MАМЕЛЮК

Осень, листья опадают. Во дворе на скамейке розовощекий старик подремывает. Прогуляется еле-еле вокруг газона и присядет.

Соседские дети прозвали его Мороз-воевода.

В дом к себе он никого не пускает, старушка его и за дверь не показывается.

Потревожим его дремоту. Не расскажет ли о себе?

— Сколько мне лет? Девяносто пять. Сам удивляюсь.

И знаете, за такую долгую жизнь никто меня не то что не ударил — не обидел ни разу. Мать рассказывала, что в рубашке на свет появился.

Родился я на Алтае, в украинской семье. В Сибирь при Столыпине ехали добровольно, государство давало подъемные. Киргизов-кочевников не видели, они в Кулунде, южнее, ближе к Барнаулу.

Мать тосковала по родине, песни пела, красивый был голос. Дома, конечно, разговаривали по- украински.

Ровная степь. Сено с батьком косили. Он показывал, я помогал. Под вечер из деревни пришла рассыльная: «Иван Петров! Завтра на войну отправляют, иди домой».

Ночь на сборы, утром всех на брички, на подводы, пока в своем. «Ой-ей, батько, куди ж ти, що ми будемо робити без тебе?» Опустела деревня.

Отца забрали в июле. Письма шли треугольные. Нам принесли похоронку: «Ваш муж- семьянин при исполнении за Отчизну убит в Карпатах».

Мать мне сказала идти в батраки.

Больше ее я не видел.

Хуже всего батраком. Вещь, а не человек. По 18 часов за кормежку, одежку вшивую. Ел не с хозяевами, отдельно. Спать можно было, когда все уже лягут, вставать раньше. Спал на свитке обыкновенной, суконной, и укрывался ею же. Под голову капелюх — шапку-ушанку. Утром оденешься, и не видно, где спал. Хозяйке дрова принести, барашкам еду дать, снег убрать. У зажиточных много таких, как я, было маленьких рабов. «Бiжи! Принеси! Зроби!»

По-украински я с тех пор не разговаривал.

В двадцатом году добровольцем ушел на гражданскую войну. Шашка на боку, маузер на ремешке через плечо, во вторую мировую войну пропали те фотографии.

Колчака гнали к границе через места, где мы стояли. Он не смог уйти, убили его.

Был я в разведке у Постышева. Стало известно, что в большом селе белогвардейцы кутят. Начальники задержались, а отряд ушел дальше с артиллерией и пулеметами. Мне задание — найти белых разведчиков и дать ложное сведение, будто их красные догоняют. Ну, те и встретили на заставе своих генералов огнем, почти всех перебили. Во, брат. Наградили меня ценным подарком. Не помню каким.

Потом в Омск послали учиться на комсомольского руководителя. Грамоту я уже знал, товарищи выучили, когда был еще добровольцем. В мае 25-го приняли в партию по рекомендации секретаря райкома, предрайисполкома и райсудьи, поставили секретарем комсомола. Задача — привлечь молодежь, подружиться, взять под свое влияние. Это сложно. Кулачье завлекало их к себе заниматься поджогами. Из Москвы ни разу не приезжали, ни радио не было, ни газет. Репродукторы поставили, кажется, в 27-м. Секретарь райкома говорил: «Всеми силами, свадьбами, вечеринками, забирать молодежь, выполнять указание партии». Сначала «ленинской» говорил, потом «сталинской».

Страшнейшая борьба велась с троцкизмом. Центром был Коммунистический университет в Свердловске. Троцкий приезжал. Красивым словом обладал человек. Но молодежь тянулась за Сталиным. Выступления, митинги... Какое было время! Не то что теперь. Что Кучма? Ни то ни се.

Сейчас говорят, что царя расстреляли и бросили в яму. Тогда такого слова «расстреляли» не было. Больше — «арестовали, борьба, кто кого — Ленин или Троцкий?»

Потом послали учиться в военную школу. Дали звание среднего состава, один «кубик». Потом — «шпалы». Остался в Омске. Каждый день — новое, новое. И все борьба. Людей прошло, как этих листьев. Борьба за ленинизм — это сложное дело. Туберкулез получил, ТБЦ-2. Кормили плохо? Слова «плохо» не было, что было, то давали.

Послали в Крым лечиться за государственный счет. В санатории я один оказался военный. Главврач меня полюбил. В истории болезни написал мне: «Не показан климат Сибири, показан климат города Ялты».

В январе 28-го выписался. Нэп, лавки, частники, безработица. Очередь под биржей ночами окна бьет. Я в райком. «Вы не крымский». Но хороший был секретарь, рекомендовал меня поставить на учет. Дали ключ от комнаты. Стол, табурет — что еще надо? Шинель, буденовка. Кровать соседи дали.

На городской Доске почета висел. Как собрание — мне речь дают, обобщающую. Я считал, что мое место на работе.

В 32-м с женой познакомился — ялтинка, русская. Письмо мне написала: «Я вас люблю». Ей было 15, в школе училась. Ее мать сказала: «Я вас очень уважаю и согласна, чтоб моя дочь стала вашей женой». Они во дворе напротив жили. По достижении 18 лет в загсе зарегистрировались — штамп у нее и у меня. Мама сказала: «Иди теперь к мужу». Она пришла ко мне жить. Ни вечеринки, ни вина по бедности.

Руководил я заготконторой «Бахчеван». Контрактация от Крымобласти. По селам инспектора: «Что продашь?» Конторским языком был русский. В домах по-азиатски — низкие столики, татары- единоличники. Брички с ящиками — яблоки отдельно, груши отдельно. И по железной дороге в Москву там или куда. Фрукты, изюм и так далее. Орехи. А я сибиряк, ни черта в этом не понимаю. Это все секретарь райкома, молодец. «Ничего, — говорит, — мы тебе учебу в Симферополе организуем, заочно».

Потом институт виноградарства, всесоюзный НИИ. Партия рекомендовала на замдиректора, общее руководство. Порядок и правота. Какие шли директивы, то и делали. Мускаты, марочные вина.

Как раз воскресенье, жена говорит: «Сейчас на базаре была, слышала, Германия напала на нас, Молотов выступал, что фашисты прошли аж до Киева, ночью через границу».

Cобрали бюро института. Распределили, что кому делать. Потом общее собрание — крепить ряды, громить врага.

В 43-м призвали политработником. Нет, немцев не видел. На воспитательной работе — укреплял, ковал, душу вкладывал в победу, если так выразиться. Армия сцементированная — ни дезертиров, ни пьяниц. Красноармейцы считались тогда с командирами. Где сейчас вы такое увидите, дорогой товарищ?

В апреле 45-го именем Сталина татар высылали, за двое суток очистили Крым. Сейчас это толкуется как варварство. Татары занимались торговлей, кооперацией, одежду шили, сапоги. По селам их было три четверти. Реакция у народа была положительная. Мы вернулись из Тбилиси летом, застали пустые дома.

Заселяли Крым русскими из Краснодара, Ростовской области. Они вначале недовольны были татарскими хибарами, вернуться хотели. Пришлось проводить работу партийную и общую, чтобы указ о заселении Крыма выполнить. Через пару лет они обжились.

На смерть Сталина реакция была очень плачевная. Это же первый был после Ленина человек, чья смерть такими слезами омыта. Говорят, врачи его уморили преждевременно.

Двадцатый съезд не был неожиданностью. Понимаете, как-то к этому шло. И сегодня по- разному высказываются о Сталине: кто — деспот, кто — бог. Лично мне ничего он плохого не сделал. Я сам ни на кого не писал, и на меня не писали. Надо — значит, надо. Бить тех, кто вредит. Помогать надо, быть человеком. Критиковать все умеют.

А сегодня не расстреливают от имени Кучмы?

Он как-то скомкал конец тридцатых, сороковые. Устал. Хотелось подробнее. Договорились встретиться завтра. Утром старик дремал там же на скамье под деревом.

— Сядьте. Уберите блокнот. Ничего больше не расскажу. Жена ночь не спала, плакала. Сказала, узнают — придут и убьют. Не надо, не надо, извините.

Зимняя Ялта — вертикальный город, изящный скелетик — все лестницы, лестницы да подпорные стены. Без туристов и зелени выразительнее. Ай-Петри сияет поверх перепутанных улиц.

— Скажите, как пройти к институту «Магарач»?

Румяный милиционер задумывается: «Как же вам лучше объяснить? Запутанная планировка».

Восточная улица, крутая и узкая — «Кирова». Под фонарем неверный свет — сыро и рано темнеет. При спуске виден пол второго этажа. Сквозь стрельчатое окно — пустая кухня. Жилец в ушанке и ватнике греет руки над газом. Металл ажурный на балконах, тесаный руст. Участок ЮБК иностранцы хотели купить, порядок навести — не уступили ни пяди родимой земли.

На институте виноделия мемориальная доска — поэт Маршак учился в мужской гимназии. Благоговейная тишина. В приемной светло и уютно.

— Если вам кто-нибудь может помочь — это наш старейший винодел, энтузиаст.

Мы повстречались в винном погребке у рынка. Завсегдатаи встали, хозяин подбежал танцуя. Я заплатил за себя, винодел наклонился интимно: «Мне киевляне больше нравятся, чем москвичи». В журнале его публикация с фотографией — белый халат, артистичный берет, бокал в пухлой руке.

— В сырой Англии за бочку мадеры можно было купить приличный дом. Она хорошо сочетается с украинской ветчиной или сочным шашлыком на вертикальном вертеле-дюнере. Мадера катится во рту, словно жемчуг по бархату. Коньячные оттенки, тона каленого орешка...

Помню такого. Честный человек, парторг, службист. Тупой, простите, исполнитель. У Сталина какая тактика была при отступлении? Сожженная земля! Вот и сжег ваш герой наш завод роковой осенью сорок первого. У меня фотография есть, одни стены остались. Так что, боюсь, я вам мало полезен в этом вопросе. Никого же не осталось, кто помнит те времена. Пожалуй, кроме инженера – он тоже ветеран, поговорите с ним.

* * *

Летом Набережную увенчал деревянный корабль аргонавтов — новый ресторан взлетел над горизонтом. В конце вогнутой линии берега на тонких сваях над старым пирсом вознес свою выпуклую палубу. По диагонали через центр города отвесил он мавританскую колокольню Иоанна Златоуста. Вечером на парусах цветные пунктирчики, а сейчас пусто за чистыми стеклами. Брюнет при бабочке сосредоточился над калькулятором, хрусталь на столах и накрахмаленные конусы. Колокольню на Поликуровском холме в прошлом веке построил архитектор Торичелли, такую же игриво наполненную, как «Арго». Нет пустоты по эту сторону, где бытие.

Инженер сидел внизу под пластмассовыми облупившимися грибками.

— Я раньше любил приходить сюда по утрам, но испортили пирс, понастроили черте чего. Вам нравится? Да, дело вкуса.

Нога на ногу, жилистый, но уставший. Голос приятный.

— Мне было 12, когда война началась. Мы пацанами под военкоматом крутились. Он меня в ополчение записал, смешная должность — подносчик патронов.

Когда наши отступали, армия шла через Ялту, танкетки Т-27. Легонькая такая машина, броня противопульная, пулеметик, двигатель от полуторки ГАЗ-АА, если помните. Одна свернула по нижней дороге через деревню Никита и Никитский сад — на Магарач. Как говорили потом, до войны ее водитель работал шофером у директора, имел, видно, счеты. При отступлении у солдат зло накопилось к начальству и недоверие. Разбили, значит, замок винподвала, выпили и пошли директора искать — поквитаться. Но власть еще не была утеряна. Кто-то позвонил, прибыло подразделение на ЗИС-5, скрутили тех ребят. Вот тут и парторг наш — в полувоенной форме, с наганом. Дали тем двоим хорошо, бросили в кузов и увезли.

Коллекцию вин эвакуировали в Новороссийск на парусно-моторной шхуне, потом в Грузию. После войны обратно привезли.

Он рассказывает, все поправляя на колене выутюженную складку: «Пройдемтесь?»

Снова я встретился с ним в начале восьмидесятых. Он был парторгом ЖЭКа. Мы с ним агитплощадку оформляли. Мягкий, общительный, на официальщину не нажимал, приятно с ним было работать. Для таких людей в возрасте общественное дело — отдушина. Радуются, что еще нужны, и помогают, чем могут».

Мы прошли Набережную, платановую улицу Рузвельта, вернулись к базару. По выходным на асфальте выкладывают некрупный домашний скарб длинными рядами, как у нас на Сенном.

— Вот вы в Киеве живете — скажите, что вы обо всей этой жизни теперешней думаете? Куда мы идем, что с нами будет?

Вечером, уезжая, опять я прошел этим местом. Базар отшумел. Из темноты в тишине пустых прилавков прозвучало тихое бульканье да тренькнули стаканы. С другого конца кто-то звонко кричал: «МАМАЛЮДА!! МАМАЛЮДА!!»