СЕНТЯБРЬ. ЛЕМ

Станиславу Лему не посчастливилось — если вообще можно так сказать. Я был в Кракове именно тогда, когда в городе готовились праздновать юбилей Лема: думаю, это должно было быть общенациональное событие, если бы не читатели Лема во всем мире... Но 80-летие писателя совпало с американской трагедией. 12 сентября, когда мир, казалось бы, должен был приветствовать одну из интереснейших фигур нашего времени, — он был переполнен осмыслением того, что случилось накануне. Я, между прочим, осознал, что вспомнил бы о Леме, даже если бы у него не было этого испорченного праздника.

В последние годы для меня существуют будто бы два Лема. Первый — писатель-фантаст, которого я знаю с детства, — ироничный, парадоксальный, один из немногих мастеров, превративший юношескую — по возрасту основной категории своих читателей — научную фантастику в серьезную литературу, литературу для тех, кто хочет мыслить категориями будущего и отыскивать это будущее в современном мире. Второй — публицист: последние книги Лема, к величайшему сожалению еще не переведенные, именно публицистика. К тому же, время от времени я читаю комментарии Лема на полосах одной из наиболее интеллигентных газет Центральной Европы — краковского «Тыгодника повшехнего»... Лем-публицист оказался несколько иным, нежели Лем-писатель. Значительно обеспокоеннее. И, нечего греха таить, до нападения террористов на Штаты я не мог до конца понять этой обеспокоенности.

Меня однажды удивило, что Лем смотрит в будущее без большого оптимизма, как-то интуитивно чувствует, что это будущее преисполнено угроз, и достижения в сфере научно-технического прогресса лишь ужесточают эти угрозы. Я мог бы воспринимать эти предупреждения как стариковское брюзжание, но Лем в своих публицистических книгах отнюдь не похож на человека преклонного возраста. Вспоминаю, что когда я читал его «Мир на грани», то, лишь перевернув последнюю страницу этой перенасыщенной мыслями книги, осознал, что имею дело с жизненными выводами 80-летнего писателя, — в процессе чтения я воспринимал автора скорее как ровесника, но мудрого и любознательного ровесника. И меня удивило, почему же этот внутренне столь молодой человек, прежде всего — молодой мыслями, не считает, что наша цивилизация становится год от года все более обжитой и двигается в нужном направлении.

Американская трагедия стала для меня, в определенной степени, моментом истины и в отношении к лемовским предупреждениям. Лем все время старался объяснить, что в ХХІ веке будет жить не легче, чем в ХХ, более того — даже труднее, и прогресс не играет роли. (Если подумать, и в начале ХХ века можно было надеяться, что научно-технический прогресс поможет людям прожить намного лучше, чем в предыдущем, ХІХ). Но сейчас мы вспоминаем ХІХ век с определенной ностальгией: спокойные времена, когда еще не было возможности посмотреть телевизор и за несколько часов долететь до Америки, — а тем не менее было невозможно за несколько минут осуществить массовое убийство... Может случиться так, что через несколько лет мы будем с такой же ностальгией вспоминать и ХХ век...

...Я писал рубрику для московских «Ведомостей» о последствиях атаки на Америку именно в те минуты, когда превращались в кучу пыли небоскребы Всемирного торгового центра. Журналистика — профессия, эмоционально истощающая: ты вынужден писать, когда хочешь кричать, а слово — это все-таки слово, это не крик раздавленного телевизионной трансляцией убийства человечества. И все-таки именно эта работа дала мне возможность в определенной степени абстрагироваться, попробовать посмотреть на весь этот ужас вроде бы со стороны. И я увидел, как на наших глазах начинает резко изменяться мир, как рождается в кровавых муках новый мир ХХІ века — совсем не тот, в котором я хотел бы жить, но — что поделаешь? Другого уже не будет... Возможно, именно так смотрели вперед люди в первый день Первой мировой войны — люди, надеющиеся прожить свой век научных побед вообще без каких-либо войн...