«А ведь мы их действительно ждали. Думали — придут наши братья с большой Украины!»

Участие женщин в УПА трудно переоценить. Они были курьерами и связными, ухаживали за ранеными, работали в подпольных типографиях, были разведчицами и информаторами в системе Службы безопасности ОУН, вели пропагандистскую работу. Судьбы этих женщин сложились по-разному. Кто-то попал на Запад, кто-то остался в глубоком подполье, но большинству пришлось пройти через пытки в следственных изоляторах НКВД и лагеря ГУЛАГа.

Показательна в этом смысле судьба связной УПА Марии Штепы. Проживает она в городе Черткове Тернопольской области. По иронии судьбы — в приюте для стариков, разместившемся в бывшем застенке МГБ. Рядом со своей комнаткой пани Мария организовала небольшой музей УПА. Фотографии, письма, личные вещи бойцов она разместила на стендах. В подвалы, где на допросах ей выбили все зубы, Мария Штепа время от времени водит посетителей.

— Пани Мария, тяжело, наверное, жить там, где в юные годы пришлось терпеть издевательства. Но перед этим были годы активной борьбы. Расскажите, с чего вы начинали?

— В моих родных Рома­шовцах действовало подполье ОУН. Я еще не состояла в нем, слишком была мала. Но в нашем доме разместили станицу. Дом стоял на краю села у двух кладбищ, место очень выгодное, с удобным подходом. Подпольщики заседали в соседней комнате, ее замаскировали: не было видно ни дверей, ни окон, только дыра и лестничка для кур. Мама и бабушка меня туда не пускали. Но я все равно все знала.

Однажды я допустила ошибку. Один подпольщик мне очень нравился, меня прямо распирало, и я похвалилась подружке, какой у нас красивый парень. Она рассказала своей маме, а та пришла к моей и сказала: «Прикрутите ей язык, чтобы не ляпала». Мама на это промолчала, но когда пришли ребята, она им все рассказала: «А теперь, — говорит, — накажите, как сами знаете. Всыпьте ей так, чтобы с неделю на скамейку не села». А он положил мне руки на плечи: «Она и так будет помнить...».

— То есть к борьбе вы приобщились едва ли не с детства...

— Видимо, быть связной в СБ означало выполнять определенную разведывательную функцию?

— Да. Меня направили в район Белобожницы работать в бухгалтерии, вместе со мной работала еще одна связная, печатала на машинке. Другую девушку устроили в нарсуд, она подчинялась мне. Так вот, однажды она допустила оплошность — похвасталась подружке. Из-за этого могли погибнуть 11 повстанцев. Ее за это наказали: остригли. Она говорила, что это ничего, косы вырастут, но будет наука на всю жизнь. Когда я работала в бухгалтерии райотдела, то квартировала у людей, связанных с УПА. Их зять и дочь были в отделе. Это была станица. А связи у меня имели даже с «ястребками». Мой брат тоже был в «ястребках». Везде — свои люди. «Ястребки» знали, когда будет облава, и предупреждали.

— Война, подполье, постоянная опасность... Вам, девушкам, не было страшно?

— Еще как. Мы всего боялись. По ночам приходилось ходить. Особенно страшно было в грозу. Гремит, дождь лупит, сверкают молнии, а нужно идти, шлепать по воде. Однако, зная цель, забываешь о страхе. А боялись мы даже гусениц и лягушек...

— Расскажите, пожалуйста, какой-нибудь эпизод из тех времен.

— Всяко бывало... Однажды переводила повстанцев. Летняя ночь коротка. Нам нужно было в Бучачский район перейти, но мы не успевали. Наш командир Богун заболел, поднялась высокая температура, поэтому мы остались в моем селе. Зашли в овин — в хату боялись: а вдруг засада? Когда мама вышла во двор, я показалась ей и сказала, что мы останемся. Она приготовила завтрак. И вдруг прибыл «ястребок» из Белобожницы. Говорит, что готовится облава, спрашивает, есть ли кто в селе. Кругом чистое поле, держать оборону невозможно — сразу мишень готова. И что тут делать? Командир приказывает повстанцам отступать, а они не хотят его оставлять. Тогда он спросил меня, умею ли пользоваться гранатами. Говорю: только «лимонкой». Богун приказал отойти на край села за кладбище и бросить там гранаты, друг за дружкой, чтобы вызвать огонь на себя и таким образом дезориентировать врага. А они тем временем по другому концу села отойдут за поле.

Я бросила первую гранату, но она беззвучно треснула в воздухе. Бросила вторую. Она разорвалась и издала сильный звук. Я обрадовалась. А сама тем временем собираю хворост. Смотрю — мчатся. «Кто стрелял?» И с матами, как это у них всегда. Говорю: «Не знаю, були якісь військові» — «Как одеты?!» — «А от як ви, і туди пішли». Показала им в противоположную сторону. «Не врешь?» — «Ні». А сама дрожу.

Они побежали. А я ушла с кладбища, села на межу и плачу. Оттуда мама меня забрала, сказала, что наши отошли. Вот так бывало... Эти «лимонки» в карман положил — и идешь. Такой гранатой одна наша девушка подорвалась, когда ее окружили.

— При каких обстоятельствах вас арестовали?

— Арестовали меня в 1946-м. Выдал отец моего жениха. Парень был из зажиточной семьи, очень красивый — они хотели невестку побогаче. Мы с ним часто выступали на концертах, это было еще при немцах. В ту пору родители нашли ему невесту.

И вот мы даем концерт. Его родители сидели вместе с родителями той девушки. А мы поем дуэтом. Потом скамьи раздвинули для танца. Заказали вальс. Никто не танцевал, кроме нас двоих. А его родители с родителями той девушки демонстративно ушли. Он меня провел домой. У наших ворот мама сказала, чтобы он к нам больше не приходил: «Тебе уже нашли девушку, ты должен быть с ней. Не огорчай своих родителей». Но вскоре он стучит в дверь и говорит: «Я больше от вас не уйду. Домой меня не пустили. Сказали, что я их опозорил. Примите к себе, дайте согласие на брак». Мама не согласилась, потому что я была несовершеннолетней.

Тогда он ушел в Чертков в украинскую полицию. Его направили в Борщевский район, в Гермаковку. Я получила письмо, в котором он написал, что будет приезжать каждую субботу. И вот он звонит, а мама не позволяет выйти. А он красивый такой в военной форме: тогда почти все, кто был в полиции, перешли в ОУН. Его родители держали на меня зло, что он домой не появляется, и когда во второй раз пришли большевики, его отец выдал меня и давал показания в суде. Когда мне дали последнее слово, я ему сказала: «Как вам не стыдно. Вы сломали судьбу мне и своему сыну». Парня арестовали у Гермаковки. О его связях с ОУН не знали, под чужой фамилией осудили на 25 лет. Потом он меня искал, но было уже слишком поздно.

— Так вы больше и не виделись?

— Увиделись. Но уже старенькими.

— Где вы впервые сидели?

— Сначала в районе, в КПЗ. Очень били, как и везде. И, что важно, я не знала, кто мой свидетель. Пока «ястребки», не узнали, что в район приходил отец моего жениха. Об этом они сообщили повстанцам. В него стреляли, ранили в голову, но он остался жив.

Из Белобожницы меня отправили в Чертковскую тюрьму. Там я просидела год и восемь месяцев. В конце концов дали мне 10 лет. Сидела в Мордовии с 1948-го. Когда вернулась из ссылки, то сначала приехала не в свое село, а в соседнее. Там жил мой брат. Нашего дома уже не было: разобрали. Пошла я на кладбище — мы там маленькими любили играть. Иду, а навстречу — отец моего бывшего жениха. И не разминемся. Я посторонилась, чтобы его пропустить, а он остановился, побелел, руки дрожат: «Я не виноват, это война, война...» А я говорю: «Вы не в том виноваты, что меня выдали, а в том, что сломали судьбу своему сыну». На том и разошлись. Потом он очень заболел, а я в 1968 году снова приехала в то село. Он передавал, чтобы я пришла, хотел переписать на меня свой дом. Такое в жизни бывает... Но я не пошла к нему.

— Расскажите немного о вашей отсидке в Мордовии.

— Меня там определили в швейный цех. Посадили на конвейер, а я не умею шить. Норма была — 80 пар рукавиц. Девчата мне подбрасывали свои, потому что я не успевала. Могла заработать только на 300 граммов хлеба и один раз горячую похлебку. Но когда познакомилась с машинкой, так уже была герой. Умела шить все, даже куртки, спецовки. Меня уже поставили мастером смены. Зарабатывала больше: на 600 граммов хлеба и три раза горячее — уже можно было жить. И вот однажды приводят к нам осужденных военных. Дают их мне на смену, приказали ознакомить с машинками. Я даже расплакалась. Подходит ко мне мужчина, которого они называли «товарищ полковник», и говорит: «Девочка, не плачь, ты кто будешь?» Я говорю: «Бандерівка». А как иначе? Тем более что у меня это во всех делах написано. А он: «Так ничего, ты нам покажи». И садятся они за машинки. Сначала не получалось. Молодой парень, бывший летчик, нервничает: «Что это такое? За штурвалом легче было!» Это все были офицеры- «большесрочники», политически осужденные фронтовики. В мужскую зону их не отправляли — боялись.

Они всё не могли научиться шить. Обедали с нами. Как мастер, я приносила и раздавала пищу. И вот разношу горячее, а хлеба нет. Они: «А что, сегодня хлебушка нет?» А я говорю: «Не одержимо, бо не вироблена норма». Тут наши девчата приносят хлеба и сухарей. Каждому выделили кусочек из своего пайка. Офицеры посмотрели и все эти кусочки отдали мне. Я встала, поблагодарила, положила весь хлеб на середину стола и шутки ради говорю: «А тепер хто скільки візьме!» Так мы сдружились. Потом их забрали. Обещали писать нам, но им не позволили. И знаете что? Этим офицерам было очень приятно называть нас «бандеровками».

— Сейчас много говорят о примирении. Как вы его понимаете?

— Лично я не могла бы ни примириться, ни простить. Может, я ошибаюсь, но иначе думать не могу. Нас не признают, а те, кто пытал нас, пользуются льготами. Уже после провозглашения независимости, когда молодых мобилизовали в армию, меня приглашали выступать перед людьми. И вот сижу я в президиуме... У меня, знаете, только скромненькая одежда и крестик на шее. А они все, бывшие, в орденах, иконостасы на груди. И выступают, и вышивают словами: «Мы воевали! Мы освободили!» А я в конце беру слово и рассказываю, как в 39-м «освободили» нас так, что умылись мы горькими слезами. А мы ведь их действительно ждали. Думали — придут наши братья с большой Украины! А «братья» закрыли просветительские общества, арестовали студентов, интеллигенцию, греко-католических священников... И всех арестованных уничтожили, когда отступали. Не Красная армия, такого не знаю, а МВД и КГБ. Остались могилы — свидетели этого «освобождения». Потом во второй раз пришли — и опять то же самое. Я говорю: вы сами заставили нас взять оружие в руки.

Я согласна, фронтовики заслужили льготы. Ведь тоже все испытали: голод, холод, ранения... А мы разве не заслужили? Лагеря, тюрьмы, КПЗ... А сегодня даже пенсии у нас нет.

И когда я завершила, то сказала «Слава Ісусу Христу!» И вся молодежь встала.

В музее УПА Марии Штепы. Рассказывает пани Мария:

— Вот Быстрый-Белинский, он руководил повстанцами в районе Кременца. К нему втерлись в доверие два провокатора. Стали его телохранителями, были всегда рядом и все передавали в НКВД. В бою бойцов УПА окружили, Быстрого ранили в ногу. Мог не даться живым в руки врагам, но ему не позволили застрелиться эти провокаторы-телохранители. Когда его забрали, то легкое ранение лечить не стали — отрезали ногу, и все. Уже потом, когда зажила культя, чекисты его водили по селам, делали все, чтобы люди поверили, что он предатель. И они верили. Дети вслед ему камни бросали. Вот так его использовали, а потом расстреляли.

А теперь я расскажу о тех, кого в этих подвалах истязали. Девушек здесь насиловали. Пережила издевательства Зоня Пилявская, я с ней сидела в одной камере в Чертковской тюрьме. Она после того, как отбыла наказание, вышла замуж. Муж не знал, что с ней здесь творили. Приехали в родное село, стали хозяйстовать. Работали, пытались стать на ноги и жить как люди. Но со временем Зоня начала пить. Я пришла к ней и говорю: «Стыдно, когда мы, политзаключенные, так недостойно ведем себя, авторитет свой теряем. Не можем мы быть алкоголиками!» А она говорит: «Приходится. Ведь как только засыпаю, так мне сразу снится все то, что со мной в этих подвалах творили. Срываюсь и кричу. А так выпью, ложусь спать и засыпаю...»

Это Скрипник Варвара. Ее брат погиб в УПА, отец умер в ссылке, а мама неизвестно даже где похоронена. В лагерях Варвара потеряла ногу по колено. Возвратилась инвалидом, а была очень красивая. Но еще шила. А когда совсем ослабела, попросилась на зиму сюда, в приют. Но здесь тоже не могла находиться долго: в этих подвалах над ней страшно издевались. Когда-то Варвару перевели из одной камеры в другую, она обрадовалась, думала, что уже не будет сидеть одна. Видит, стоит мужчина под стеной в уголке. Она спрашивает: «Хто ви будете?» Не откликается. Снова спрашивает: «Хто ви?» Тогда подходит, трогает его, — а он на нее падает. Потому что уже замучили его до смерти.

А это Шклярская Анна. Она дружила с парнем из своего села. Он пошел в УПА, а она стала связной. Они хотели повенчаться и договорились со священником, который хоть и перешел в православие, но все равно оставался нашим. Договорились, что ночью повстанцы привезут их в церковь. Это был январь 1945-го. Было так холодно, что даже собаки не лаяли. Приехали, остановились у колокольни. Священник уже их ждал. Я и еще один повстанец, Диброва, были свидетелями их венчания. Потом она поехала домой, а он пошел в рейд.

После этого он погиб у тайника, а ее арестовали. Попала в Кенгир. Как раз перед восстанием заключенных. Еле жива была после операции, но встала и вместе со всеми разбирала каменные печи на баррикады. Потом ей постоянно слышалось: «Внимание-внимание, танки входят в зону». Никто не мог подумать, что поедут на беззащитных женщин. Но танки ехали и давили. Остававшихся в живых и кричавших от боли достреливали или штыками добивали. Она выжила и вернулась домой инвалидом. Родственники умерли, пенсии не было. Только тем и жила, что кто-то из чужих людей приносил. Пропасть ей не давали. Потом я предложила ей поселиться в приюте. Тут она и умерла.