Как Таня Малярчук не съела собаку

Часть 1.
Комплекс зависти

Исходные условия таковы: вы читаете книгу и у вас складывается впечатление, будто вы читаете книгу. На самом деле это не книга, а сон о том, как она была написана. Вдруг приходит Эжен Ионеско и говорит: «Понимаешь, самое ценное, что принадлежит человеку, кроме, конечно, кусочка сахара, — это стиль, даже если он не совсем его; понимаешь, в этой мысли главное слово — не «стиль», а «принадлежит». Помня об этом, намного легче узнать, куда исчезает сахар».

Таня Малярчук сидела на завалинке циркониевого замка и пила чай с цукатами и цитрусовым маслом. Перед ней бурлил стадион, на котором соревновались спринтеры. В финале на стометровку вышли Павич и Прохасько. Оба производили впечатление беспомощных спортсменов, но в их глазах искрилось счастье, сакральное знание о беге и его последствиях.

Уже на середине дистанции все прояснилось: Прохасько, хотя и вздрагивал от боли, когда напиханный спальниками и кремами от комаров рюкзак ритмично хлопал его по задку, опережал Павича на расстояние полета стрелы, выпущенной из игрушечного арбалета. Представитель балканской культуры тяжело дышал и заметно завидовал рюкзаку своего коллеги, поскольку считал, что тот своими ударами придает конкуренту чрезмерное ускорение.

А Прохасько знал, что молодость всегда побеждает, главное — не дать старости ударить в спину клюкой.

«Из этой прозы трудно выйти невредимым, — заметил Хармс, у которого за спиной — длительный старческий суицидный бред. — Но в любом случае, — добавил он, утвердительно шевельнув верхней челюстью, — церкви действительно не нужны вулканические кролики».

Однажды Таня Малярчук оставила свой циркониевый замок, поскольку решила, что жить с циркониевым браслетом — намного легче и полезнее для здоровья. Она проходила мимо кофейни, где обычно обманывали пожилого Маркеса, который ежедневно заходил туда, пытаясь обменять тогда еще маленького зеленого рачка на стакан гранатового сока. Кельнеры отказывались брать его рачка, но и так наливали гению гранатовый сок, — потому что в городе его все равно никто не пил.

Таня как раз хотела поинтересоваться у Маркеса, не одиноко ли ему жить столько лет вдвоем с раком, как вдруг просто перед ее носом вынырнула огромная черная глазастая рыба.

— Скажи мне, черная рыба, что такое Death? — не растерялась Таня. — Или правду говорят, что Death — это смерть?

Рыба как-то немотивированно оживилась, икнула и прочмокала: «Нет. Death — это не смерть, это название нашей замечательной рок-группы. А также той музыки, которую мы исполняем. Приходи завтра в Лос-Анджелес на наш концерт. Только при условии, что завтра — 2001 год».

«Я не приду на ваш концерт. Я не приду на ваш концерт», — дважды подумала Таня и поняла, что существуют в жизни такие мысли, которые непременно нужно обдумывать два раза подряд, через точку, но без запятой.

Приближалась ночь. Улицы пустели, потому что в это время в проемах сумеречных арок появлялись люди с разбитыми парными сердцами, которым не светило превратиться в интеллектуалов. Одиночные зомби зря пытались сбиваться в стаи, привлеченные сладковатым выражением «теплые края», в котором им чудился родной аромат гнойных ран.

Только над сквериком сияли прожекторы, бегали ассистенты режиссеров и громко матерились известные актеры. Пройдя съемочную площадку, Таня совершенно не оскорбилась, что никто не предложил ей главную роль. Сразу за сквером начинался густой лес и канализационная сеть. На перекрестке она увидела Гришковца. Тот был, как всегда, небритый и чокнутый, в белой сорочке, которую упрямо называл «рубашкой». Руки Гришковца по локоть были залиты кровью — он как раз ел собаку.

— Садись возле меня, — сказал Гришковец. — Знаешь, мудрецы с лохнесских вершин однажды открыли мне секрет своих гейзеров. Все дело в собаках. Если наесться вволю собачатины — можно стать святым. Ты хочешь стать святой?

— Нет, — ответила Таня. — Я только хочу, чтобы меня больше не путали с заплесневелым хлебом. Или литературой.

Часть 2.
Коллекционный архетип

Я предлагаю не считать прозу Тани Малярчук литературой. Потому что в ином случае придется мучиться с контекстом. Из-за распространенных в нашей аспирантской критике предрассудков, поколенческо-издательские характеристики прозы Малярчук непременно укажут ей на место рядом с Дерешем—Карпой—Жаданом—Поваляевой. А это действительно несправедливо. Пусть лучше эти авторы будут считаться «культовыми» и неприкосновенными — и им приятнее, и критикам спокойнее.

Впрочем, сравнение Малярчук с «культовыми» достижениями ДКЖП (аббревиатура эта, по правду говоря, нестабильна и открыта к буквоизвержениям и буквоприсоединениям) трудно объехать окольными путями.

В часто упоминаемом конгломерате модно-молодых писателей для Малярчук, конечно, найдется вакантное место. Тем более что обычная поколенческая логика в формате ДКЖП немного хромает, примирив «девяностников» и «нолевиков» в общем стремлении высоких гламурных стандартов. Иное дело, что в эстетическом измерении эти символические мушкетеры обречены на общую униформу, которую трудно укоротить или ушить для первого попавшегося новобранца. Прежде всего их объединяет страсть к изображению собственного негативного опыта; с помощью иронии, сатиры или же, наоборот, демонстративного натурализма эти авторы пытаются пропеть очередной псалом еще одному «утраченному поколению». Их настойчивому копанию в собственных трагикомических поражениях можно только позавидовать. Ведь за спинами — центнеры трогательных индивидуальных катастроф, пропитанных ненавистью к благоустроенному, «нормальному» миру. С одной стороны, «этот горестный мир» — любимый и непобедимый враг, которого они даже успели по-своему полюбить. С другой — идеальный тренажер для виртуального мщения ради дальнейшего самоутверждения. Полигон, на котором присутствует только воображаемый супостат, ведь настоящий — по определению Ильи Кормильцева — «молчаливый и лишенный собственного дискурса».

Учитывая такую особенность (я не произносил слова «недостаток») символического конгломерата ДКЖП, Тане Малярчук еще труднее попасть в единую с ними эстетическую семью.

Таня Малярчук — первая писательница эпохи новомолодой «культовости», пришедшая не для того, чтобы бесконечно рассказывать о том, как с бодуна трещит голова, как страшно ширяться многоразовым «баяном», как блевать на ступеньки общежитий и там же совокупляться с малоприятными представителями интеллигенции. Нет у нее перламутровых нечистот, которыми уже привыкли подкармливать студенчество носители сакрального знания о единстве «высокой культуры и безвкусия». Это совершенно не стоит воспринимать так, словно в прозе Малярчук отсутствуют сюжетные нити, достигающие городской канализации. Просто у нее даже из канализации вылезают не спившиеся пролетарии, а какие-то изумрудные кукушки с наконечниками трипольских стрел вместо клювиков — и с этим ничего поделать нельзя.

По своему призванию она — экзальтированная сказочница. Когда я читал истории из книги «Як я стала святою», время от времени в воображении появлялись Мерил Стрип и Нина Хаген, в два голоса читающие маленькому Элайджу Вуду о приключениях Ивасыка Телесыка.

Если для текстов ДКЖП идеально подходит артхаусное кино первокурсников института Карпенко-Карого, то повести-новеллы Малярчук — это идеальная сценарная основа для пластилиновой мультипликации; эта проза убеждает читателя в пластилиновой сущности ежедневных парадоксов, которые не стоит снимать видеокамерой: «Люди в черных мундирах вернулись через восемь часов. Обыскали весь дом, но дон Хосе успел превратиться в лосося и спрятаться в водопаде фиорда Франанагр. Там его поймали и связали кишками внебрачных детей. Над лицом дона Хосе высшее правосудие повесило змею, изо рта которой капал яд». Интонационно спокойное течение рассказа предусматривает, что даже от «кишок внебрачных детей» читателя не передернет и пластилиновая улыбка не обвалится с его уст мертвым червем. Похожий для восприятия парадокс можно встретить в последнем видеоклипе группы «ВВ» на песню «Колискова», где фигурируют такие сомнительные персонажи, как Ципа, Глина и Могила, хотя, конечно, детей напугать они не могут именно из-за своей непреодолимой пластилиновой сущности.

Любимое занятие критиков — выискивать, где, у кого и почему именно современный автор наворовал. Иногда писатель сознательно декларирует свои доходы от использования чужой интеллектуальной собственности, и восстановление цитатной справедливости развлекает и его, и критика, и читателя. Синтетичность давно уже не считается даже мелким хулиганством — это, скорее, норма, определяющая самый популярный формат бестселлера. Его куски надо шить только белыми нитками, иначе читатель, лишенный радости дешифратора, начнет нервничать и сердиться. Читатель всегда сердится, если получает нестандартно закодированные мейлы.

В книге «Як я стала святою» с кодировкой — сплошная ерунда. Ну представьте себе, что вы получили мейл, в котором вместо букв — набор квадратиков, но это совершенно не мешает прочитать письмо. Несмотря на разговоры со многими авторами на каждой странице и заметную симпатию к хрестоматийному сюрреализму или абсурду, текст Малярчук прошит оригинальным, узнаваемым стилем, преисполнен этими квадратиками и прочими химерическими «крокозяблами» мировосприятия, которые почему-то удается воспринимать без перекодировки. И здесь я соглашаюсь с господином Ионеско: неизвестно, ее ли это стиль, но он ей принадлежит.

Таня Малярчук. Як я стала святою. — Х.: Фолио, 2006.