АПРЕЛЬ. МИТКОВА

В эти дни я превратился в телевизионного критика — профессия, к которой я никогда не стремился. Но в ситуации, когда по коридорам НТВ гуляют телекамеры, а коллеги обсуждают подробности очередного открытого письма Евгению Киселеву, писать о чем-либо другом вряд ли было бы корректным, по крайней мере по отношению к читателю. Но мне, честно говоря, очень тяжело. Для меня НТВ — не просто телевизор. Конечно, для меня это прежде всего люди, которых я знаю около десяти лет. Знаю и тех, кто ушел, и тех, кто остался. С кем-то учился на журфаке, с кем-то работал в московском офисе «Свободы» — какое-то время НТВ очень благоприятствовало нашим кадрам... Репортеры канала вырастали на моих глазах, мы встречались в командировках, в парламентских кулуарах... Профессионально я всегда был очень далек от этой команды. Как и от бывших своих коллег по «Независимой», которые пошли служить Владимиру Гусинскому в печатные СМИ «Медиа-Моста». Когда сегодня я вижу бывших своих не просто приятелей, а соратников по первой свободной газете, хладнокровно растоптавших мои еще юношеские иллюзии о том, что все мы здесь стремимся к свободному обществу и честной прессе, на митингах НТВ, мне становится жутко.

С телевизионщиками всегда было легче. В отличие от газетчиков, они относились к жизни легкомысленнее. Я был поражен этой неожиданной деидеологизированностью нового поколения журналистов. На протяжении многих лет я старался понять: ну как же так? Я понимаю, вы делаете интересное телевидение, мастерски подаете информацию... Но понимаете ли вы, что творите с этим обществом своей вечной полуправдой? Отдаете ли себе отчет в том, что стали орудием для своего не очень умного и не очень адекватного хозяина — именно того человека, который, как известно, и похоронил свободную прессу в России?

Никто из них — а были среди собеседников и мои приятели, и близкие друзья — не захотели со мной разговаривать на эту тему. Они были удовлетворены. За них думали другие. Гусинский, Добродеев, Малашенко, когда позволяли — Киселев. И вдруг этот коллектив равнодушных профессионалов превратился в боевой отряд защитников свободы... И я думаю: а если бы все вышло по варианту Гусинского и президентом России был не воспитанник ФСБ Путин, а воспитанник Службы внешней разведки Примаков — каким важным, государственным, преисполненным понимания собственной миссии было бы это телевидение... Эта команда...

Хотя бы здесь я могу не писать о власти, о Кремле, о Путине — это же не политическая статья. Мне все известно об этой власти и об ее комплексах. Просто я журналист. Кофе обычно пью с журналистами, а не с чиновниками. Будет тяжело осознавать, что кто-то, к кому ты привык, пережил профессиональную и человеческую трагедию. А кто-то настолько оказался не на высоте, что трудно будет пожать ему руку...

Мои профессиональные переживания, как это ни странно, были связаны с фамилией Татьяны Митковой — человеком, с которым я едва ли дважды в жизни беседовал. Но для меня она была определенным символом. Я смотрел тот знаменитый выпуск ТСН, посвященный событиям в Вильнюсе, в литовском посольстве в Москве — мы, журналисты, пришли туда, наивно надеясь, что своим присутствием поможем непризнанным дипломатам непризнанной страны хотя бы не попасть в Лефортово... Конечно, все воспринималось острее. И я со временем понял, что с того выпуска новостей и началась настоящая тележурналистика. И даже написал об этом в прошлом году... Я вздохнул с облегчением, узнав, что Миткова оставила НТВ. Я понимаю, как тяжело ей было сделать такой шаг, однако это поступок порядочного человека.

И вместе с тем я понимаю, что свободная тележурналистика, начавшаяся слезами Митковой в вильнюсскую ночь, окончилась именно в тот момент, когда за ней закрылись двери НТВ. Мы сами не отстояли ее, эту журналистику. Имею в виду не московский телеканал, почувствовавший себя свободным лишь после ссоры хозяина с Кремлем. Имею в виду внутреннее ощущение свободы и понимания, что свободное общество и свободную журналистику могут создавать лишь люди с чистыми руками. Люди, избравшие эту профессию, чтобы быть свободными, — много ли таких среди нас? А если не много — что же мы пытаемся доказать нашим зрителям с помощью экрана, в тысячу раз увеличивающего любую фальшь?