Ни капитуляции, ни демобилизации

Род, откуда происходит командир сотни УПА Мирослав Симчич, уходит корнями еще во време­на короля Даниила Галицкого. Де­ды пана Мирослава были повстанца­ми, дядя Г.Голинский — сотником Украинских сечевых стрельцов. В 1941 году Мирослав окончил восьмилетнюю школу, в марте 44-го — Коломыйский архитектурный техникум, а со временем старшинскую школу со званием чотового. Принимал участие в рейде против «истребительных отрядов» НКВД. В январе 1945 г. во главе Березовской сотни разгромил под Космачем карательную группу энкавэдистов генерал-майора Дергачева, в 44-м депортировавшего крымских татар.

13 марта 1949 года Станиславский военный трибунал приговорил Мирослава Симчича к двадцати пяти годам лишения свободы и пяти годам поражения в гражданских правах. В ноябре 1949-го его этапируют на Колыму. В лагере Симчич сплотил политзаключенных против беспредела «блатных». Против него сфабриковали дело о националистической группировке и добавили к сроку десять лет. В 1954 г. участвовал в лагерном восстании, за что получил еще пять лет тюремного заключения. В 1956-м попал в 19-й лагерь на Тайшете, где начальство держало зону при помощи уголовников. Политзаключенные сожгли их барак, никого не выпустив живым.

В общем Мирослав Симчич провел в советских тюрьмах и лагерях тридцать два года, шесть месяцев и трое суток.

— Начинал я с сорокового года, еще при первых большевиках. Вступил в молодежную организацию ОУН и был там до 43-го, потом подался в УПА. Воевал до
8 декабря 1948 года, когда после десяти часов боя попал в плен. Завезли в Ивано-Франковское КГБ. Там со мной две недели цацкались: вербовали, говорили, мол, мы тебя знаем, ты хороший солдат, подберем тебе роту и, как только добьем это проклятое подполье, отправим тебя в Москву в академию, станешь большим человеком... В конце концов я не выдержал: «Неужели вы думаете, что украинский националист, воин УПА, может пойти на такую подлость, как сотрудничество с кагэбистами?» Тогда начальник КГБ приказал: «Взять его и дать ему казацких плеток!» Набросились на меня целой сворой, начали молотить.

Я у Бога просил одного: помоги честно умереть. Ведь с юношества был убежден: лучше честно умереть, чем нечестно жить. Но следствие закончилось, меня судили, дали 25 лет и отправили на Колыму. Спустя пять лет мне там за избиение доносчика и забастовку дали десять лет, из них пять — закрытой тюрьмы: пришили «лагерный бандитизм». Отправили в Елец.

При хрущевской оттепели комиссия Верховного Совета СССР пересмотрела все политические дела. С подавляющего большинства узников сняли судимость. К тому времени мне наприсуждали 35 лет неволи. Сняли только часть срока, так что еще 15 лет пришлось досидеть. Освободился в 1963-м,
7 декабря.

— После этого вас уже не трогали?

— Где там! Побыл на свободе до 1968-го. Потом меня снова арестовали — «по вновь открывшимся материалам»: пока я сидел в тюрьме, кагэбисты не спали и нашли 17 свидетелей. Пять месяцев просидел в одиночной камере. Из того, что мне инкриминировали, не признал ничего. Все эти материалы отправили в президиум Верховного Совета, потом в Верховный суд СССР, а тот — в Верховный суд УССР, который принял постановление возобновить мне ранее присужденный тридцатилетний срок.

Отсидел я 30 лет, до освобождения оставалось три дня... А за месяц до того приезжал оперуполномоченный УССР полковник Гончар: «Симчич, что ты наделал? На­шумел на весь мир!» А я спрашиваю: «Что такого за всеми этими заборами я мог вам натворить?» На самом деле было так: я написал заявление в Президиум Верхов­ного Совета на имя Брежнева. Описал, почему стал на путь борьбы и что испытал за эти десятилетия. Было того текста 18 страниц.

— Он есть у вас?

— Да где там, забрали. Но, думаю, он хранится в моем уголовном деле — семь томов по 600—700 страниц. Оказалось, что мое заявление попало в западногерманский журнал «Шпигель», а уже оттуда распространилось перепечатками среди украинцев Канады, Америки, Австралии. Полковнику Гончару я сказал: «Слушайте, я за каждую букву отвечаю головой. Там нет и капли лжи». Он в ответ: «Правда — неправда, но шум на весь мир. С кем ты передал письмо?» Ну кем, скажите, я мог передать это письмо? С начальником лагеря? Но он свое: «К тебе приходила жена на свидание, с ней и передал». «Но же вы знаете, — отвечаю, — когда жена приходит на свидание, надзирательница делает такой обыск, что мухи не спрячешь». На что Гончар говорит: «В таком случае вы должны убедить свою жену написать заявление, что это письмо является подделкой и не вами написано. Знаю, вы сами не напишете, потому что 30 лет просидели и ничего не просили... А жена пусть напишет, иначе получите еще десять лет лагеря». «Правда ваша, — отвечаю, — не напишу. Но жена моя ничем не хуже вас. Родом из Запорожья, из семьи сталеваров, ее отец был коммунистом, погиб при обороне Севастополя. Училась в советской школе, была октябренком, пионеркой, комсомолкой, то есть воспитана не хуже вас. Так идите и разговаривайте с ней». Он только хлопнул дверью. Больше я этого Гончара не видел.

После этого в лагерь пришли двое следователей, начали собирать показания, якобы я критиковал советскую экономику и политику, выступал в защиту польской «Солидарности». Насобирав кучу материалов, передали в суд. Но кто-то дал знать западным радиостанциям, оттуда подняли шум: человек отсидел кто знает сколько лет, а ему вновь хотят припаять срок. Тогда они статью из политической переквалифицировали в бытовую, по которой судили евангелистов или баптистов. Но эта статья предполагает срок только до трех лет. Мне дали два с половиной особо строгого режима. Отправили в Луганскую область. Там в тюрьме в селе Змеиная Балка и досиживал. В общем отсидел тридцать два года и шесть месяцев.

В Западную Украину меня не пустили, потому прописался в Запорожье. До самого развала Союза работал на «Запорожстали» токарем. Всегда хотел вернуться, ведь волка тянет в лес. В 1996-м Коломыйский горсовет дал мне однокомнатную квартиру. Ныне возглавляю районную организацию братства ОУН—УПА. Работа всегда есть. Опять-таки, в УПА демобилизации не было... Ни капитуляции, ни демобилизации.

— Вы такой астрономический срок отсидели. Может, все-таки возникала мысль подать прошение о помиловании?..

— Нет, никогда не возникала. Еще с детских лет знал: либо обретешь Украинскую державу, либо погибнешь в борьбе за нее. В УПА никаких компромиссов быть не могло.

— Но ведь некоторые политзаключенные писали покаянные письма... Как вы к ним относитесь?

— Как к предателям. У нас нет такого — меньше или больше. Предатель есть предатель. Тот, кто украл гривню, украдет и миллион, если попадется под руку. А честный человек копейки не возьмет. Так что тех, кто сначала были воинами, а потом физически или морально не выдержали, я не прощаю. Они должны были или умереть, или до конца держаться. Может, это слишком жестоко. Может, нужно понять, но я не могу...

— Вернемся к вашей лесной жизни...

— В УПА я попал в 43-м. До того учился в архитектурном техникуме в Коломые. Осенью 43-го ОУН отправила меня в учебный подстаршинский лагерь в Косовском районе, между селами Космач и Микуличин. Там проходили военную подготовку курень и две сотни. Одна отошла в Черный лес, вторая осталась, с ней я и перезимовал. Потом — военная подготовка в старшинской школе. Там получил звание чотового. Был сформирован новый курень под предводительством поручика Лисового, он взял меня к себе в сотню Мороза. Там я был чотовым до самого своего ранения. Затем меня направили в буковинский курень, там я тоже возглавлял чоту. Ходили в рейды от Карпат аж под Бессарабию. Еще перед фронтом там остались румынские полицаи, так мы с ними вели борьбу. Дважды вступали в бой с отступавшей немецко-мадьярской армией, один раз — с большевистским десантом. Были и другие бои. Когда возвращались в Космач, натолкнулись на батальон пограничников. Окружив, разбили их наголову.

— Расскажите подробнее о том бое под Космачем.

— После нескольких боев помельче мы пошли на Берегов, где два дня отдыхали. Потом поступила команда идти в засаду. На Космач напали большевики и тут же попали в наше окружение. Сколько их там было, не знаю, но держались так, что бой продолжался трое суток. Потом они по рации попросили помощь во франковском штабе дивизии. Им ответили: «Держитесь, помощь скоро будет...». Наша контрразведка эти сообщения перехватила. Командование приказало идти на коломыйскую дорогу.

Нашего сотенного ранили, ему на смену пришел новый. В сотне он был всего два дня, а приказ — стоять насмерть. Подошел ко мне и говорит: «Я людей не знаю, местности тоже, принимай командование на себя». Так я и принял.

Под ружьем было нас 212. Нашли хорошее место и стали подковой, чтобы впустить их внутрь. Был у нас полковой миномет, 22-миллиметровая бронебойка, автоматов эдак тридцать, остальное — винтовки и гранаты. Когда подъехали чекисты, по первым машинам бить не стал. Дал команду придержать огонь. Через речку в той подкове был мост. Мы его разобрали. Первая машина едва не слетела с берега, за ней затормозила вторая, третья... За четвертой — легковушка. О, думаю, там, наверное, какой-то туз: не так уж и много было в то время легковых авто. Мы подождали, пока подъехали все машины. Командир приказал им двигаться пешим маршем. Сразу один их «рой» (то есть отделение) пошел вперед. Я их пропустил. Когда другие начали формировать колонну, дал команду «огонь». Когда ребята сыпнули из всего оружия, в горах таким эхом отдалось... Не думаю, что где-то в аду может быть хуже. Чекисты засуетились. Везде, куда бросались, они попадали под наши пули.

Это продолжалось около трех часов. Пока что-то шевелилось, до тех пор мы били. К концу боя меня ранило, перебило руку. Стрельцам о ране не сказал, чтобы не падал их боевой дух. Платком перевязал руку и так переходил с места на место, чтобы из всех точек видеть, где что происходит. Потом в глазах словно свечки засветились, ноги отказали, и я где стоял, там и рухнул... Видимо, из-за потери крови. Под вечер зашли на перевязку в какую-то хату. Хозяин посмотрел и говорит: «Сынок, возьми попарь трухой, иначе будет тебе беда». Я начал парить, и рука пошла на поправку...

— Каков был итог этого боя?

— В рапорте я писал, что убито 200 солдат. Но когда этот отчет несли в наш штаб, то связник попал в перестрелку. Его убили, а мой отчет оказался в руках врага. До 1968 года он хранился в КГБ. Когда меня арестовали «по вновь открывшимся материалам», мне этот отчет показали. И уже по их данным получалось, что убито было 367 чекистов и 50 смертельно ранено. Всего за этот бой мне «насчитали» 405 человек.

— А кто же ехал в той легковой машине?

— Потом стало известно, что это был генерал-майор Николай Дергачев, уроженец Москвы. До войны он работал в охране Кремля. Во время Финской кампании, продолжавшейся с 39-го по 40-й год, его направили на финский фронт. Оттуда Дергачев вернулся Героем Советского Союза. Затем его назначили командиром карательной дивизии, вывозившей крымских татар, чеченцев и ингушей, а потом командировали в штаб Ивано-Франковской дивизии на борьбу с нами. Я переписываюсь с татарами, так они мне благодарны по сей день.

Когда продолжалось следствие по моему делу, привезли его жену и сына, чтобы они посмотрели на убийцу, то есть на меня. Прокурор спросил ее: «Какое наказание вы желаете бандиту, который убил вашего мужа?» Она ответила: «Конечно, только высшую меру...». Потом привезли восемь солдат из этой Франковской дивизии. А была она сформирована преимущественно из азиатов и воспитанников детдомов. Так вот ни один азиат не сказал, что желает для меня высшей меры наказания. Говорили: «Суд сам разберется...»

После того боя я опять возвратился в свою сотню. Провоевали мы еще целое лето до поздней осени 1945 года. И уже готовились к зиме, потому что знали, что зима будет тяжелой.

— Красная армия победила, перспектив на победу никаких. Не появилось ли уныние, апатия?

— Уныния никогда не было, и это нас держало. В 1946 г. было выступление Черчилля. Он заявил, что перемирие между Западом и Востоком продолжится минимум 50 лет. Мы понимали, что войны уже не будет и что одолеть Советский Союз мы не сможем. Но решили драться до последнего, чтобы оставить после себя след в истории и показать новому поколению, как нужно бороться. Каждый из нас присягал: завоюешь или погибнешь... Мы не то чтобы чувствовали, мы знали, что умрем. Только не ведали, когда: сегодня или завтра. Так и боролись: до последнего стрельца и патрона.

— Расскажите о вашем последнем бое.

— Был 1948 год, мы уже зимовали не всем лагерем, а группами по тайникам. Но люди есть люди, над ними нужен какой-то контроль. Ведь всякое бывает: один заболел, другой с кем-то поссорился... Я время от времени переходил от одной группы к другой. Идти можно было только тогда, когда ветер и снег заметают следы. Однажды шли под ветерок и небольшой снегопад. Оставалось нам километра три. И вдруг прекратился снег, ветер утих. Мы решили переждать в какой-то хате, подождать нужной погоды. Как раз рассветало, когда мы зашли в дом с виду порядочных людей. В 12 пришла дочь родственников хозяйки. Мы хотели, чтобы она осталась, пока не уйдем, но хозяйка поручилась, что нас никто не выдаст. Я отпустил девушку. А через час пришли чекисты, окружили дом. У меня нет прямых доказательств, что нас выдала именно та девушка, но все похоже на это. Начали требовать, чтобы мы сдались. Мы отказались...

— И сколько вас было?

— Двое. Оборону вели десять часов. Тогда они подожгли дом. В том дыму мы начали задыхаться. Мой товарищ был тяжело ранен. Когда нас схватили, он по дороге умер, а я остался жить по сегодняшний день...

— Думали ли вы, что Советский Союз кода-нибудь распадется?

— Мы знали точно, что когда-нибудь так будет. Но когда — этого даже самый мудрый из нас не мог сказать.

— Сегодня много говорят о примирении...

— Никакого примирения у нас не было и быть не может. Какое может быть примирение между огнем и водой?

— Та ли ныне Украина, за которую вы боролись?

— Да, ведь Украина есть, и ее признал весь мир. В нашем государстве есть все структуры, но большевистская номенклатура оставила нам много своих последышей, и их нужно вымести. И если Украина не такая, как мы хотели, то в этом виноваты все: и я, и вы.