Диссидент Сковорода и конформист Кастрюля

Почему именно Сковорода стал символом украинской философии? Почему не ректоры Киево-Могилянской академии Прокопович или Конисский? Почему, тем более, не руководитель харьковского коллегиума и его начальник-епископ, вошедшие в историю только как современники и гонители Сковороды? Дело не только в своеобразности жизни и имиджа Григория. (Экстравагантности в жизни других были тоже.) Не только он хорошо знал Библию и философию, другие написали значительно больше Сковороды, проповедовали с кафедр те же божьи добродетели. Но у Григория был настоящий философский характер: умение жить по своим убеждениям и воля к этому, смелость мысли и мужество поступка, способность принимать решения и действовать по собственной неспящей совести, не боясь конфликта с начальством и системой, а также с настроениями толпы, даже если это была толпа интеллектуалов. Сковорода не стремился к такой суетной цели, как карьера, сан, положение в обществе. «Честным политиком быть нетрудно — конкуренции почти никакой», — сказал неизвестный автор. Настоящим философом быть еще легче, добавлю от себя, конкурентов не очень много. Кто желал преходящих ценностей, мог получить их сполна, быть по-своему счастливым, но ушел в небытие. А Григорий Сковорода ориентировался на вечное, нетленное и потому остался среди нас.

Главное в философском наследии Сковороды, конечно, его жизнь. Жизнь в поисках истины, в стремлении к справедливости, в самоусовершенствовании, в смелости духа и согласии с собой. Ведь разве философия может выражаться лишь в текстах? В текстах мыслителя — только отдельные ключевые мысли. Остальное — в его жизни, в поступках. Философия Сковороды — эта его жизнь, а не какие-то там «забавныя писульки» (его ироническая самооценка). А вот его мысли и поступки, позиция философа-нонконформиста — это универсальная ценность.

Со Сковородой пытаются сделать то же, что и всегда с пророками — приручить, поймать в сеть официоза. Но Григорий сопротивляется. У него не отобрать главное — его диссидентство. Поэтому живой Сковорода не нужен сегодняшним чиновникам, в том числе с дипломами философов. Каменный Сковорода — пожалуйста. Один из университетов взял себе имя мыслителя, поставил ему памятник во дворе, но духа Сковороды там нет и близко. Если бы живой Григорий пришел туда с намерением преподавать философию, ему бы сказали, что здесь не берут «людей с улицы», а ехидной усмешкой дали бы понять, кого берут и как. А если бы он туда как-то попал — выгнали бы еще скорее, чем из бурсы в XVIII ст.

Во времена Сковороды для преподавания философии нужен был духовный сан или как минимум повиновение: дудеть в ту же дудку, что и официальное православие. В советскую эпоху достаточно было вступить в КПСС, имевшую хоть какую-то легальную структуру и идеологию, и быть лояльным к ним. В неототалитарной системе нужно быть членом неформальной партии начальника, его «семьи» (итальянцы говорят: maffia), впрочем, босс любовно называет ее «командой». Понятно, что в условиях полукриминальной закрытости команда становится кликой, шеф — паханом, а подчиненные — интеллектуальными рабами. Независимого Григория в такую «семью» не приняли бы, поскольку ни взятка, ни прислужничество для настоящего философа неприемлемы.

Сковороду окружала феодально-клерикальная система с формальными и неформальными связями духовных и светских лиц, стоявших на страже существующего порядка. Если Григория выгнали из одного учебного заведения, то попасть в другое было почти невозможно: срабатывала кастовая солидарность.

Сковороду не признавали при жизни не только потому, что боялись его инакомыслия, но и потому, что завидовали. Григорий был бельмом на глазу у трусов и ничтожеств. Он был живым напоминанием об истине, добре, справедливости, но им это было безразлично. Их раздражал независимый характер Сковороды, они завидовали силе его духа. Еретик был ближе к Христу, тогда как они, религиозные функционеры, — к антихристу. Для самоутверждения и самооправдания им нужно было унизить его в собственном сознании. Григорий с горечью писал Ковалинскому, что «испытал столько вражды, столкнулся с такими поклепами, с такой ненавистью». Но у человека, творящего зло, настоящие мотивы загоняются в подсознание, поступаясь местом «праведному» гневу на «отступников».

Казенное христианство игнорировало, замалчивало Сковороду. Тоталитарная система, включая ее нынешнюю форму, стремится заболтать диссидентство Сковороды пустыми похвалами в его адрес, норовит хоть после смерти сделать его, вопреки его воле, «столбом». Казалось бы, зачем современным чинам от философии канонизировать Сковороду, зачем проводить юбилеи? Чтобы самоутвердиться в роли «тоже-философов», да еще и единственных (официальных) интерпретаторов Сковороды? Место епископов и дьяков заняли его современные двойники неототалитарно-мафиозной системы. Сегодняшний псевдофилософ, — условно назовем его Кастрюля, продолжает старую как мир традицию: в текстах с трибуны одно, а в жизни совсем другое. Кастрюля — это обобщенный тип философа-кастрата, у которого отрезаны главные качества философа настоящего — страсть к истине, добру и справедливости, смелость мысли и поступка. Впрочем, Кастрюля, — не только не конкретный персонаж, частично этот тип сидит почти в каждом, так же, как у многих есть что-то от Сковороды.

Представьте себе, что Сковорода стал бы «столбом» — ректором коллегиума, доказав епископу свое смирение и преданность. Для этого ему нужно было бы перестать быть самим собой.

Характерно, что всякие попытки заговорить с псевдофилософом Кастрюлей на тему нравственного выбора, позиции философа в коррумпированном неототалитарном обществе встречают с его стороны неистовое отторжение. Ему дискомфортно думать о том, что можно подвергнуть сомнению насиженную позицию. Поскольку, если пожелать проанализировать ее без самообмана, пришлось бы признать свою трусость и духовную лень, а то и ничтожность, но внутренняя цензура не пускает в сознание неудобные мысли. Отсюда — истерика, прострация.

Кто-то скажет: Сковороде не хватало искусства возможного, умения балансировать, опыта приспособления, искусства вранья. Это — политика. А философия — это искусство истины, царство истины, искусство невозможного, — какого-то прорыва, нетрадиционного шага, мнения и поступка.

У каждого мыслителя свой путь, свое время и своя форма диссидентства. И он не может умереть равнодушным философским олимпийцем или придворным «разносчиком» философии. Сковорода тоже начинал с придворного хора, но не мог долго дуть в казенную дудку, подпевая официозу. А Кастрюля и на склоне жизни не может пробудиться к инакомыслию, к критическому и деятельному восприятию мира. Спит и других усыпляет: ничего, дескать, уже независимость, уже демократия, ну, пройдет «первичное накопление» — и нам какую-нибудь кость бросят. Или же остается на уровне кухонного критицизма: ничего не изменилось и не изменится, а коль так, то чего ради рыпаться, живи себе, как другие, да и все.

«Мир спит и пастыри его не будят». Это вечная проблема: миссия философа. Согласно Сковороде — пробуждать от спячки. Его оппоненты — тогдашнее духовенство и нынешние «чистые философы» считают, что пробуждать — это не дело философии, поскольку это означает ввязываться в политику, поскольку, если проснется, будет бунт. В действительности наоборот: на баррикады бегут после долгой спячки на печи. Бисмарк, говоря, что Россия долго запрягает, зато быстро едет, забыл добавить: поэтому и телега перекидывается. Сковорода говорил, что он только избегает сетей, а рвать их будут другие. На самом деле он их тоже рвал: проснуться самому и пробуждать других — это и есть разорвать главную сеть. Для Кастрюли проблема сетей не существует, есть «объективные обстоятельства». «Уже можно ходить на двух ногах, а некоторые все еще ползают на четвереньках» (Каверин). Кто переносит поступок на потом под предлогом того, что еще не время, тот никогда не проснется к действию.

С позиции обывательской и чиновничьей Сократ, Сковорода, да и большинство настоящих мыслителей были «конфликтными», «скандальными». Естественно, что люди, критически настроенные по своей сути и профессии, вступают в противоречие, в конфликт с тоталитарной системой, которая возможна и на религиозной, и на атеистической, и на криминальной основе. Но система — это в конце концов люди, объединенные определенной организацией. Конфликтуя с системой — конфликтуешь с функционерами, — носителями и блюстителями системы. К тому же тоталитарная организация общества, стремясь каждого обывателя сделать чиновником, хотя бы маленьким, действует методом «оплота массы». Впрочем, чиновники, обвиняя самостоятельную личность в конфликтности, действуют по принципу «держи вора». Авторитарная и тоталитарная система и ее функционеры сами чрезвычайно агрессивны относительно своих граждан, унижая их, ограничивая их права, применяя против них физическое и нравственное насилие. А личностей, которые «не ловятся», не ломаются, не гнутся, имеют силу и достоинство отстаивать свои права, обвиняют в конфликтности, они, видите ли, «качают права». И не только чиновник-конформист, но и человек толпы подключается к травле независимой личности не как «конфликтной», а «ненормальной». Поскольку зашоренный тоталитарный человек ограничен узким понятием нормы, все, что выходит за пределы установленного системой повиновения, приспособленчества, воспринимается как аномалия. Возникает своеобразный синдром — мания постановки диагноза «белым воронам». Прапрадед советской карательной медицины Николай І приказал: «Чаадаева считать сумасшедшим».

«Мир ловил меня, но не поймал». Понятно, что для эпитафии человек выбирает что-нибудь самое важное. Григорий дерзко бросил своим врагам: я не дался вам в руки, вы меня не сломали, не приручили. Это — не чванство, а справедливая самооценка. А еще больше, конечно, послание потомкам, последняя воля, последнее слово Сковороды, которым он хотел докричаться до нас. Это — заключенный в ироническую форму призыв не быть «ручным», не предавать свои убеждения. А Кастрюля ловится на должность, деньги, а то и на пустой крючок. Возраст многих кастрюль таков, что давно пора думать о вечности, о Боге (хотя бы по формуле «Бог — это совесть»), очиститься от лжи, хотя бы перед лицом беспредельности. А они все «крутятся», приноравливаются, и — врут, врут, врут...

У каждого философа должна быть хотя бы одна мысль, которую было бы не стыдно написать на могиле, мысль, отражающая суть личности. А какую надпись на своей могиле мог бы завещать Кастрюля? Разве что: «Любовь (к мудрости) приходит и уходит, а есть хочется всегда», «Хотел жить, поэтому и крутился», «Служить был рад, прислуживаться тоже»...

Сковорода был воином истины, вчерашние кастрюли — солдатами партии, а нынешние — члены команды шефа. Григорий смело и без церемоний отказался войти в тогдашний бомонд. А Кастрюля готов бежать на любое казенное шоу, куда гонит его власть и начальник, — для поддержки штанов какого-то «столба», которого высоко занесло, а слезать не хочется.

Впрочем, становятся модой и походы к Сковороде, — как повод для пикника. Но по-настоящему идти к Сковороде — это дотягиваться до его достоинства, до его «хвате й вас!..» Подняться до Сковороды — это не бояться потерять насиженное место — на кафедре, в кабинете — ради истины и справедливости, если нужно смелое слово и неординарный поступок.

Вспомним блестящий афоризм Сковороды: «Не смешно ли, что все в пекле, а боятся, чтоб не попасть?» (Здесь Григорий — предтеча советского анекдота: «Можешь отдать жизнь за нашу власть?» — «Конечно, могу, — зачем же мне такая жизнь?»)

Философ не тот, кто только с трибуны говорит правильные слова или пишет книги о добродетели. Об этом уже написано море книг и сказан океан слов. Философ — это тот, кто может сказать в ответ на попытки его поймать, взнуздать, купить: «Хвате й вас, стовпів неотесаних!»