Франик, 31.03.2007

Ну вот — вернулся, и как раз во время! Мы снова на Майдане.

Мне ужасно хочется стоять там, среди тех, по официальной версии МВД, «15—20 тысяч», которых на самом деле в десять раз больше. У меня гора неотложных дел, я должен писать сразу несколько срочных текстов, и для этого мне нужно прежде всего успокоиться и начать думать «о вечном», а я не отхожу от телевизора, и всего меня переполняет вполне счастливое ощущение — ничего не потеряно, мы есть. Мы снова там, где и должны быть, — в центре борьбы за свободу и собственное достоинство. В конце концов, и «свобода», и «достоинство» — это только разные названия чего-то одного.

Власти пора — как бы это выразиться доступными ей словами, чтобы она лучше поняла? — ей давно пора «завязывать» с попытками собственных митингов «в поддержку». Они и раньше оборачивались для нее преимущественно всяческими конфузами и наколотыми апельсинами — не тот класс у выступающих, не те лица (извините, не лица — что-то другое), а также отсутствие интеллекта и харизмы плюс цинизм ненасытного волка, который так и выпирает из-под на халяву сшитой овечьей шкуры «объединителей страны». Все это видно даже слишком хорошо и невооруженным глазом, а вооруженным телевизионной техникой — в сто раз четче. Их американские спецы (если такие в действительности были) оказались прохиндеями — они так и не научили их ни жестикуляции, ни артикуляции. Возможно, они, эти шустрые американцы, и в самом деле очень старались, но материал оказался не тот, отработанный совковый материал — частично парткабинетный, частично зоновский, в обоих случаях генетически неспособный к публичному действию и ужасно безнадежный в отношении каких-либо технологических upgrade’ов (если только не считать таковыми дорогие пластические операции). Да, митинги никогда не были их стихией, и они их всегда откровенно побаивались, втирая нам на каждом шагу через посредничество своих таких же нехаризматичных рупоров, что «следует не митинговать, а работать». Они и раньше всего этого не любили и, пожалуй, знали, почему.

Но на этот раз у них особенно жалкий вид. И это не странно — кому, как не им, понимать, что «нет уже того энтузиазма» и что сколько ни заказывай рейтинги, результаты выборов будут для них явно не теми, в которых они так самоотверженно сами себя убеждают. Поэтому они изо всех сил притворяются. Это притвор­ство, будто все идет хорошо и будто у них на самом деле замечательное настроение, этот дешевый комсомольский задор с его раритетным еще брежневским фальцетом и фальшью, это патологическое неумение свободно говорить на языке страны, в которой живешь и которой (о горе нам!) руководишь, эта рабская скованность мыслей и спазматич­ность жестов, эти китчево-танцевальные группы на фоне телекар­тин­ки, эта попса, извивающаяся в очередном верноподданническом экстазе, — ну разве это не выдает их со всеми потрохами, разве это не бестиарий обреченных?

Ну да — и, наконец, «гвоздь программы», премьер. Он кланяется присутствующим на площади приверженцам с грациозностью «русского барина», склоняющегося перед собственными крепостными крестьянами. Браво!

Власть, никогда больше не выходи на свои псевдомайданы, — это обличает тебя окончательно. Ты способна только кривляться, но это у тебя получается по-обезьяньи.

А в это время большой Майдан остался самим собой — красивым и искренним. Я не о людях на сцене — хотя и они в этот раз заслуживают уважения уже хотя бы потому, что снова вышли на нее вместе и одновременно, преодолевая свои эгоизмы и — дай Бог! — прощая друг друга. Но я о «людях толпы» — телекамера ловит их лица, они очень разные, однако все удивительно красивые, молодые, и старые, и всякие. Уже вторично Майдан дает нам возможность пережить какой-то абсолютный феномен: вроде бы стоит «толпа», «массовка» — более ста тысяч «людей толпы», но на самом деле толпы нет — каждый является собой, индивидуумом, единственным и неповторимым гражданином своей единственной и неповторимой страны. И с ним уже ничего не сделаешь, власть.

Я повторяю: они очень красивые. Я знаю, почему. Они снова подсвечены вернувшейся надеждой.

Я знаю, что сегодня я патетичен. Это получается само собой, такой уж день — этот первый день Дома.