Полевые исследования украинской женской прозы

Вспоминая бурные баталии последних лет, гремевшие вокруг вопроса, существует ли «женская литература» и чем она отличается от «мужской», грустишь лишь об одном. К сожалению, современные представительницы феминизма среди украинских писателей не пошли за своей пророчицей Оксаной Забужко и не смешали «женский» дискурс с «национальным», как это случилось в ее «Польових дослідженнях з українського сексу».

Исходя из того, что мужчина, когда пишет, смотрит на Бога, а женщина, соответственно, - на мужчину, наши авторы решили обойти инстутуцию женщины (как символ Родины) и сразу обратиться к мужчине (то есть к Богу эротического космоса).

Подытоживая опыт феминистических блужданий в литературе, можно сделать такие выводы…

А именно… Современный автор, наигравшись с национальными добродетелями «полевых исследований», обратила внимание на «украинский секс», то есть на «живую» жизнь.

Вообще феминизм всегда был замечателен исключительно как искусство. Не имея методологичес­кой возможности заниматься философией, наши феминистки «независимой» эпохи вынуждены были выдумывать сюжеты, которых не существовало в жизни. Как, например, «пакетик від використаного презерватива в потайній кишені Юркової куртки», на который мы наталкиваемся в первом же рассказе из «Фуршету від Марії Матіос».

Поскольку мало кто из нас сохраняет такие крамольные вещи, можем удостоверить: ценность феминистического высказывания - это всегда ценность не жизненная, а художественная. Вспомним, как «Польові дослідження» Забужко с самого начала упрекали в отсутствии художественного зазора между лирической героиней и автором. Из-за чего житейские откровения не становятся литературными. Хотя со временем эту проблему списали на автобиографизм как особый психологическо-аналитический принцип ретроспекции.

Используя упомянутый принцип в поиске «использованной» атрибутики из бездонных карманов культуры, наши феминистки сейчас имеют дело с «символическим», которое на самом деле отличается от «действительного».

Осознание этого расхождения приводит к комплексам и неврозам в литературе. Так что возникновение в ней жанра интеллектуальной автобиографии не случайно. Это своего рода «полевая» терапия.

Следующая генерация феминисток в литературе как национально встревоженных, так и индифферентных относительно любой идеологии, просто вынесла упомянутую выше «феминистичес­кую» проблему из узких литературных рамок на жизненное пространство массовой литературы.

Ведь что такое массовая литература в контексте «женской прозы»? Историю сельской девочки, которая со временем выросла в европейскую художницу, изложенную в романе-сонате «Дивна така любов» Ганны Багряной, мог бы написать любой из филологов. Для этого надо лишь вспомнить все свои детские игры, подростковые игрушки и юношеские шалости.

Маленькую Надежду называют ведьмой за то, что угрюмо на людей смотрит. А как еще в селе смотрят? Детская инфантильность - это для городского контекста, а здесь обыкновенное кулачество, переданное в генетическое нас­ледст­во. А тем временем с «сельс­ким» чтивом у нас негусто… Есть разве что Люко Дашвар, которая упрямо пытается вспомнить, как девушкой была, и Таня Малярчук, которая о своем прикарпатском детстве все до капли выжала, на городскую прозу перейдя. Неужели остальные авторы стыдятся своего прошлого?

Ведь кем всегда заполнялись украинские филфаки? Правильно, сельским элементом, которому всесоюзное начальство хода не давало! Лишь избранным авторам разрешено было до пенсии обрабатывать «сельскую» тему. А сегодня обязательно должен быть прогресс и переход в «городской» формат.

Раньше на «сельскую» прозу вообще существовала квота. Наряду с творчеством физиков-лириков, инженеров человеческих душ и беззубых мы-за-мир-авторов - чтобы плуг с закалом держали равновесие и чтобы с кручиной радость обнимались иск­лючительно в рамках социа­листического канона.

«Поорані віком смагляві лиця: / Горпини і Текли, Тетяни і Ганни - / Сар’яни в хустках, Ван-Гоги в спідницях, / Кричевські з порепаними ногами», - описывал Иван Драч наше счастливое крестьянст­во, из которого выходили гениальные мастера народного искусства. Теперь эту легенду реанимирует Ганна Багряна. Дескать, «завжди у житті все переплітається: високе і низьке, врочисте і буденне, серйозне і смішне».

Но так бывает в жизни. А мы же с вами о культуре. Она, даже превратившись из бывшей «социалистической» в нынешнюю «украинскую», все равно призвана как-то возвышаться над жизнью, облагораживать ее, разве не так? Однако даже в «колониальном», или то есть «заробитчанском», романе «Твоя дитинка» Ирыси Лыкович продолжается традиционная «украинская» линия, и впечатление о поведении «наших за рубежом» особенно не меняется по сравнению с сельским житием-бытием…

Вообще сложно сказать, зачем сегодня пишутся «терапевтичес­кие» романы, чьи герои, даже нахо­дясь в окружении европейской куль­туры, все равно замыкаются в индивидуалистической ракушке и выплескивают свои проблемы в жан­ре дневника или переписки. Воз­можно, таким образом они спаса­ют свою «аборигенную» душу, которая принадлежит совсем к других традициям самопроявления?

Как бы там ни было, но в романе «Мрія про Маленьке життя» Виктории Горбуновой поиски «женской» правды происходят уже в других, урбанистических координатах. Правдиво в романе выглядят именно эпизоды, где автор описывает тонкость своей специальности: лекции-семинары, студенты-коллеги, зачеты-экзамены, а вне тем - «винайнята квартира, пошарпані стіни, порожній холодильник і мізерна зарплатня викладачки периферійного вузу». Дальнейшие перипетии тридцатилетней женщины, которая решает родить ребенка, но наталкивается на печальный диагноз врачей, более интимные и откровенно драматические. Интрига борьбы героини за будущую Маленькую Жизнь в романе воспроизведена довольно убедительно и не оставит равнодушным, пожалуй, никого, кто сталкивался с жутким словом «бесплодие». Где-то на середине романа сознание читателя начинает сверлить одна-единственная крамольная мысль: а в самой лишь героине проблема? И не следовало бы «проверить» диагноз ее чуткому любящему мужу, который, в отличие от жены, лишь один раз проходил тестирование?

Впрочем, сегодняшней женской прозе, кажется, не до мужчин. По крайней мере, в повести «Нічо­го особистого» Насти Байдаченко одинокие женщины ищут утешения не в семье, а на работе - со всеми последствиями, вытекающими из этой ситуации: бытовым алкоголизмом, случайным сексом и нервными стрессами.

Собственно, через психичес­кую неуравновешенность четыре героини попадают в неврологичес­кую клинику в Карпатах. Самой интересной из них оказывается молодая писательница, которая считает, что «у нашій літературі вже років із п’ятнадцять панували королева та архієпископ» (в которых легко распознать Забужко с Андруховичем). И которой современные книги кажутся или «розтягнутою нудною маячнею», или «подобою біографій авторів у формі романів».

Достается на орехи как «девяностикам», так и «двухтысячникам», поскольку у героини «таке враження, що люди відразу готуються до шкільного підручника з української літератури».

Заглянуть немного дальше украинского огорода можно в «Витражах» Милы Иванцовой, чье творение имеет выразительные признаки романа в стиле «альтернативной» истории. Ее героиня работает над переводом с французского произведения Франсуазы Саган, параллельно переживая свою любовную драму. Так что в тексте перемежаются события как ее собственного жития-бытия, так и мастерски заверстанные в основную ткань произведения приключения героев из историко-культурной перспективы. Упомянутая выше «альтернатива» в «Витражах» имеет вид вставных новелл (даже вставной повести), из которых узнаем, как на самом деле сложилась судьба у той же Франсуазы Саган. Если бы еще книга Милы Иван­цовой называлась так же авантюрно, как плелась судьба ее автора и как, собственно, называется роман, написанный героиней, а именно - «Моя бабуся спала з Саган», то эффект был бы совсем иным. И не только радость с кручиной обнялись бы и мы узнали правду о бабушке-француженке, но и рыба с раком затанцевали бы при такой наглости. А «западный» стиль книгоиздательства ну хоть немного сблизился бы при этом с «восточным» спросом на такое - да и любое! - слезоточивое чтиво из области «женской литературы».