свободная страна» — это оксюморон. Два лезвия одной бритвы, режущей информацию на вкусные ломти, которые затем старательно подбирают журналисты с тем, чтобы употребить их в очередной коктейль, — вот что представляют собой конфронтирующие стороны. Словом, мышиная возня, ребята!

Люди сражаются между собой за право пропустить очередную шпильку или сальность, пакость (подчас называя это «важными социальными проблемами»), совсем не замечая, что Ук­раина не имеет тех, кто рядом строил бы другое поле. Рядом — но другое. Сберегая тонкое и хрупкое бытие, вещество, которого, в общем, почти и не осталось. Насельники Серебря­ного века называли его бесконечно обижаемой «вечной женственностью»; оно и в самом деле требует защиты. Некоей изначальной интенции — охранять, в противовес интенции обиженных подростков строить гримасы и рожи своим тиранам, выдуманным и настоящим, которые и вправду ей-же-ей как несимпатичны! Унизительно… но почему людей унижает любой запрет и совсем не унижает свобода, которой так бездарно распоряжаются? Ведь даже запрет от чего-то освобождает. От другого рабст­ва, например.

Лично я горд, что никакие обвинения в несовременности, непродвинутости и ханжестве не заставят меня читать и смотреть разные пакости, придавать концептуальное значение девиациям, жадно внимать обильному мату как живому слову правды. Пусть даже фигуранты, выпускающие всю сию продукцию, лояльные к ней, в жизни очень хорошие люди. Все, что стекает самотеком, не стоит и ломаного гроша… Вдобавок они пытаются отнять у других то, чего сами не давали. Вся эта современная «освободительная» культура дышит все той же репрессией, дышит столь же тяжело, как и соцкульт тех времен, против которых так решительно, но совершенно зазряшно, с одуванчиком на тень паровоза, восстают либералы всех мастей. Как сказал когда-то Поль Клодель, «мы уже до того свободны, что пальцем не пошевелить»!

Однако нет никакой традиции легкого решения этой проблемы. С культу­рой в современном мире дела обстоят вов­се не так просто. Вот довольно свежие данные: 3 марта 2010 года в Ва­шинг­тоне официально вступило в силу разрешение на гомосексуальные браки, и уже к следующему полудню суд столицы США выдал представителям сексуальных меньшинств около 80 брач­ных свидетельств. Это — уже итог; собственно, вся позднейшая евро-американская культура, которую многие желали бы слепо скопировать, развивается под знаком такого «освобождения», при котором политический тоталитаризм успешно вытеснен экономическим. Досадным пережитком остают­ся нации, но их упразднение — вопрос времени, что наглядно демонстрирует политика Евросоюза. Охрани­тель­­ный консерватизм в наше время заведомо не выигрышная позиция — напор и нетерпимость либералов абсолютны; они все время вешают ярлыки, будучи сами нетолерантными как никто другой. Да­же католические традиционалисты отк­ровенно и шаг за шагом сдают позиции, боясь истребительных для себя пос­ледствий, и шельмуются как челове­коненавистники, если зачитывают соответствующие места из Библии, осуждающие разврат, чревоугодие, гомосексуализм, разнообразные перверсии.

Мне кажется, в этой связи стоит вспомнить Освальда Шпенглера с его пророчествами. Все, кто читал эту книгу — «Закат Европы», знают, что, написанная сразу вслед за Первой мировой войной, наибольшую популярность она обрела между войнами, а пос­ле Второй мировой в ней все больше усматривали спекуляцию и курьез. В оптике современных мнений «Закат…» — это забавная философская беллетристика. Тем не менее можно убедиться в том, что пророчества этой книги сбываются. Вкратце суть шпенглеровского прогноза такова. Культуры, как и люди, смертны. Средний возраст их жизни насчитывает тысячу лет. Они рождаются, взрослеют, мужают, стареют и умирают. Согласно немецкой философской традиции, старение или вырождение культуры выглядит как цивилизация, «медленное воцарение первобытных состояний в высокоцивилизованных жизненных условиях». При этом формы беспамятства могут имити­ровать память, казаться памятью. Дру­гими словами, человек посещает музеи, концерты и выставки, приобщается к высокому и сочувствует ему; он мо­жет даже писать диссертации или монографии, статьи и книги, создавать музыку и картины, но решающим оста­ется то, что сам он уже не живет в культуре, а лишь культивирует ее фантомные формы. Об этом много пишет сейчас российский философ и музыкант Вла­димир Мартынов, этому же соответ­ствует позиция «хороший слушатель» в эстетике Франкфуртской школы, представленной Теодором Адорно.

Шпенглер говорит о том, что переход из состояния культуры в форму цивилизации знаменуется стадиями «белой» и «цветной» революций. «Бе­лая революция» — самовырождение белого человека, его сознательное или несознательное измельчание, состояние, в которое Европа погрузилась с момента победы определенной картины мира, условно назовем ее рыночной или либеральной. Человечество горланит и пляшет на корабле, но корабль никуда не идет. Как писал еще в 1851 году католический мыслитель, испанец Донозо Кортес: «В один торжественный миг все это вдруг кончится: буйная попойка, взрывы дикого хохота, скрип судна и рев бури — миг, и вот надо всем сомкнулись воды, а над водами тишина, а над тишиной гнев Божий».

Завоевание Европы и Америки юж­ными и восточными народами довершает процесс распада. Еще в 1950 году третье место в мире после Индии и Китая занимал СССР, на четвертом были США. Сейчас Рос­сия передвинулась с четвертого места на девятое, ее оттеснили страны Юга: Пакистан, Бангладеш, Индо­не­зия и Бразилия. Таким образом, демо­графическая асимметрия налицо — оче­видно, что центральная роль Евро­пы подходит к концу. В 2050 году население Азии составит примерно пять миллиардов человек, из них три будут жить в Китае и Индии. Это неизбежно означает появление новых мировых центров силы, новых полюсов. Возможен такой поворот вещей, что со временем белая раса исчезнет совсем. Мир уже другой, и приход к власти Барака Обамы — яркое тому подтверждение; в каком-то смысле, его инаугурация открыла новый отсчет времени.

В этом — суть «цветной революции», предсказанной Шпенглером и накладываемой на революцию «белую», на вырождение и стагнацию белого человека. Для «белой революции» характерно, что она упраздняет само понятие вертикали. Место ценностей занимают цены, место личности — статистика и рейтинг. Все говорят о правах человека, но никто — о его назначении. Мир загроможден правами настолько, что, похоже, требуется право на их несоблюдение, ибо в густую сеть прав ловится рыбка большая и малая.

Даже нынешний французский президент не избежал этой участи: будучи еще министром, он рискнул назвать хулиганов, громящих парижские предместья, «швалью». Либераль­ная пресса долго не могла простить этого Саркози — названные им молодые люди были выходцами из Африки. Потом, после его избрания президентом, они скандировали на улицах Парижа его имя в сочетании со словом «фашист», о чем не без злорадства сообщала пресса.

Параллельно экспансии Юга идет огромное перетекание трудовых ресурсов в самой Европе. В самом деле, если дела зайдут слишком далеко, нации будут упразднены за невозможностью различения, идентификации. Скажем, армия трудовых мигрантов из Украины, по разным оценкам, составляет от двух до пяти миллионов человек. При этом официальное разрешение на работу имеют не более 500 тысяч. В 2006 году Украина получила денежные переводы от мигрантов в размере 8,4 млрд. долл., выйдя по этому показателю на шестое место в мире. В той же России больше всего мигрантов из Украины, здесь работает 2,8 млн. украинцев на фоне 1,5 млн. узбеков и 1,4 млн. казахов, так что северный сосед даже намерен ввести квоту для наших заробитчан.

Существенный момент связан с переориентацией хозяйственной деятельности. В подавляющем большинстве стран мира валовый внутренний продукт не менее чем на 80% определяется вкладом неаграрных отраслей. Весь мир на наших глазах перестает быть аграрным, а значит, и сельским. Стремительно растет доля городского населения, что хорошо ощутимо по тому же Киеву. Задумайтесь над тем соотношением, которое было в Украине перед революцией или даже сразу после гражданской войны. 85%, минимум 80% — сельского населения, 15—20% — городского. Урбанизация столкнула огромную массу сельского населения в общем-то с другими ценностями, имевшимися у образованных горожан. И это произошло не без потерь для последних.

На взгляд Шпенглера, «белая революция» и есть потеря общего языка, влекущая за собой тотальное непонимание. Даже люди одного уровня не «видят» друг друга, ибо выключены из контекста. Деградируют именно идеальные типы (и уж вслед за ними — среднестатистические), сменяясь набором медиальных симуляций: спортсменами, манекенщицами, клоунами, кутюрье, эстрадными звездами, менеджерами, киллерами и т.д. Никакая — ни политическая, ни духовная — воля не противостоит этому. Впечатление таково, что культивируется как раз безволие, действенное, необыкновенно целеустремленное безволие, не терпящее возле себя никакого инакомыслия. Общество, в котором обычными стали выставки и музеи искусства с мусором и различной гадостью в качестве экспонатов, оперные театры, где на сцене в рваных джинсах поют свои арии вагнеровские герои, — такое общество может рассчитывать только на адекватное, соответствующее будущее.

В свете вышесказанного проблема украинской общественной и художнической морали приобретает дополнительные обертоны; сама же комиссия, приставленная к ней стражей, смотрится не более абсурдно, чем иные лицемерные явления развитых стран.

Мне кажется очень характерной сама постановка вопроса: разговор начинается с темы «ограничения свободы». И, видимо, обсуждаться может только одно: желательно или нет какое-либо ограничение творческого сознания, могут ли существовать какие-либо запрещенные для него зоны — моральные, стилистические, содержательные. Мне представляется, что пока вопрос поворачивается такой стороной, никакого хорошего ответа не будет.

Ответ подсказывает сам феномен творчества, которое, как известно, бежит, как от огня, от любых наперед заданных форм знания. В противном случае оно предало бы собственную природу, уникальный дар — понимать, не понимая. Самые бесспорные образы поэзии — и музыки, и пластики — несут в себе счастливую тревогу глубины: тревогу того, что она есть.

Но именно глубина мира и глубина человека увидены сегодня как некий страшный подвал, грязное и душное подполье, набитое ужасами и призраками, пространство исключительно низкого, зловещего, агрессивного. Ба, да современность пытается и вовсе отменить реальность глубины — производя бесконечные деконструкции всего, что представляется серьезным, трогательным, значительным. Плоскость властвует над нашим зрением (глянец рекламных листов), над слухом (динамика популярной музыки), над разумом (коллажный принцип информации; новости, в которых нет новостей). Удивительное по своей настойчивости и интенсивности засорение всего пространства восприятия не оставляет и щели, в которую могла бы проглянуть глубина. Похоже, что человечество находит зыбкое единство только так, расплачиваясь за него глубиной и вертикалью. Дальше следует выбор конкретного человека, каждого из нас. И здесь уже никакая комиссия не спасет — время коллективной идентичности миновало.