(Я)зычное пытанье

Я знал, я был уверен, что один из проклятых украинских вопросов — «За что боролись?» — возникнет перед нами уже в первые недели новой власти. Оказывается, я жестоко ошибался. Он возник значительно раньше — еще до ее, новой власти, инаугурации.

Нет, как стрелянные «синдромом 91-го года» воробьи, все мы осознавали, что разочарование — неизбежное продолжение эйфории. Возможно, это те самые «трудности преодоления равнины», о которых справедливо предупреждали мои немецкие друзья, симпатики всех на свете революций. Но сейчас я не о ней, не об этой ломке перехода из зоны романтизма в зону реализма, к тому же критического.

Я о том, что наши политики остаются всего лишь политиками, как ни ожидал я от них большего. Мне казалось, что революция, которую они возглавили, изменила и их. Мне казалось, что вот, наконец, вызрели люди, которые перевернут опасное представление «малого украинца» о том, что политика — это неискренность. Тем временем они активно развеивают мои ожидания.

Сначала была статья пани Юлии для одной из российских газет. Я прочитал ее дважды и дважды перечеркнул в себе прежнее желание видеть пани Юлию премьером — в своей статье она внезапно наобещала России едва ли не больше, чем бедолага Янукович!

Потом мой новый «фаворит в премьеры», пан Петро, в своем пространном телеинтервью очертил такие перспективы процветания русского языка в Украине, а также — следом за пани Юлей — пообещал ему настолько мощное развитие, что я чуть было не рванул к зеркалу, чтобы спросить у отражения, за что оно все-таки боролось?

О каком еще развитии русского языка идет речь? Я очень уважаю обоих этих людей за экономическую компетентность и демократическую риторику, не в последнюю очередь за политическую отвагу, верность и ораторскую харизму. Однако вопросы развития языка — будь то русский, украинский или даже английский (кстати, о Евросоюзе) — это, как сказали бы сплошь оранжевые галичане, немного другая парафия.

Догадываюсь, что под этим «развитием» оба понимают прежде всего дальнейшее расширение ареала применения — в случае русского языка в Украине и без того максимально широкого. И в самом этом факте не было бы ничего неприемлемого, если бы не такая вот беда: ареал этот (или, скажем, пространство), к сожалению, ограничен, и запасной Украины у нас нет, а потому любое расширение пространства русского языка означает соответственное сужение пространства украинского. И в этом смысле развитие русского языка может происходить исключительно за счет украинского, в чем мы уже успели убедиться на примерах нашего, скажем, радио- или телеэфира. Так что, задабривая — якобы — избирателя русскоязычного, можно тут-таки рассердить украиноязычного избирателя. Ибо так уж оно сложилось в Украине (и никакие технологии здесь не помогут), что плюс голос в одном месте автоматически значит минус голос в другом. И преодолеть эту не совсем арифметическую закономерность так называемыми простыми решениями, к счастью, никак не удастся.

Всех однако превзошел глубоко уважаемый мною Олександр Олександрович, кстати, украинский поэт. Он в своей заботе об «ущемленных русскоязычных» пошел значительно дальше и выдвинул законодательную инициативу — из тех, о которых позже спрашивают «И помогло оно ему?». Не хочу углубляться в сей проект с точки зрения политической: ясно даже не технологам, что речь идет о выборе-2006 и о гипотетически внушительном сегменте бывшего януковичского электората, для которого под соответствующий подогрев вопрос русского языка всегда может оказаться решающим. Но я хочу спросить о другом: отдает ли себе отчет истинный государственник (я не иронизирую) Олександр Олександрович в том, что введение второго государственного языка на самом деле не успокоит, а существенно углубит и навсегда законсервирует нашу культурно-ментальную разобщенность? И тогда сколько не скандируй «Схід і Захід разом!», ничто уже этому «разом» не поможет. Или такое: не жаль ли ему лишать миллионы русскоязычных украинцев мотивации для изучения украинского языка? Неужели у нас так и сохранится разделение, при котором одни свободно владеют обоими языками, а другие лишь русским? Неужели именно это представляется благом для русскоязычных украинцев — не знать, не стремиться, не развиваться? И еще такое: не является ли этот языковой вопрос неким излюбленным инструментом в геополитической симфонии одного неравнодушного к нам государства, а уважаемому Олександру Олександровичу вдруг захотелось стать исполнителем собственной партии на этом одолженном инструменте?

Не буду углубляться в выяснение природы этого патологического желания понравиться — с меня достаточно впечатления (и, я боюсь, уж никак не поверхностного), что большая часть украинской политической элиты — и «новой» в том числе — никак не избавится от врожденного чувства вассалитета относительно России. За что последняя ей, а заодно и всем нам, регулярно по-сеньорски благодарствует и — смею уверить — еще не раз отблагодарствует (коль не раздуванием межрегионального противостояния или новой волной территориальных претензий, то хотя бы новыми мюзиклами с придурковатыми малороссами и подковами на их шароварных задах).

На самом деле этот языковой вопрос слишком условен, то есть даже обусловлен. Он порожден отчасти иллюзиями, а отчасти махинациями. Лучшее, что здесь и сейчас можно с ним сделать, — это не делать ничего, сохранять статус-кво и довериться жизни. Русскоязычные украинцы, которые в ноябре — декабре пришли на Майдан, старались — и у них прекрасно получалось! — говорить по-украински. Наверное, правы те, кто утверждает, что это происходило по — извините — подсказке сердца. Лично мне было одинаково тепло слышать как их новорожденную украинскую речь, так и привычную для них русскую — потому что мы были мы и мы были вместе. Майдан явил собой сконцентрированный образ Украины возможной, потенциальной, будущей. Той, в которой языковой вопрос решится не вследствие избирательной суеты политиков, а как бы сам по себе — поскольку все люди будут свободными, умными и толерантными. Пусть зарастают швы — пусть будет все как есть.