Джентльменский набор для «истеблишмента»

...В середине 90-х смотрел документальный фильм. Режиссер обнаружил в архивах хронику от начала ХХ века и в канун годовщины голодомора 30-х попытался сделать ленту о жизни Украины. Среди этих кадров был эпизод — где-то после Первой мировой или Гражданской селянин запряг слона в плуг! Или зоопарк какой-то бомбили, или просто животных некому было кормить? Кадр стал своеобразной эмблемой фильма: его поместили и на буклете, и на афише.

По сути налицо символическое отношение к истории, способ ее восприятия. За этим читается: смотрите, у нас тоже было что-то интересное (даже такая экзотика)! То есть можно интересоваться таким предметом. С тех пор трудом историков (иногда малоизвестным для широкой публики), как Атлантида или Триполье, из раскопок поднимался континент событий, личностей, произведений. И естественно со временем встал вопрос принципов, моделей, которые должны организовать весь этот вал информации, чтобы не потонуть в его течении.

Книга доктора исторических наук Юрия Шаповала «Судьба как история» и выносит на обложку один из таких принципов: в судьбах есть исторический элемент, артикулирующий ход событий. И он закамуфлирован под что угодно: люди могут по классической формуле «сидеть, пить чай» — и в это время будет складываться или не будет складываться их судьба.

Сборник охватывает чрезвычайно пестрый материал (при всей информативности изложенный легко и непринужденно) — Петлюра, убийство Кирова, передача Крыма Украине, Голодомор, Главлит, Чернобыль, украинско-польское примирение, доклад Хрущева на ХХ съезде, Лукашенко, гибель Шухевича... Настоящий джентльменский набор тем, которые в последние годы обсуждался в публичном пространстве.

Чрезвычайно мозаичный материал, который нелегко подчинить какой-то четкой структуре. К счастью, автор помогает читателю, вынеся на оборот обложки несколько реплик рецензентов, которые и задают «нерв» его поисков. Это: 1) значимость детали («мелочи») для исторического рассказа; 2) важность популярного дискурса для историка и включение в него; 3) необходимость стратегии относительно своего прошлого (здесь то же, что и с армией: не будешь иметь своей, будешь кормить чужую); 4) необходимость освободиться от мифов (для украинского общества), которая только и может освободить от мифов об Украине мир.

Двигаясь по этим пунктам, — в книге нет недостатка в изюминках (тех, так сказать, «слонов»): пирожные, которыми демонстративно кормили обвиняемых во время процесса СВУ; энциклопедия 1935 года (вполне официальная), в которой Богдан Хмельницкий оценивается как «предатель и ярый враг восставшего украинского крестьянства», который через Переяславскую раду «способствовал закреплению колониального владычества России над Украиной и крепостного гнета». Или же — у автора острое чувство слова, в котором открывается механизм общественного строя, — фраза Сталина: «В чем состояла главная ошибка оппозиционеров? Она состояла в том, что они все вопросы старались решать не так, как этого хочет середняцкая масса — костяк партии, а путем получения большинства голосов в ЦК». Не буду говорить обо всем, чтобы не лишать читателя возможности самому открыть их для себя.

Почти все тексты были опубликованы в популярных изданиях (преимущественно в течение 2004—2005 гг.) и являются попыткой историка обратиться к обществу, поделившись и находками, и раздумьями.

И как не обратить внимание на мотив, который периодически возникает в книге, но, к сожалению, не тематизируется, не становится предметом отдельного эссе: общество вообще не интересуется историей. Не выказывает особый интерес и власть, ограничиваясь преимущественно отдельными ритуальными действиями. И случайно ли во власть избирают именно таких; не является ли эта закрытость от истории затребованной? Как вспоминает в предисловии Мирослав Попович, интерес этот во времена кризиса режима был неимоверно большой (да и мы все помним миллионные тиражи журналов и газет, ажиотаж вокруг подписки Ключевского и Соловьева), «а потом он как-то погас». И все? А когда же и почему? Историк и должен был бы спросить читателя: «Дружище, почему не читаешь?»

А если так — то о какой же стратегии относительно прошлого (третий пункт) может идти речь? Кто ее будет продуцировать?

И тут я поставлю еще один вопрос: возможна ли коммуникация с тридцатыми годами в Украине? То есть с теми, на которые пришлись самые страшные события — Голодомор, террор 1937-го. Можем ли мы найти точки соприкосновения с этими событиями как с частью собственного опыта и как? Ведь какая может быть естественная реакция, условно говоря, либерально настроенного человека, читающего об ужасах этих репрессий? Примерно: «Я не такой, я бы никогда не смог быть причастным к подобному». Иными словами, «если бы мы жили во времена наших отцов, мы не были бы виновны в крови пророков». Но такая реакция получила ответ в Новом Завете: этим самым вы сами свидетельствуете, что вы дети тех, кто убивал пророков.

...В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын повествует о политической заключенной, которая, созерцая абсолютную неготовность массы осужденных по политическим статьям к тюрьме и лагерю, назвала их «политической шпаной». То есть они были втянуты в водоворот событий, оказались в роли «оппозиционеров», «борцов», трактуемые так режимом и проходя этот путь. И следовательно, в той политической кутерьме, не взяв никакой ответственности, были лишь политической шпаной, с которой можно было вести себя именно так.

И когда в 30-х вся страна отправлялась в лагеря, а после 1945-го «поколение победителей» позволило гнать себя туда же, ничему не научившись и не сумев повернуть оружие против режима, то чьи же мы дети? Мы должны считать себя политической шпаной, пока не будет доказано противоположное.

И тут встает вопрос: к каким же образцам нам обращаться, чтобы выйти из этого состояния? Вот автор, рассматривая в очерке, посвященном новой литературе о Винниченко, где его стараются тем или иным способом преподнести как выдающуюся вершину украинской истории, пишет: «К Винниченко (как, кстати, и к другим деятелям его эпохи, а среди них Грушевский, Петлюра и прочие) следует подойти с одним универсальным критерием: насколько эффективным он был как политик. Ответ: НИ НАСКОЛЬКО. Это — ключевой критерий в историко-политическом «винниченковедении» (а также в «грушевсковедении», «петлюроведении»...). Все остальное — болтовня, нужная разве что для воспитания новых поколений «патриотов».

И если мы снова сложим две вещи: то, что Грушевский является «рекордсменом» украинского исторического знания, и то, что он не понимает, что происходит, и возвращается в СССР с надеждой на сотрудничество (об этом также пишет автор книги), то становится очевидным: общество не выработало языка для понимания того, что с ним происходило. И эти его виднейшие лидеры, договаривая до конца, — тоже политическая шпана.

...Когда из лагерей стали выпускать заключенных, Анна Ахматова сказала: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха». Но катарсиса не произошло (еще и потому, что и те и другие, нередко в те годы менялись местами). Следовательно, фраза яркая, тем не менее теряется видение реальности. И это значит, не срабатывает что-то в общем аппарате культуры. Поэтому когда Борис Слуцкий в 60-е пишет: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», фиксируя признание в обществе более высокого статуса технического знания над гуманитарным, он сам отвечает: «Значит, что-то не раскрыли Мы, что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья — Наши сладенькие ямбы».

Понятно, почему общество не читает своих гуманитариев. Ибо когда народ ощущает, что о нем говорит сказка, — он не отдаст свой национальный театр, свою национальную школу...

Так что же нам делать с нашей историей? Но что такое история? Разве история Украины — это перечень событий на ее территории? Или хроника жизни всех, кто жил здесь? История — это запись попытки человека состояться в свободе, стать собой. Это означает, что все прошлое должно быть пересмотрено в этом свете. И тогда, возможно, мы обнаружим там этот порыв к свободе.

И тут история (как и гуманитарное знание) является незаменимой. Познать себя общество может, лишь дискутируя: это и есть тот ответственный плебисцит, который воссоздает нацию. На гуманитариях лежит ответственность отработки и грамотной постановки вопросов дискуссий. Каждая работа нынче должна завершаться вопросом (не суждением), который для него был бы открытым и, прочитав который, читатель подумал бы: «А над этим действительно интересно подумать!» Когда в обществе складывается собственный джентльменский набор по вопросам, поставленным так, что они пробуждают собственную мысль, в стране мужает нация и исчезает политическая шпана.