Петь «кушать подано...» я не хотела...

Есть в Украине знаменитая семья Петриненко. Тарас и его мама — Диана Петриненко. Обладательница редчайшего сопрано, солистка Киевской филармонии и Государственной хоровой капеллы «Думка», в свое время она объездила с гастролями весь бывший Союз. Лауреат различных премий, конкурсов, в том числе международных. Уже несколько десятилетий пани Петриненко преподает вокал в Национальной музыкальной академии.

Ответственность за легкость характера, шутливость и жизнерадостность певица возлагает на астрологического Водолея. «Они такие...» — шутит.

— Пани Диана, хочется начать разговор с вопроса о безоблачном и счастливом детстве...

— Я уж столько рассказывала об этом детстве... Ощущение, что совершенно все забыла... Будто во сне: Полтавщина, степи, Сула, коровы... Еще солнышко не взошло, а мама уже поднимает — «вставай»... И целый день бегаешь, бегаешь за этими коровами. Вот так детство и прошло... И родители, и деды, и прадеды — все с Полтавщины. Моя девичья фамилия Паливода. Но коллеги не советовали брать ее для сцены. Дескать, в сочетании с моим именем будет звучать гротескно. Поэтому и взяла я фамилию мужа... Несмотря на всю ностальгию воспоминаний, детство пришлось на трудные времена. Родилась в 1930 году, с голодного 33-го помню одно: все время просила кушать. Потом война — вообще ужас. В 1942 году погиб отец. А дальше голодный 1947-й... Как раз тогда приехала в Киев, в музыкальное училище поступать. Брат привез.

— А как вас вообще выпустили из села? Ведь тогда паспорта крестьянам на руки не выдавали...

— Оно-то так, но учиться отпускали. В нашем селе школа была семилетняя. Поэтому чтобы я продолжила учебу, меня взял к себе дядя. Он жил во Львовской области и был секретарем райкома. Там я окончила восемь классов и получила паспорт. Помню последний звонок. Мне купили новую обувку и справили платье — белое-белое... Послевоенное время — сплошной дефицит. Мой торжественный наряд шили из какой-то парашютной ткани. Однажды попала под ливень и эта моя обновка просто на глазах начала садиться. Подол пошел «хвостами», талия подпрыгнула вверх. Я ее одергиваю, оттягиваю, а она ползет и ползет... Как сейчас вижу, хотя столько времени прошло... Кстати, в моей школе Тютюннык работал...

— Григор?

— Григорий, автор «Виру». Преподавал украинский язык и литературу. С моим дядей они были земляками и друзьями. Часто встречались у нас дома. Потом я долго поддерживала дружеские отношения с женой писателя. Дядя был крупный, коренастый и разговаривал только на украинском языке. Во Львовской области тогда было довольно опасно — бандеровщина еще продолжалась. Но мы не боялись. Хлопцы из леса моего дядю не трогали. Кабинет был всегда открыт. Кто хотел, тот и заходил.

— Как думаете, почему?

— Не думаю, а знаю. Он был украинец. С Полтавщины, как и я... Когда выбираюсь в отчий край, то сердце уже за двадцать километров от родного села начинает прыгать в груди... Помню, останавливалась посреди степи и не могла надышаться. Я туда и с концертами часто ездила. Девчата спрашивали: «Что с тобой творится?» А я от волнения вся пунцовая. Ведь там каждую тропинку, каждый кустик с закрытыми глазами найду. Балка, Волчье горло... Все — мое...

После восьмого класса брат, который уже учился в Киеве в музыкальном училище, сказал: «Собирайся. Будешь учиться петь». Даже обиделась... «Я вроде бы и так хорошо пою. Это нужно уметь, а не учиться...» Вот так наивно себе размышляла. Взяли мы с братом вареной кукурузы, больше нечего было взять, и приехали в Киев на крыше вагона. Ведь денег тоже — полкопейки. За окном 1947 год...

— Тогда как раз разгребали руины Киева и восстанавливали город...

— Да, на Крещатике и мой труд имеется. Камни таскала, потому что улица была вся в завалах. Некоторые дома стояли, но в основном — руины.

— А консерватория?

— Без окон, без дверей... Но у нас с братом была иная цель — музыкальное училище. А уже все сроки прошли. Тогдашний директор спросил брата: «Чего же ты ее так поздно привез? Уже ни экзаменов, ничего...» — «Да я так, чтобы вы просто послушали». Паторжинский, Гайдай... Фамилии вокалистов были мне хорошо известны, потому что я училась петь с пластинок. Прослушали и приняли без экзаменов.

— Так вы были «козир-дівка»!

— Да нет... Просто брат был старше на шесть лет. Он меня за руку водил и мне не было страшно. А спустя два года в консерваторию перешла. Потом работала в капелле «Думка». Закончив аспирантуру, начала преподавать в консерватории. И так до сих пор тут сижу. Такой вот у меня стаж большой... Но работала почти со всеми творческими коллективами. Капеллами, хором им. Веревки... До сих пор эти записи звучат. «Черевички», «Постав хату з лободи»... Вчера слышала себя по радио...

— У вас редчайшее сопрано... Почему не пошли на оперную сцену?

— Во-первых, никто особенно не приглашал. Раз прослушали и не взяли, а я больше и не пробовала. Но не жалею. Я выступала в филармонии и могла петь все, что хочу, то, что мне интересно. Сольные концерты были по всему бывшему Союзу и за границей. Торчать в очереди, чтобы спеть на большой сцене какую-то там ничтожную партию, вроде «кушать подано»... Нет, я этого не хотела. Тем не менее, учась в аспирантуре, я занималась в оперной студии. Спела все знаменитые партии. Обрела этот творческий опыт, так что опера меня не прельщала. Ощущала свою судьбу и не форсировала лишнее. Конечно, я ставила перед собой цель, но знала, что меня словно кто-то ведет, чья-то рука. В моем репертуаре много классики. Сольные концерты требовали солидной программы. Но украинская песня — это мое естество, я без нее не могу дышать. Даже если пела тематические программы, французский репертуар или русский романс... Все равно — все «бисовки» были украинские.

— «Бисовки», т.е. «на бис»? Интересное арго... А не ругали?

— Да нет. Несколько раз были какие-то правительственные концерты, и я наряду с классикой исполняла народную песню «Нехай загородять там, де нелюб ходить». Так меня упрекали: «Какой такой «нелюб» и что подумают гости?»

— А о Ленине не заставляли петь?

— Да у меня же сопрано! Так что я все о соловьях да о любви... В сборных концертах шли басы: «Ленин всегда живой». Но руководство понимало, что если я пропищу то же самое, то в зале будет смех...

— Как вы думаете, в чем секрет песни? Что должно быть такое, чтобы растрогать человека до глубины души?

— Естественность. Когда я пою лирическую песню, то переживаю ее. И вот тогда появляются тембральные краски в голосе. Песню нужно пережить. Иногда настолько вхожу в образ, что боюсь заплакать. А в зале плачут... Приходится себя ущипнуть, чтобы вдруг не расплакаться. Я бы тогда не смогла петь. Очень люблю романсы. Такое небольшое произведение, но через него вся жизнь может пройти... Удивительная песня Квитки Цисык. Не могу ее спокойно слушать. Сразу что-то сжимает в горле. У нее какой-то удивительный тембр, какая-то тайна... Говорят, и мой голос тоже... хм-м... национальный.

— Диссидентское движение вас не увлекло в шестидесятые?

— Увлекло. Открывали памятник Франко, собирались у художницы Семыкиной, слушали стихи, пели. Я и Тарасика с собою брала... А потом диссидентов накрыли... Многих. Преимущественно писателей. Меня не трогали. Немного тревожно было. Но у меня очень легкий характер, я не склонна драматизировать. Вот Григор Тютюннык — тот не мог смириться с реальностью. Виделась с ним за несколько дней до смерти...

— Считается, что певице, прежде всего оперной, нужно быть дородной, дабы на что-то опереть голос... А вы такая хрупкая...

— Мои девочки-ученицы, словно кнопки, но с такими мощными голосами... Все это выдумки. Помню, нечто подобное меня спросили в одной из львовских газет. Мол, как так получилось, что я хрупкая, а мой Тарас крепыш... Я и ответила, что он не всегда таким был. Когда родился, то весил всего 3,4 килограмма.

— Начинали мы с вашего детства, поэтому им и завершим. Кому это в традиционном полтавском селе пришла мысль назвать вас именем античной богини?

— В четырех километрах от моего родного села была коммуна. Мой отец ею руководил. Как раз тогда, когда я родилась и маму забрали из больницы, приехал уполномоченный из Харькова. Остановился у отца. Думали-гадали, какое выбрать мне имя, а тот говорит: «Назовите Дианой»... После меня уже полсела появилось Диан. Потом Маргариты, Кимы...

Загубленное колхозом, традиционное украинское село постепенно исчезало... Но я росла в нетипичной сельской семье. Отец был человеком образованным. Дома была богатая библиотека, журналы из Москвы выписывали. В детстве я читала взрослые книжки. Правда, под кроватью. Родители запрещали. Считали, что мне рановато думать о «Королеве Марго» и «Оводе». Ну а петь учили меня радио и патефон. Очень хорошо помню: был у нас комод, а над ним «брехунець», черный такой рупор. Я вылезала на комод и пыталась постичь природу этой штуки. Так хорошо поет, но ведь в нем никого нет... У меня голос был не детский, я будто сразу начала петь по-взрослому. Не мяукала, а пела, как «тети». А теперь вот преподаю, и люблю всех своих учеников. Учились у меня девочки из Китая, Японии, Кореи... Уже разъехались по миру. Но помнят. Пишут и звонят...