АФРИКА ДЛЯ РУССКОГО ПОЭТА

Однажды гимназист Коля Гумилев заполнял «анкету», составленную девочкой, к которой был неравнодушен. В графе «любимое растение», где ее подружки называли розу или ромашку, он смело написал: «Баобаб». Любимый писатель — Густав Эмар. А любимое блюдо — совсем уж экзотический «канандер». Узнав на следующий день от взрослых, что сорт сыра, который он имел в виду, на самом деле называется «камамбер», Коля очень страдал и строил планы похищения «анкеты» у хозяйки...

Мальчишеское видение мира через призму экзотики так и не оставило Николая Гумилева. Правда, традиционно эволюцию его творчества представляют именно как путь от красивых и нездешних «Романтических цветов» — сборника, принесшего поэту известность, — к постепенному отрезвлению, приближению к реальности, простоте и трагизму. Такая точка зрения не лишена оснований, и в ее подкрепление можно привести немало гумилевских строк, начисто лишенных романтического антуража и цветистых метафор. Однако последний прижизненный сборник, который поэт держал в руках, — «Шатер» («Огненного столпа», изданного в 1921 году, он уже не увидел), — возвращает нас в Африку. Экзотическая Африка Гумилева мало изменилась с тех пор, как по ней бродил «изысканный жираф»:

... Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,

Слишком много здесь этой паленой травы...

Осторожнее! В ней притаились удавы,

Притаились пантеры и рыжие львы.

...Как любил я бродить по таким же дорогам,

Видеть вечером звезды, как крупный горох,

Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,

На ночлег зарываться в седеющий мох!

Гумилев не успел состариться — в августе 1921-го, когда его расстреляли по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре, ему было всего 35 лет. Не успел он и по-настоящему повзрослеть, «перерасти» мальчишеское упоение львами и баобабами. Зато успел — и это вполне закономерно — трижды побывать в Африке, и не туристом, а в качестве исследователя-этнографа. В общей сложности, по его же собственным подсчетам, Николай Гумилев провел на Черном континенте целых два года.

Бумажные битвы Серебряного века

Много написано о бурной литературной жизни, которая крутила водовороты в начале двадцатого столетия — периоде, называемом Серебряным веком. Биография любого поэта той эпохи (и Гумилев не исключение) — это сплошные творческие вечера, выступления на всевозможных «литературных четвергах» либо «субботах»; журналы и альманахи, часто прекращавшие существование после выхода двух-трех номеров; многочисленные, как бы сейчас сказали, «хэппенинговые акции» в заведениях вроде знаменитой «Бродячей собаки»; острые дискуссии «в поэтических кругах» и полемика в прессе; противоречивые рецензии практически на каждую литературную новинку...

Вот в Париже выходит вторая книга совсем еще молодого Николая Гумилева «Романтические цветы». Первый его сборник «Путь конквистадоров» был издан на деньги родителей юного поэта и впоследствии не переиздавался — автор считал его слабым. Возможно, на такое решение повлияла именно жесткая рецензия, написанная самим Валерием Брюсовым, которого Гумилев считал своим учителем.

В отклике на «Романтические цветы» Брюсов снисходительнее. «Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны и большей частью интересны по форме... Может быть, продолжая работать с той упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые», — пишет он в обзорной статье «Дебютанты», опубликованной в его журнале «Весы». А вот анонимному критику Л.Ф. из журнала «Образование» сборник не понравился: «Как поэт Н. Гумилев очень неровен и часто умеет хорошее целое ловко испортить двумя-тремя мелочами».

Но особенно круто прошлась по Гумилеву газета «Царскосельское дело». Об издевательском пасквиле на тему «Романтических цветов» Анна Ахматова вспоминала спустя много лет как о «явной травле со стороны озверелых царскоселов... В этом страшном месте все, что было выше какого-то уровня, подлежало уничтожению... В Н.С. царскоселам все было враждебно: больше всего декадентские стихи, затем поездки в Африку... Всего этого царскоселы никогда ему не простили».

Упоминание об Африке не случайно, и к нему мы еще вернемся. Но обращает на себя внимание и еще один момент: исключительная серьезность, даже драматичность, с какой поэтесса относится к публикации какой-то местной газеты. Списывать это единственно на ранимую душу Ахматовой было бы не совсем корректно. Серебряный век вообще очень серьезно относился к поэзии как явлению и ко всему, что было с этим явлением связано. Поэтическое творчество не воспринималось как нечто глубоко личное и индивидуальное: наоборот, поэты собирались во всевозможные объединения, «кружки», «цеха», изобретали новые творческие направления и стили, подводили под них идеологические платформы — и дискутировали, дискутировали...

Так, Гумилев баллотировался и был избран в «кружок Случевского», на собраниях которого поэты читали друг другу с последующим обсуждением свои стихи. А чуть позже вместе с Иннокентием Анненским и Вячеславом Ивановым стал одним из создателей «Академии стиха», известной также как Общество ревнителей художественного слова. Тогда же был основан журнал «Аполлон», в котором Гумилев проявил себя как литературный критик. Он анализирует творчество многих современных поэтов — иногда доброжелательно, иногда не очень. Рецензия на сборник Иванова оскорбила последнего.

«В. Иванов ему чего-то в этой рецензии никогда не простил, — писала А. Ахматова. — Когда Н.С. читал в «Академии стиха» своего «Блудного сына», В. обрушился на него с почти непристойной бранью. Я помню, как мы возвращались в Царское, совершенно раздавленные происшедшим, и потом Н.С. всегда смотрел на В.И. как на открытого врага».

В противовес «Академии» Гумилев вместе с поэтом С. Городецким создают новое объединение — «Цех поэтов». «Цеховики» выступают с манифестом, возвещающим о появлении нового художественного течения — акмеизма. Акмеисты противопоставляли себя символистам и футуристам. Девизом их были «ясность, простота, утверждение реальности жизни». Начинается литературная дискуссия: Валерий Брюсов в статье «Новые течения в русской поэзии. Акмеизм» уговаривает Гумилева, Городецкого и Ахматову «отказаться от бесплодного притязания образовывать какую-то новую школу»: мол, «через год или два не останется никакого акмеизма». Гораздо позже, в 1921 году, против акмеистов выступит и Александр Блок с известной статьей «Без божества, без вдохновенья». Анна Ахматова считала эту статью заказной. Но «идейные расхождения» между двумя великими поэтами имелись и раньше...

Поэты и критики Серебряного века не уставали преломлять копья и перья, доказывая друг другу, куда именно должна двигаться поэзия. Воспринимал ли Гумилев всерьез все эти «бумажные баталии»? Вероятно, да: Николай Степанович, как видно из его литературно-критических работ, верил, что поэтическое творчество поддается анализу и нуждается в теоретической платформе. Уже после революции он читал лекции в новосозданном Институте живого слова, работал с молодыми поэтами, которых вскоре стали называть «гумилятами». Те боготворили наставника и учились прилежно. Увы, большим поэтом никто из них не стал. Скажем, поэтесса Ирина Одоевцева приобрела известность... мемуарными книгами, где описала эпизоды своего длительного общения с учителем. Именно ей он рассказал, в частности, упомянутую выше историю с «канандером»...

Без сомнения, стопроцентная включенность в бурный «литературный процесс» по-настоящему захватывала Гумилева. Однако вряд ли словесные сражения в поэтических салонах и на бумаге могли обеспечить полную самореализацию его личности. Деятельной личности «поэта-воина», героя, мужчины и немного мальчишки, помешанного на экзотике, — чего не могли простить поэту кабинетные критики. Ему нужны были настоящие, реальные приключения, впечатления и испытания. Ему нужна была Африка.

«Африканский дневник»

Восемь дней от Харрара

я вел караван

Сквозь Черчерские дикие горы

И седых на деревьях

стрелял обезьян,

Засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел

с горы —

Этот миг никогда не забуду —

Там внизу,

в отдаленной равнине, костры,

Точно красные звезды, повсюду...

Из трех путешествий Николая Гумилева в Абиссинию наиболее известно последнее, 1913 года, когда поэт сам возглавил этнографическую экспедицию Академии наук. На его плечи как руководителя сначала легли прозаические обязанности: хождение по высоким кабинетам, борьба с бюрократией и волокитой, закупка оборудования и провианта для членов экспедиции. Но вот все было готово, и пароход «Тамбов» отправился в Африку. Путь экспедиции лежал из порта Джибути в Баб-эль-Мандебском проливе в древний эфиопский город Харэр (Харрар), а оттуда — на юго-запад страны.

Николай Гумилев тут же принялся вести дневник. «Я пишу его так, чтобы прямо можно было печатать», — писал он жене. Однако издать свои путевые заметки поэт не успел: началась война, затем революция... Тетради пропали и долго считались безвозвратно утерянными. Только в 1987 году «Африканский дневник» Гумилева неожиданно обнаружился у его потомков — правда, не весь — и был опубликован в журнале «Огонек». «Дневник» оказался настолько интересным, что корреспондент журнала «Вокруг света» совершил собственное путешествие по гумилевскому маршруту.

Пропала и проданная перед самой революцией издателю рукопись естествоиспытателя Николая Сверчкова — спутника и помощника Гумилева в экспедиции, его племянника, которого близкие звали Коля Маленький. Это по его рассказам семья узнала, какие невообразимые ребячества позволял себе в пути «дядя Коля». Как-то путешественники переправлялись с одного берега реки на другой в корзине, которая скользила по канату, подвешенному между двумя деревьями. Корни деревьев явно подгнили, в реке было полным-полно крокодилов — тем не менее Гумилев принялся раскачивать корзину, находясь на середине переправы. Как только путешественники ступили на берег, одно из деревьев рухнуло...

В другой раз Николай Гумилев заинтересовался абиссинским способом проверки человека на греховность. Испытуемый, раздевшись догола, должен был пролезть в узкую щель между двумя большими камнями. Если он застревал, никто не имел права не то что помочь ему выбраться, но даже подать воды. Бедняга умирал в мучениях — и россыпь костей и черепов у того места свидетельствовала, что грешников попадалось немало. Гумилев выразил желание проверить чистоту своей души, и Коле Маленькому не удалось отговорить дядю; к счастью, все обошлось.

Иногда руководитель экспедиции забывал о дипломатии, общаясь с местным населением: как-то он выхватил палку у человека, который чересчур эмоционально ею размахивал. Оказалось, что это местный судья, и махание палкой положено ему по должности. Дело удалось уладить, и Гумилев даже получил эту самую палку в подарок, присовокупив ее к своей этнографической коллекции. А ради другого экспоната — чалмы одного старого шейха — ему, наоборот, пришлось проявить чудеса дипломатии, целый день обхаживая хозяина и ненавязчиво угощая его листьями кустарника кат, содержащими слабый наркотик. Собирая коллекцию, поэт бродил по базарам, не стесняясь торговаться из-за понравившихся вещей, а то и заходил в дома абиссинцев. Пытался понять назначение той или иной вещи: сам садился, например, за ткацкий станок и т.д. «Эта охота за вещами увлекательна чрезвычайно, — писал он в дневнике. — Перед глазами мало-помалу встает картина жизни целого народа...».

Собранная Гумилевым коллекция до сих пор хранится в Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого в Санкт-Петербурге. Том самом, о котором поэт писал:

Есть музей этнографии

в городе этом

Над широкой, как Нил,

многоводной Невой,

В час, когда я устану

быть только поэтом,

Ничего не найду я желанней его.

Я хожу туда трогать

дикарские вещи,

Что когда-то я сам издалека

привез,

Чуять запах их странный,

родной и зловещий.

Запах ладана, шерсти звериной

и роз.

Журналист «Вокруг света», повторивший маршрут Гумилева от Джибути до Харэра, преподносит интересный факт: оказывается, за двадцать лет до Николая Степановича в этом древнем городе побывал другой поэт — француз Артюр Рембо. Он тоже проводил там исследования для Парижского географического общества, но главная цель африканских странствий Рембо была не в этом. Молодой поэт устал от бедности и поехал в Африку раздобыть «свой миллион». Занялся торговлей слоновой костью и кофе, открыл торговый дом, потом тяжело заболел, был вынужден вернуться во Францию и умер в марсельской больнице... Стихов Артюр Рембо к тому времени давно уже не писал. Африка убила в нем поэта.

Было бы чересчур прямолинейно заявить, что именно она, Африка, создала поэта Николая Гумилева. Но несомненно, что без нее, без путешествий, исследований, безрассудств, собирания старинных вещей и легенд, без своих африканских дневников — и в прозе, и в стихах — он был бы совсем другим.

На Мадагаскар...

Еще в ранней молодости Николай Гумилев был признан негодным к военной службе — из-за астигматизма глаз. На Первую мировую он пошел добровольцем. «Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности», — писал современник поэта. В бою он проявлял те же смелость и безрассудство, что и в африканских походах, был награжден двумя георгиевскими крестами. В поэзии тех лет южную экзотику замещает романтика и героика войны:

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают

клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть!

Революция застала его за границей, куда Николай Гумилев был командирован в мае 1917-го. Он жил в Париже и Лондоне, знакомился со знаменитыми писателями и поэтами, занимался восточной литературой, переводами, писал пьесу «Отравленная туника». И все-таки уже в 1918 году вернулся в Россию — хотя особых симпатий к большевикам никогда не проявлял и открыто называл себя монархистом. 2 августа 1921 года его арестовали по обвинению в причастности к контрреволюционному «Таганцевскому» заговору, а 25 августа расстреляли.

В конце 80-х годов юрист в отставке Г.Терехов добрался до засекреченного дела Гумилева и установил, что поэта казнили всего лишь за то, что он, получив предложение вступить в заговор и категорически отказавшись, «из предрассудков дворянской чести» не донес о готовящемся заговоре в органы. Впрочем, возможно, это была версия, к которой Гумилев прибегал на допросах для защиты. Ведь и Владислав Ходасевич, и Георгий Иванов, и Ирина Одоевцева вспоминают, что поэт неоднократно намекал на свою принадлежность к некоему заговору. И это было похоже на него, склонного к риску, постоянно искавшего опасностей и приключений — тем более ради благородной цели.

Из тюрьмы Николай Степанович писал жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». Он был спокоен при аресте и на допросах, «так же спокоен, как когда стрелял львов, водил улан в атаку, говорил о верности «своему Государю» в лицо матросам Балтфлота», — писал ученик Гумилева поэт Георгий Иванов. Он же пересказывает со слов знакомого такой услышанный отзыв о поведении Гумилева перед казнью: «Этот ваш Гумилев... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук (т. е. от чекистов, членов расстрельной команды). Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает...».

Мать Николая Гумилева до конца своих дней так и не поверила в смерть сына. Она утверждала, что Коле удалось тогда сбежать из-под конвоя и уехать далеко...

В Африку, говорила она. На остров Мадагаскар.