Иной язык

Понедельник начался с того, что позвонил знакомый журналист и стал просить о коротком интервью. «Меня интересуют принципы новой культурной политики в нашей стране», — сказал он. «А что я о них знаю?» — спросил я. «Ну как, у вас же была на эту тему встреча с… (далее шла умопомрачительная фамилия одного из высших должностных лиц страны) — я об этом в Интернете читал!». Он об этом уже читал, а я об этом еще даже не слышал и ни на какой такой встрече не бывал, о чем ему и сообщил, добавив, что все это бр-р-ред (именно так, для большей убедительности люто р-р-раскатывая звук «р»). «Ага, — понял он, — то есть и в Москву вы тоже не с Ющенко летали?». «Нет, не с Ющенко», — ответил я. Хоть мог бы и пошутить, что с Ющенко, но в сердце. «Ну, тогда и интервью не о чем делать», — вздохнул журналист, и я с ним согласился.

На самом же деле я летал в Москву для того, чтобы встретиться с тамошними «культурными героями» и рассказать им о том, что произошло у нас под конец года Божьего 2004-го. Так как им об этом известно в основном от их же политтехнологов, а те такого нарассказывают, что лучше и не знать. К тому же СМИ — такой объективности, как российская, лишь позавидовать. Помнится, где-то за неделю до нашего «третьего тура» я случайно наткнулся на РТРовский фильм «о событиях в Киеве», и меня наконец просветили, что оранжевый цвет придумал Сорос. А потом показали крупным планом каких-то беззубых бомжей и заверили, что вот они и есть те, кто за Ющенко.

Так вот, мои московские друзья решили устроить круглый стол об искусстве и революции и — сперва очень робко — пригласили меня. Я внезапно согласился, и они осмелели. Они почему-то думали, что я зол на Россию и не захочу с ними больше якшаться. «Вы же теперь уходите от нас к Европе», — периодически говорят они с такой собачьей грустью в глазах, будто это и впрямь некий проклятый любовный треугольник — Украина, Россия, Европа.

А я подумал: почему бы и не поехать? И чего не сделаешь диалога ради? Если он вообще возможен.

Таким образом в самую что ни есть вьюгу вновь я посетил город, который в свое время просто прожил, а потом прожил еще раз — романом. Герой которого даже мечтал о том, чтобы сравнять этот город с землей, насадить опять дремучие финские леса, развести медведей, лосей, косуль — пусть пасутся на поросших мхами кремлевских обломках. Конечно, это он так в шутку мечтал, не взаправду. В любом случае Москва для меня большей и лучшей своей частью находится в прошлом.

И теперь, на протяжении нескольких январских дней моего в ней гостевания, тени этого прошлого, то бишь герои иных прекрасных эпох, будто повыходили мне навстречу из своих уголков и мы наконец начали о чем-то разговаривать. И был Макаревич, Андрей, хоть Виктор Ерофеев и называет его Макаром, — совершенно комфортный, телевизионный, с бутылкой только что запатентованной собственной водки «Смак!», производство которой уже, оказывается, поставлено на конвейер. И был Дмитрий Александрович Пригов, который несколько сердито говорил о том, что художник всегда должен идти против власти, ибо власть всегда «отвратительна» (он не сказал «как руки брадобрея», но я узнал цитату). А потом оказалось, что он не такой уж и сердитый, а наоборот — очень кроткий, способный дарить книжки и улыбаться. И был Бунимович, сказавший, что с осени не носит любимый оранжевый свитер, чтобы не выглядеть сторонником конкретной политической тенденции, — такое вот гражданское мужество.

Зато Илья Кормильцев — тот, что писал тексты для «Наутилуса Помпилиуса», — вспомнил о 1991 годе (впрочем, не он один в тот вечер вспоминал). И о том, что революции без смены культурных формаций не бывает. То есть в 1991-м революция не состоялась, потому что не убили Пугачеву. Нет, он не хотел ее крови, это была метафора. Побудившая меня задуматься над тем, когда у нас следующий концерт Кобзона во Дворце «Украина».

Остальные говорили о деньгах и американских технологиях. Ведь это Сорос придумал слово «Майдан».

Не было Лимонова, не пришел Гельман. Гельман вроде бы потому как труслив. Он будто бы побаивался — наверное, за свою честь. А Лимонов пытался возглавить движение восставших пенсионеров и ему было не до круглых столов.

Обоих я накрыл через день в кафе Центрального дома художника, причем за одним столиком и в доверительной беседе — и все более похожего на всесоюзного старосту Лимонова, и все более ни на что не похожего Гельмана. И тогда я понял, что в России действительно не осталось ничего святого — даже заклятой вражды не осталось. Рядом проплыл величественно некий харизмат с образцовым славянским лицом и окладистой бородой. «Глянь, да это же Дугин!» — встрепенулся мой приятель и спутник, питерский поэт по прозвищу Драгомот. «А кто он такой?» — спросил я. «Ну как? Это же наш главный фашист!» — просветил Драгомот, мой проводник по аду.

И тогда я подумал, осматриваясь на все стороны, что их здесь в этом кафе вообще до хрена — и большевиков, и фашистов, и разных там криэйторов, и прочих иных богоискателей-технологов, на кого ни глянь — рожа с глянцевой обложки, и все со всеми что-то перетирают, о чем-то добазариваются. Потому как на самом деле это такая маленькая-премаленькая семейка, и все со всеми здесь уже давно переспали, и разговоры у них лишь о том, кому Гусинский подарил ТУ-154 и пол-Кипра под аэродром впридачу. И поэтому им уже никогда не понять того, что произошло у нас под конец года Божьего 2004-го.

А теперь представьте себе жилую тридцатиэтажку где-то на Крылатском и меня, идущего в гости. Машинально прочитывая надписи на стенах подъезда, я делаю пять шагов по инерции и останавливаюсь. «Стоп! — говорю я себе. — Это не Франковск и даже не Киев, это Москва». Я делаю пять шагов назад и читаю на стене: «З НОВИМ РОКОМ! З ДНЕМ НАРОДЖЕННЯ! Я КОХАЮ ТЕБЕ!».

Это язык наших. Так могут писать только они — те, которые любят.