ИМПРОВИЗАЦИИ НА ТЕМЫ ЭПОХ И СТИЛЕЙ

В XVII веке «знатный товарищ казацкой сотни» Мусий Нарбут построил себе неподалеку от Глухова небольшой хутор Нарбутовку. В конце XIX века здесь проживал до крайности обедневший потомок шляхетного казацкого рода Иван Нарбут с многочисленной родней. Дедовщина больше напоминала развалюху, чем «дворянское гнездо». Там, в гуще старого сада, под кучерявыми яблонями и серебристым осокорником, часами просиживал девятилетний мальчик. Мать радовалась: хоть какое-то время ее любимец не бедокурит. Из синей бумаги, в которую лавочники заворачивали сахар, мальчик что-то упрямо вырезал ножницами. Не было у него ни красок, ни карандаша, а было лишь непреодолимое желание воссоздавать все, что видел: листочки, лошадок, бабочек. Такие забавки вырезал будущий прославленный художник-график Георгий Набурт.

Десятилетним родители отвезли Георгия в Глуховскую гимназию. А в Глухове - бывшей резиденции гетманата - памятки истории на каждом шагу.

Но Нарбут не любил город, где проходили годы его учебы в гимназии, тяготился бездуховностью своего существования. Уже зрелым художником, наведав Глухов, Георгий Иванович таки подразнил его обывателей, надев на прогулку онегинский фрак. То было время, когда футуристы ходили в экстравагантных костюмах с разрисованными лицами, а Маяковский на вопрос «благопристойной публики», почему он пришел на выставку в черно-желтой блузе, ответил: «чтобы отличаться от вас...».

Хоть и не любил Нарбут Глухов, но именно в нем он начинался как художник. Однажды учитель старославянского языка принес в класс копию «Остромирова Евангелия». Всегда равнодушный к урокам в гимназии, ученик будто глотнул чудодейственный напиток. Так увлекся писанными литерами кириллицы, так приник к ним, что учитель позволил Нарбуту взять книжку домой.

В Глуховской библиотеке он познакомился с журналом «Мир искусства», издававшемся в Петербурге. В одной из статей Георгий прочел, что картины художников излучают энергию, близкую солнечной.

Среди репродукций полотен художников-«мирискусников» выделялись ностальгические пейзажи: заброшенные усадебки, опустевшие парки, заросшие пруды, обломки колонн и обелисков - очевидцев минувшей славы. «Мирискусники» были убеждены, что в современной жизни нет места для поэзии. Время господства торгашества и кошелька не совместимо с искусством. Только в прошлом можно найти красоту, интеллигентность, изящество.

В будущем читателям книг и журналов, иллюстрированных Георгием Ивановичем, часто будут встречаться аллеи старого парка, одинокие лебеди на темной глади озер, обломки обелисков и колонн. Больше всего его поразили произведения Ивана Яковлевича Билибина. Георгий решил, что хочет учиться именно у него. И вот он в Петербурге. С первой встречи Билибин понял, что юноша необычайно одарен. Узнав о тяжелом материальном положении молодого художника, предложил поселиться в его квартире, где была свободная комната. Бывало, придут к хозяину гости: разговоры, споры, шутки. А Нарбуту только того и надо. Сидит у стола, рисует. Иногда вмешивается в полемику или подсмеивается над кем-то. Иногда советуется: «Какой бы здесь посадить гербяк?» В шутку называл себя «Гербов и эмблемат живописцем», как украинские художники XVII-XVIII веков.

В Петербурге, переодевшись казаком, устраивал вечеринки. Переодевал и друзей. Называл себя Нарбутякой, Шарлеманя - «Шарлеманюкой», Чемберса - «Чемберякой». Сплошная мистификация на запорожский лад.

Веселье не отвлекало от работы. На иллюстрациях к книжке детских песен видим веселую кутерьму: вертится, как юла, китайский болванчик, подпрыгивает на шарнирах клоун-музыкант, управляемый веревочкой, привязанной к проволочке. Над головами подвижных кукол нет крыши. Летит небесный воздушный шар, прыгая по террасам игрушечной колокольни. Праздник, и все тут! Во всем безграничная свобода, танцевальный ритм, детская беспечность.

...Культуру Украины во всем ее величии Нарбут открыл для себя в Петербурге. В 1912 году Академия наук устроила там большую выставку «Ломоносов и Елизаветинские времена» с отдельным залом «Малороссия». Организовали этот раздел выставки друзья Нарбута: искусствовед С.Тройницкий, историк Д.Багалий, директор Киевского музея М.Биляшевский. Они пригласили Нарбута выполнить настенную роспись зала.

В то время не все специалисты имели достаточное представление об украинском искусстве, в частности, о парсуне XVII-XVIII веков, а памятки казацкой архитектуры считали польскими или немецкими, недоброжелательно определяя за украинским зодчеством лишь «курінь на баштані». То, с чем встретился Нарбут на выставке, поразило и ошеломило его. Глазами блестящего стилиста увидел он национальное своеобразие в памятках украинской древности, пеструю декоративность, напевность линий, простодушную искренность и лиризм в соединении с затаенным трагизмом.

Все, что увидел на выставке, отпечаталось в памяти и душе художника. Спустя несколько лет, рисуя украинский костюм, Нарбут признался, что видел такой на иконе с Елизаветинской выставки. Необычайную красоту почерпнул художник из древних портретов, гравюр, резьбы, лепнины, архитектуры, геральдики, рисованных и печатных шрифтов... Все это он воплотил в обложке журнала «Наше прошлое».

В центре - казак в гордой позе, увиденный художником на древних портретах и печати коша запорожского. Нарбут рисует его пружинистыми линиями, так гравировал Григорий Левицкий. Казака окружают спудеи, их Нарбут встретил на гравюре XVIII века. В руках у спудеев книжки, и «несть им числа», ведь именно они, киевомогилянцы, превратили когда-то свою родину в край почти повсеместной грамотности. А на переднем плане, будто экспонаты из музея древностей, - обломок колонны, булава и пернач.

Февраль 1917 года. Петербург. Город тревожно гудит. Нарбут радостно возбужден. Он ходит по улицам столицы в казацком наряде - национальной одежде! Он безмерно счастлив, что наконец узаконено выстраданное название его родной земли. Отныне это - Украина, а не унизительное - Малороссия.

Когда радостное возбуждение улеглось, возник новый замысел - теперь, когда Украина, наконец, имеет право на свой язык, письменность, печатное слово, необходимо составить азбуку украинского языка.

Вот, например, литера «Г»: «гетьман, голуб, гармата, гвинт». Гетман похож на Петра Дорошенко. Он будто рассказывает о трудных временах, которые переживала Украина в XVII веке. Башня, возле которой он стоит, - сплошные руины. Ее венчает гетманский герб, заросший бурьяном. В ногах у гетмана пушка - разобранная и бездеятельная.

Литера «Ч» - «чорти, чайник, чай, чехарда». Какие экспрессивные рисунки! Кажется, ими можно иллюстрировать произведения Гоголя. Один из чертей с молодецким чубчиком пьет чай из чашки. Другие играют в чехарду.

Литера «Ф». Здесь тени прошлого: праздничный ф-фестиваль с ночным ф-фейерверком над фасадом батуринского дворца, элегантная фигура Кирилла Разумовского с портрета Дмитрия Левицкого. Он - ф-фаворит,

ф-фельдмаршал, с именем которого связан ф-финал гетманства в Украине.

Над второй «Абеткой» Нарбут начинает работать в 1919 году, уже в Киеве. Теперь взгляд художника устремлен в будущее. Если в первой «Абетке» литеры мягких, податливых цветов, то во второй они как бы выгравированы на металле.

Литера «В» из первой книги: ветер безжалостно срывает листья с осенней вербы, он перевернул корзинку с виноградом, сбросил каменную вазу с постамента. Совсем другая картина во второй «Абетке»: ведьма (настоящая гоголевская Солоха), не летит, а пританцовывает, пухлый медвежонок с виноградными гроздьями, веселый, будто выпил лишнего.

5 декабря 1917 года в Киеве открылась Украинская академия искусств. И Георгий Иванович навсегда - какое это было короткое «навсегда»! - переехал в Киев. Поселился в Георгиевском переулке, где из окон своей квартиры любовался барокковым разнотравьем ворот Заборовского. И хотя академия в годы войны переживала очень сложные времена, на ветхих дверях дома №15 в Георгиевском переулке красовались выписанные безукоризненным нарбутовским шрифтом таблички: «Ректор Академии», «Профессор графики».

В Киеве Георгий Нарбут подружился с молодым Павлом Тычиной, режиссером-новатором Лесем Курбасом, поэтом-футуристом Михаилом Семенко, композитором Козицким, поэтом Николаем Зеровим, художниками - братьями Тимкой и Михаилом Бойчуками. Он был душой этой компании, даже будучи безнадежно больным веселил, развлекал друзей.

В те дни Нарбут близко сошелся с художниками-конструктивистами - Петрицким, Лисицким, Богомазовым, Меллером. Была среди них и Александра Экстер, последовательница и добрая знакомая кубиста Пикассо, и в произведениях Нарбута постепенно появляется геометризм. Он воссоздает ритмы современного города и вводит в свои композиции урбанистические мотивы.

Последнее большое произведение Георгия Нарбута, которое ему так и не удалось закончить, - иллюстрация к «Энеиде» Ивана Петровича Котляревского. Мягкие цвета сменяет повальный красный цвет, который становится все более густым. Эти троянцы-запорожцы воевали и обречены воевать дальше. Пищали густо, как решетка, нарисованы одна подле другой, они будто ярмо на шеях воинов Энея: «Готовте шиї до ярма!» Руины Трои олицетворяет обломок капители ионийского стиля, а в глубине, на пустынном берегу, как марево, одинокая арка, в глубине которой грустит бедный ветряк. Нарбут удачно соединяет элементы римской и украинской культур, будто у них один корень.

Ему было всего 34 года. Но за время болезни он сильно изменился: похудел, осунулся. В глазах вопрос - что со мной творится? Однако юмора не терял. «Глубокоуважаемый Вадим Львович! Как ни жаль, но у меня немножко тиф», писал он другу.

За несколько месяцев до смерти зловещие предчувствия неотвратимого конца вылились в мрачные «Архитектурные фантазии», которые чем-то напоминают тяжелый сон.

Один из этих рисунков подсвечен бескровным лунным маревом, в глубинах которого тонут границы бытия. И вдруг сквозь арку руин - излюбленная нарбутовская ветряная мельница... Безжалостная мгла проникает всюду, заползает или вырывается на передний план рисунка, на серую, как пепел, землю. Ветхая руина, в очертаниях которой нетрудно узнать развалины Софии Киевской, изображенные в XVII веке Вестерфельдом. А прорезь в башне ведет в никуда. Абсолютная гибель...

Здоровье снова резко ухудшилось. «Странно, смотрю... И не вижу...» - скорее, растерянно, чем испуганно, шептал больной.

23 мая 1920 года художника не стало.