Грац, 27.02.2007

Больше всего на свете мне нравятся города, позволяющие посмотреть на себя сверху.

Не потому ли я выбрал однажды Львов и потом в течение нескольких десятилетий не переставал повторять, что он и является моим любимым городом? Сегодня это уже давно не так, а бывали же времена, когда одно лишь словосочетание «Высокий Замок» заставляло меня счастливо и удивленно благодарить этот мир за то, что я существую. Как и за то, что существует такой ненормальный город, с горой в самом центре. Высокий Замок стал своеобразным эпицентром моей несколько деформированной романтизмом молодости. Я вылезал на него в частности и тогда, когда жить дальше казалось невозможным. Я садился на траву под его, скажем, пятисотлетними деревьями (однажды это была не просто трава, а трава под снегом очень холодного ноября), смотрел вниз на город с его ощутимо разрушенной романо-германской структурой, выпивал одну или две бутылки дешевого, зато крепкого вина — и снова находил себя, какое-то следующее продолжение. Следовательно, Высокий Замок стал для меня резервуаром жизни или даже будущего. Мне остается повторять за Станис­лавом Лемом: «Он был для нас тем, чем для христиан является небо». Станис­лав Лем знал, о чем пишет: он родился во Львове в 1921 году — и этим очень много сказано.

Самого замка на Замковой горе во Львове нет уже около трехсот лет, то есть в последний раз его разрушали шведы Карла ХII, даже не австрийцы. То есть название «Высокий Замок» содержит в себе мираж, оно дезориентирует, оно допускает, что мы верим в привидения и соглашаемся с любыми топографически-поэтическими условностями. А вот в Граце все на месте — не только Замковая гора, но и сам замок.

Я никогда не пропускаю возможности взойти на эту гору. Чтобы это не звучало слишком патетично, добавлю: никогда — это дважды. Таким образом, пока что это срабатывает стопроцентно — один мой приезд в Грац равняется одному восхождению на Замковую гору.

О первом разе я пока что молчу, а во второй раз я взобрался туда через три года, ровно через три года. Я был один и, кажется, мешал всяческим туристическим группам. Я отнесся к месту значительно внимательнее, чем в первый раз, и понятно почему — я был один. Тем-то я распознал и запомнил внизу под ним все, что мог, — слева направо: церковь Сердца Христова, кафедральный с мавзолеем, оперный, ландхаус, ратхаус, францисканскую церковь, ультрамодерного спрута с обрубленными щупальцами, который называется Домом искусства, хорватский ресторан «Опатия» и, наконец-то, Марияхильфер. Все вместе творило исключительно красноречивую смесь сакрального с профанным, духовного с административным, а религиозного с кулинарным. Не знаю, зачем я это запоминал. Не исключено, что я тянул время или даже хотел его остановить, выискивая какие-то особенные и личные связи с этим городом, который так самовлюбленно дает увидеть себя сверху.

Однако в первый раз мы рано или поздно должны были остановить, остановиться, допить последние капли вина и вернуться вниз. Я безошибочно отслеживаю наш маршрут, ибо другого у нас не было, и по этому мы шли в последний раз. Следовательно, мы прошли через Шлесбергплятц и пешеходный Мурштег над водами Мура, в который раз посмеявшись над его искусственным островом. Ах, как не хватает Львову реки! Если бы не река, Львов можно было бы легко перепутать с Грацем, натужно шутил я.

Далее мы шли правым берегом по Лендкаи — аж до перекрестка перед Хауптбрюкке. Во всем этом не было бы ничего необыкновенного, если бы мы не шли на звуки барабанов. Возле спрутообразного Дома искусства мы повернули направо на Зюдтиролер Плятц и наконец увидели, что происходит: и демонстрантов, и курдские флаги и лозунги, и портреты Абдуллы Оджалана, и полицию. Полиция была настроена вполне мирно. Курды тоже — хоть и танцевали в кругу свой мужской танец протеста. Сколько их там собралось — несколько сотен, тысяча? В любом случае достаточно, чтобы заполнить целую площадь.

Вот так мы и очутились в самом центре события, к которому совсем не готовились и о смысле которого могли только догадываться. А смысл был такой, что все происходило исключительно ради нас — чтобы неожиданно обнажить многочисленные связи всего со всем, а потом так же неожиданно разрушить их.