ГЛЯДИ В ОБА, ФОТОГРАФ!

Высокий, сутулый, патлатый. Дома на кухне лежит полбатона и все. Благополучное детство по гарнизонам, КПИ, любящая родня. Военные репортажи из Чечни, Азербайджана, серии репортажей о наркоманах, беспризорных детях Киева, о детском приюте в Одессе. Выставки — дома и за рубежом. Призы и медали, наверное, в чемодане под кроватью. Непросто было его разговорить.

За десять лет работы фоторепортером я всего три раза был на войне, короткими наездами. Но в Киеве меня всегда расспрашивают об этом, хотя штатные журналисты ездят туда вахтовым методом.

Когда я собрался в Армению, мне дали понять, что поскольку я уже был на азербайджанской стороне и, вероятно, прошел там обработку спецслужбами, то на армянской стороне мне делать нечего.

А было все как. В одной нашей редакции висело объявление — Союз журналистов Азербайджана приглашает репортеров. Никто особо не рвался, я поехал. В Баку в конце поездки вечером мне позвонили в номер из газеты «Пограничник» и пригласили зайти, назвали адрес. Пошел на улицу расспрашивать прохожих. Те от меня шарахаются. Нашел сам, подхожу — здание КГБ. На каком-то этаже редакция «Пограничника». Мне два часа объясняли, что эта война дает, что она справедливая. Достаточно вежливо, оговариваясь, что у журналиста, конечно, свое мнение. «Но если будете писать, учтите, что мы воюем не в Карабахе, а на своей территории. Вы видите, что против нас не только Карабах, но и вся Армения?» На видеосъемке у них автобус с ереванским номером. Чувствовалась досада богатого государства, побитого маленьким бедным.

Вообще не хочу обращать внимания на такие попутные обстоятельства.

На моем снимке артиллерийский офицер, мужик над дулом пушки, азербайджанец. Один москвич, поддатый, у меня на кухне расплакался, как он в Москве их ненавидит на базаре и как ему после этого снимка стало жаль тех людей и стыдно за себя.

Азербайджанцы по-разному относятся к своему народу. Есть ошеломительные признания, вроде: «Я не люблю свою нацию»... Предмет, которого не стоит касаться вскользь. Есть Баку и есть «районы», как говорят бакинцы, т.е. остальной Азербайджан. Огромная разница между образованными и «простыми». Еще есть Баку «трудовой», по советской терминологии. Настоящие бакинцы. Об этом здесь мало кто знает. Разрушен тот всеми любимый Баку, столица Закавказской федерации в свое время. Но я полюбил этот.

Почему не работаю в цвете?

Осенью меня пригласили в жюри Чехпрессфото. Была там картинка из Бухареста: вагон метро, вагоны советские, девочка с козой в дверях. Она заходит и скажет сейчас по-румынски: «Мы сами люди нездешние...». На нее — солнце из раскрытых дверей, люди в вагоне под электрическим. И как бы это было в черно-белом? Если б не солнце это, золотое... Что коза? Кривая улыбка. А так вдруг библейское, вечное... Человек в цвете работает. Знает, что делает. «Андрей Рублев», помните, черно-белый, а в конце, когда «Троица», цвет. Я не работаю в цвете.

Минилабы кругом, мастерские с печатными автоматами, нашествие любительства. В гости, куда ни придешь, посмотришь фотографии — тоска. Уступают, конечно, по качеству семейным альбомам начала века. Те мастера делали, профессионалы.

Я свободный фотожурналист. Для государства, скорее, безработный. Приют дает Союз фотохудожников. У нас же проблема корочек. Вынужден пользоваться редакционными, издательскими удостоверениями. Могу, конечно, зарегистрироваться как частный предприниматель. Но я таковым не являюсь. Где ни бывал, только в Азербайджане меня шмонали полицейские. Дома — регулярно.

Алабама, университет в Бирмингеме, юг. Приятель из Вильнюса показал там своему профессору мои картинки. Пригласили с выставкой. С визой задержек не было. В посольстве попросили показать, с чем еду. Показал, сказали «о’кей».

Что у нас юг? Херсонщина, кукуруза, степь. Я почему-то удивился, увидев лес и холмы. Похоже на Абхазию — платаны, хвоя. Прямо в Бирмингем заходит лес языками. Белки серые. Кошек- собак почти нет, если задавят на трассе, то белку.

Центр, даун-таун, еще похож на город. Но после пяти замирает. Гулять не рекомендуется, тем более с камерой. Среди дня в самом центре, сколько хватает глаз, хорошо если пять или шесть человек в поле зрения. Представьте Крещатик. В безымянных проездах за домами, среди пожарных лестниц, знакомых по кино, — полицейские на велосипедах. Нововведение для безопасности. Треть людей на улице бомжи с пакетами-сумками. Слоняются, время коротают. В шесть ночлежки открываются, очередь стоит. Много прохожих было, когда дождь пошел. Бредут под зонтами, гуляют романтически, улыбаются счастливо. Климат сухой. Вот такенными руками работяга мажет губы увлажняющей помадой.

За два месяца видел только двух-трех женщин в коротких юбках. Религиозность, как в Галиции. По пятницам напиваются до безобразия в некоторых местах. Флаг Алабамы — вроде андреевского, но перекрещен красным. Есть флаг Конфедерации Юга — обозначает склонность владельца заведения. История гражданской войны жива, есть специальная периодика для патриотов- любителей. Хотелось дознаться, откуда такая слава об Алабаме, в смысле патриотизма. Судя по роковым песням — «Sweet home Alabama» и пр.

Хотелось оттуда уехать. Из любого места через два месяца хочу уехать. Теперь остались сны об Алабаме.

На крайнем юге Новый Орлеан, привлекающий вольностью. Туда ездят недельку-другую побыть на свободе. Это со слов. В университете — бывшие соотечественники, целая лаборатория из Новосибирска. За партами люди различного возраста и происхождения. Не для работы учатся, для жизни. Курсы наук добирают. Третья, четвертая, пятая учеба в университете. Врач из Ливана, сотрудник «Врачей без границ», католик и франкофон, любитель ощущений, рассказывает: «Скоро я съезжу в Новый Орлеан, пора, не могу больше здесь! Ходить буду по тротуа-арам, заходить в ма- аленькие магазинчики, беседовать с ла-авочниками...». Его, понятно, и другое интересует. Там в обиходе жест у девушек — майку задрать на груди перед публикой. Есть слово, я забыл, как этот обряд называется. Это не проститутки, а просто, от радости. Туда пол-Америки ездит, чтоб погрузиться в ту жизнь.

В книге отзывов на моей выставке студент записал: «Я не смогу жить как раньше после того, что вы мне показали».

Приятель из Вильнюса тестирует на туберкулез бомжей — правительственная программа. В обеих ночлежках развесили кварцевые лампы. Обитатели — черные, белые. Черных больше. Тоже разные. Один был менеджером банка в Европе, жена была, англичанка, дети. В анкете не спрашивается, как ты сюда попал, — имя, возраст, имя матери, где ночевал прежде.

Другой черный спрашивает: «А что вы тут делаете?» — «Я с выставкой приехал, пригласили» — «А ты?» — «Я врач, учусь, работаю, с туберкулезом борюсь». «А что, у вас нет туберкулеза? В тюрьмах, в Сибири, а?», — спросил нас черный бомж из приюта.

Библиотеки хорошие. Никто не спрашивает — кто, откуда, что здесь делаешь.

На выставке в университете женщина-врач представляется: «Я из Гватемалы, это в Латинской Америке». — «Да, знаю». — «Откуда, работали там?» — «Нет, просто знаю». — «А я у себя на факуль- тете объясняю, где Гватемала...»

Афроамериканцы живые, артистичные. Что они делают с волосами! И мужчины, и женщины. Напряженная и непрерывная творческая работа, два месяца удивлялся.

Мне говорят: «Ты сделал карьеру на бездомных детях». Я давно уже на этот счет не спорю ни с кем. «Сделать карьеру» — из терминологии не моего зрителя. Выбежать c аппаратом на тротуар, щелкнуть бездомного ребенка и думать, что сделал фотографию... А быть с ними много дней, проводить ночи в подвалах, чтобы смотреть, что с ними происходит... Рассказывать об этом остальным. Можно назвать карьерой? Это — другое.

Люди, знакомые с журналистикой, знают, что в результате всегда всплывет то, зачем ты это сделал. И соответственная получается картинка. Сразу видно, когда в объектив смотрят со страхом, злорадством, неверием. Сразу видно, когда нет уважения к человеку, в каком бы виде он ни предстал. Ну, пусть не сразу. Время покажет. Я делаю документальную фотографию, прямую. Не режиссирую и не химичу с кадром. Но репортаж, а не хроника, есть разница. Мир ведь сам по себе никакой — ни плохой, ни хороший, не злой и не добрый. Отражает тебя.

Документалист Якопетти когда-то сделал фильм о колониальной войне в Африке. Он снял расстрел повстанцев, затем попросил белого генерала повторить, потому что засветилась пленка. Нарочно так сказал. Ему повторили, что стоило жизни нескольким людям. Расстрелы, мол, снимали и до него, еще один расстрел ни на кого не возымеет действия. Фильм этот, с искусственным вторым расстрелом, обошел и потряс весь мир. Да, колониализм рухнул, но содрогнулись и от Якопетти. Время прошло, и стало ясно, зачем он это сделал — чтобы его запомнили. И его запомнили. Теперь студентов учат, как не надо.

Да, объектив вторгается туда, куда непозволительно по моральным нормам. Таинство родов, секс, церковные таинства, социальные язвы, уродство... Мораль — оформление нравственности. Если в основе любовь и уважение к человеку, то любознательность объектива непобедима и теснит каноны.

Вот зрелая, решительная женщина рожает дома. Нарушая общественную мораль, не ложится в безнравственный роддом. Что потеснит моральность окружающих, чтоб у нее не возникало дискомфорта? Изумленный и любящий объектив. Наша телесность не может быть стыдной и тайной, если хотим быть свободными и счастливыми.

Церковные таинства?

В сумерках в Лавре на Пасху я спросил старика: «Можно сфотографировать ваши руки, как вы держите свечку?». Он сказал: «Щелкнуть, парень, ты можешь, но что ты увидишь? Невозможно заснять то, что здесь происходит». Но я подумал — а вдруг? У меня в руках фотоаппарат, в его руках — другая тайна... Не все ж в нашей власти. Работа такая, фотография. Слилось здесь все, и разъять невозможно.

Когда в злых социальных темах удается обозначить позицию — дело сделано. Можно узнать по реакции зрителей. На фестиваль в Братиславу поеду незваным, у меня там нет никого. Покажу картинки, и с ночлегом, надеюсь, устроится.

Уродство, инвалиды? Как нестандартного ребенка определить в нормальный класс? Чтобы не собирать их в мрачные интернаты? Чтоб победить брезгливость окружающих, животный страх? Что, как не мастерская фотография, способно пробиться к душе, к состраданию? Я пока так не умею.

Коньяк его выпит без закуски. Половина третьего, завтра жена опять будет тарелки бить.