Крест на Кучук-Енишары

Театр теней

Начало века, берег Черного моря, дом в живописной бухте, окаймленной причудливыми горными хребтами. На недоступном для посетителей чердаке, в одной из больших папок, хранящих листы плотной бумаги для рисования акварелью, среди набросков и эскизов обитает коллекция произведений редкостнейшего жанра: в прорезях рамок и виньеток картонных картушей тщательно выклеены папиросной бумагой черные силуэты персонажей. Дама с кружевным воротником в пенсне, тонкошеий господин с крючковатым носом в мешковатом одеянии, сутулый субъект с взъерошенной копной на голове, чрезмерно стройная барышня с томиком в изящной ручке, некто в цилиндре и с тростью, толстяк с львиною гривой и косматой бородой и масса иных фигурок, созданных любовно руками умелыми. Позы персонажей в рамках, их мимические выражения, их многообразие и явная шаржированность, то есть привязка совершенно очевидная к реальным лицам, — все это вместе с тщательнейшим образом прописанными папиросными фонами говорит о том, что перед нами герои самого настоящего театра теней.

Как романтично, как изысканно — лето, сумерки, театр теней в кругу друзей и близких, персонажи, исполнители и зрители неразделимы: сюжет и роли пишутся совместною судьбою, временем и роком.

Фиолетовый силуэт на белой стене — как будто кто-то прошел мимо лампы, а тень его так и осталась в задумчивости и растерянности, словно не решаясь последовать за ушедшим и страшась своей самостоятельности.

На стене домашнего театра теней силуэты, вырезанные уверенной рукой художницы Елизаветы Кругликовой. Среди персонажей — Марина Цветаева, Илья Эренбург, Юлия Оболенская, Владислав Ходасевич, Алексей Толстой, Андрей Белый, Николай Гумилев и другие и, конечно же, сам хозяин дома-корабля Макс Волошин.

Полуднем объятый

Максимилиан Александрович Волошин родился в Киеве в 1877 году в полдень 16 мая, в «Духов день, когда земля — именинница». Этому обстоятельству сам он впоследствии придавал особое значение, считая, что склонностью своей к духовно-религиозному восприятию мира, любовью к цветению плоти и вещества во всех его формах и ликах обязан именно совпадению места и времени рождения.

Разумеется, кроме места и времени рождения на формирование души Волошина оказывали влияние и иные обстоятельства, среди которых не последнее место принадлежит происхождению и воспитанию.

Член киевской палаты уголовного и гражданского суда коллежский советник Александр Максимович Кириенко-Волошин, переведенный членом окружного суда в Таганрог, умер, когда сыну было четыре года. Но семья распалась еще двумя годами раньше. Таким образом, Максимилиан Волошин отца своего не знал, деда, Максима Яковлевича Кириенко-Волошина, владевшего под Киевом большим имением, никогда не видел и с родственниками по отцовской линии знаком не был.

Болезненного мальчика, с рождения страдавшего астмой и неправильным обменом веществ, вырастила мать, так больше замуж и не выходившая. Елена Оттобальдовна Глазер по материнской линии была праправнучкой выходца из Германии, лейб-медика при дворе Анны Иоанновны Зоммера.

Именно из-за состояния здоровья сына Елена Оттобальдовна в 1893 году решает покинуть Москву, где прожито было более десяти лет, и переехать в Крым. Этому переезду способствовал московский врач Павел Павлович фон Теш, также переселявшийся на какое-то время к Черному морю.

В те годы побережье от Судака до Феодосии было пустынным, несколько рыбацких деревушек составляло все население этой части полуострова. Живописной бухтой, где располагалась болгарская деревушка Коктебель, владел известный процессор, окулист из Петербурга Юнге, построивший там себе дачу. После смерти профессора, в 1898 году его наследники стали распродавать землю под дачные участки. Каменистые, солончаковые земли покупались неохотно, цена была очень низкой — что-то около рубля за десятину. Одной из первых приобрела участок Елена Оттобальдовна Волошина. Скоро там был выстроен небольшой домик.

Хворый Максимилиан Волошин учился плохо, в московской гимназии был второгодником, феодосийскую гимназию закончил в двадцатилетнем возрасте. Из московского университета с первого же курса был отчислен.

Позднее он сам признавал, что Коктебель не сразу вошел в его душу, понадобилось много лет блужданий по берегам Средиземноморья, чтобы понять его красоту и единственность, чтобы осознать его как истинную родину.

Он искал долго и далеко — исходил пешком, изъездил на разных видах транспорта Италию, Францию, Грецию, Германию, Швейцарию, Испанию, был выслан за участие в студенческих беспорядках в Среднюю Азию, где с караванами верблюдов путешествовал по пустыням.

И лишь с 1917 года навсегда осел в Коктебеле.

Я, полуднем объятый,
Точно терпким вином,
Пахну солнцем и мятой,
И звериным руном.
Плоть моя осмуглела,
Стан мой крепок и туг,
Потом горького тела
Влажны мускулы рук.
В медно-красной пустыне
Не тревожь мои сны -
Мне враждебны рабыни
Смертно-влажной луны,
Запах лилий и гнили,
И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды.

Годы расцвета символизма, антропософы во главе с Рудольфом Штайнером под Базелем возводят свой храм Гетеанум. Волошин внес свою лепту в эту мистическую затею. Однако дом Волошина, построенный в уютной крымской бухте, вобрал в себя много больше души и энергии, став с самого начала не просто обиталищем, жилищем, кровом, но Домом поэта.

Дом поэта

Возведение дома закончилось в 1913 году, когда пристроена была высокая полукруглая башня со стрельчатыми окнами, обращенными к морю. В таком виде стоит дом-музей Волошина и сегодня. Как завершенный образ представления поэта и художника об устройстве мира и о восприятии его: ось, опора, основа и ориентир — высокая светлая мастерская, заполненная произведениями искусства, редкостями и книгами; а вокруг нее и возле нее помещения подсобные, вторичные — кабинеты, спальни, столовые, кухни; особая роль отведена балконам, или «палубам», коих несколько по периметру здания, соединенные ажурными наружными лестницами, все они как бы ступени для главного балкона — площадки, расположенной над крышей дома, венчающей все сооружение. Этот балкон-солярий-капитанский мостик был излюбленным местом хозяина дома в погожие дни. Толстые стены, сложенные из крымского песчаника, надежно укрывали в непогоду.

С наступлением сумерек под завывания холодного ветра, как продолжение театра теней, проступают на стенах мастерской запечатленные навсегда облики гостей Волошина. Они по очереди выступают из плотного марева старых книг, холстов, фотографий и бронз, привычно рассаживаются кто на подоконнике, кто в кресле, кто на кушетках, диванах или просто на ступеньках лестницы, ведущей в зимний кабинет — как будто бы никуда и не уходили.

Сам Волошин придавал дому своему огромное значение, видел в нем свое призвание, смысл и заслугу своей жизни — он всю жизнь хотел видеть в нем культурный очаг. Программное свое стихотворение, написанное в рождественские студеные дни 1926 года, он так и озаглавил: «Дом поэта».

Дверь отперта.
Переступи порог

Мой дом раскрыт навстречу

всех дорог...

Я принял жизнь и этот дом,

как дар
Нечаянный, мне вверенный

судьбою,
Как знак, что я усыновлен

землею.
Всей грудью к морю, прямо

на восток
Обращена, как церковь,

мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет,

не иссякая.

Войди, мой гость,

стряхни житейский прах
И плесень дум у моего

порога...

Десятки, сотни людей гостили в этом доме, и каждый вынес свое представление и о нем, и о его хозяине.

Вересаеву, например, Волошин иногда казался «глубоким просветленным мудрецом. Иногда же казался просто шарлатаном, не имеющим в душе ничего серьезно заветного».

При том, что знали и ценили Волошина в достаточно узком чисто литературном кругу страны, объединенном, несмотря на всю свою разношерстность и многослойность, общими идеями нового искусства, ориентированного преимущественно на Запад, знали как умелого поэта и позже как оригинального акварелиста, — слышали о нем очень многие, благодаря широко освещавшимся в прессе скандалам, непременным участником которых был Волошин. Он весьма остро выступал на различных диспутах, поэтических и философских вечерах, благодаря прекрасной памяти и обширным знаниям умел владеть аудиторией. Громкую скандальную популярность принесло Волошину выступление в защиту человека, изрезавшего картину Репина «Иван Грозный убивает сына». Так или иначе, имя Волошина было, что называется, на слуху.

Об одном из странных отголосков таковой популярности вспоминала Юлия Оболенская, часто гостившая в Коктебеле. Нередко, отмечала она, во время вечерних бесед на балконе затрагивалась тема двойников Волошина. Не тех двойников, что по внешним признакам могли быть признаны схожими на поэта и художника, но двойников по авторству публикаций, вернее, по подписи под публикациями. Сам Максимилиан Александрович с улыбкою рассказывал о том, что встречал в газетах подписи «М.Волошин» под статьями, к которым не имел никакого отношения. Причем таких двойников знавал Волошин и в Париже, и в Киеве.

Действительно, в начале века в газете «Киевская мысль» был такой корреспондент, подписывавшийся произвольно выбранным псевдонимом. В общем-то иметь псевдоним для писателя или журналиста — дело вовсе невозбранное. Утесов, Катаев, Грин и масса других известных имен — это псевдонимы.

В самом начале 1908 года на страницах все той же «Киевской мысли» была напечатана заметка под названием «Провинциальные картинки». Посвящена она была весьма актуальному в те дни событию — о нем сочли своим долгом дать соответствующие материалы многие издания — съезду наследников наказного гетмана Павла Леонтьевича Полуботка, состоявшемуся в городе Стародубе Черниговской губернии.

Так вот эта заметка в «Киевской мысли» подписана «М.Волошин». Максимилиан Александрович Волошин в это время был в России, в Петербурге, но занят был совершенно другими делами и на съезд наследников в Стародуб не только не ездил, но и не собирался.

Трудно сказать, чем руководствовался журналист, выбравший для себя именно такой псевдоним. На самом деле киевского «двойника» Волошина звали Михаил Евсеевич Цуккерман. Он считал себя поэтом и писал для газет. Быть может, так выражал он свое отношение к подлинному Волошину?

Екатерина Бальмонт, жена знаменитого поэта-символиста, которая много лет была знакома и дружна с Максимилианом Волошиным, помимо всего прочего замечала: «Макс вообще был очень силён физически. Он говорил, что вся сила его сосредоточена у него во лбу. Если он толкал кого-нибудь лбом в спину, этот человек не мог устоять на ногах. Как-то раз надо было спешно вызвать Бальмонта из его комнаты — он читал, сидя в своем кресле, и медлил идти — Макс подошел к нему сзади и лбом выдвинул кресло с читающим в нем Бальмонтом в другую комнату».

Не оставляла она без внимания и душевные свойства поэта: «Вообще я никогда не видела человека более ровного в отношениях с людьми — я уже не говорю о друзьях… Поссорить Макса с кем-либо было мудрено, я думаю — просто невозможно. На него не действовали ни наговоры, ни интриги. Сплетен он не терпел, и при нем они умолкали сами собой».

Александр Амфитеатров, глядя в глаза Волошину, задавался вопросами: «Что это было? Легкое безумие? Игра актера, вошедшего в роль до принятия ее за действительность? Все что угодно, только не шарлатанство. Для него Волошин был слишком порядочен».

Андрей Белый в своих воспоминаниях говорит, что Волошин казался ему примерным парижанином — и по «прекрасному знанию французской культуры, и по своей внешности: борода, подстриженная лопатой, цилиндр, манеры…»

Илья Эренбург, как ученик, вглядывался в опытного мастера: «Глаза у Макса были приветливые, но какие-то отдаленные. Многие его считали равнодушным, холодным: он глядел на жизнь заинтересованно, но со стороны. Вероятно, были события и люди, которые его по-настоящему волновали, но он об этом не говорил; он всех причислял к своим друзьям, а друга у него, кажется, не было».

Многие считали Макса Волошина позером. Кое-кто оправдывал непонятный его образ жизни «эстетическим началом, поставленным во главу всего». Кто-то просто пользовался гостеприимством странного «чудака», не вникая в психологические тонкости.

А Максимилиан Александрович каждым текущим днем жил в своем доме, писал стихи и статьи, страдал, молился и вызывал духов, спасал людей вне зависимости от их политических пристрастий, которым сам был изначально чужд, курил восточные благовония и рисовал акварельные пейзажи. С крыши своего дома, с высоты своего «капитанского мостика» он видел нечто открытое лишь ему одному.

Я не изгой, а пасынок России
И в эти дни немой ее укор.
Я сам избрал пустынный

сей затвор
Землею добровольного

изгнанья,
Чтоб в годы лжи,

падений и разрух
В уединеньи выстрадать

свой дух
И выплавить великое

познанье.
Пойми простой урок моей

земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет все —

Европа и Россия.
Гражданских смут

горючая стихия
Развеется... Расставит

новый век
В житейских заводях

иные мрежи...
Ветшают дни,

проходит человек,
Но небо и земля извечно

те же.
Поэтому живи текущим

днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен,

как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих

на просторе.
Весь трепет жизни

всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Все четыре сборника произведений Волошина, напечатанные при жизни, — это изящные рифмованные изложения причудливых знаний разных сторон жизни человеческого духа, в них много затейливости, словесной красоты, парадоксальных мыслей, но нет поэтической тайны, которая и составляет саму поэзию. Марина Цветаева, истинный поэт от Бога, много лет знавшая Волошина и дружившая с ним, в книге воспоминаний ни разу не касается оценки стихов его, описывает лишь разные связанные с ним события и отдает дань необычному человеку, своеобразной творческой его сущности.

«Творчество Волошина — плотное, весомое, почти что творчество самой материи, с силами, не нисходящими свыше, а подаваемыми той — мало насквозь прогретой — сожженной, сухой, как кремень, землей, по которой он так много ходил...

Ибо этот грузный, почти баснословно грузный человек («семь пудов мужской красоты», как он скромно оповещал) был необычайный ходок, и жилистые ноги в сандалиях носили его так же легко и заносили так же высоко, как козьи ножки — козочек. Неутомимый ходок. Ненасытный ходок...»

Рисовать он начал случайно — в Париже, в ателье Елизаветы Кругликовой. Его миниатюрные акварельные пейзажи есть во множестве частных собраний: Волошин дарил их всем гостям своего дома, словно билеты посетившим храм искусств. Он никогда не рисовал их с натуры, только по памяти у себя в мастерской, обыгрывая всегда одни и те же мотивы бухты, горных цепей, долин. Он рисовал их десятками и сотнями, изливая на бумагу вместе с красками свое настроение. Многие картинки он подписывал в японском стиле:

«Осенний день

по склонам горным

Зажег прощальные костры»

«Тяжелый шрифт земли

и ленты облаков
Глубоко врезаны,

как на цветной гравюре»

«Луна восходит в тишине

благоухающей полынью»

В мастерской Волошина, над спинкой дивана висели подлинные японские старые гравюры, привезенные из Парижа, которые ему очень нравились, в которых он черпал вдохновение.

Тонкий знаток истории искусств и живописи Александр Бенуа так видел акварели Волошина: «Почти все его акварели посвящены Крыму. Но это не тот Крым, который может снять любой фотографический аппарат, а это какой-то идеализированный, синтетический Крым, элементы которого он находил вокруг себя, сочетая их по своему произволу, подчеркивая то самое, что в окрестностях Феодосии наводит на сравнение с Элладой, с Фиваидой, с некоторыми местами в Испании и вообще со всем тем, в чем особенно обнаруживается красота каменного остова нашей планеты.

Среди этих мотивов любимый его Коктебель, с его скопищем странных сопок, с его берегом из драгоценных камней, стоит особняком. Коктебель не так прекрасен, как романтичен, кошмарично сказочен. И вот рядом с пейзажами, навеянными более классическими областями Крыма, Волошиным создано немало «фантазий» на тему Коктебеля, представляющих, при сохранении чрезвычайной типичности, нечто совершенно ирреальное. Это уже не столько красивые вымыслы на темы, заимствованные у действительности, сколько какие-то сны. Или же это идеальные декорации, в которых, под нагромождениями облаков и среди пугающих скал, могли бы разыгрываться пленительные легендарные небылицы».

Тяжелая, разрушительная болезнь — астма — свела Волошина и Коктебель. И неизвестно, как бы сложилась судьба того и другого без их взаимного многолетнего влияния. Теперь эти понятия естественно, прочно, неразделимо связаны друг с другом.

Болезнь одолела жизнелюбивого поэта и художника, философа и путешественника, журналиста и этнографа. Максимилиан Волошин умер в 1932 году 11 августа — в полдень в собственном доме в Коктебеле на берегу моря.

Его тень, его дух неизбывно пребывают в Доме поэта...

Дух — хранитель места

Волошин знал, где будет похоронен, он сам выбрал себе место. Справа коктебельскую бухту замыкает скалистый Карадаг с профилем Максимилиана Волошина, посредине возвышается его дом-корабль, слева — самая высокая точка гора Кучук-Енишары. Здесь он подолгу сидел, глядя на заходящее солнце, здесь начертал крест на месте своей будущей могилы. Этот крест — как посадочный знак для ангелов, выложен обточенными морскими камнями, халцедонами, опалами, топазами, сердоликами.

К кресту проложена никогда не зарастающая тропа.

Он умер 11 августа в полдень.

Под сводами дома творчества Союза писателей разыгрывался последний акт длинного спектакля театра теней: Волошина соборовали в бывшей его мастерской. Закрытые ставнями высокие окна были непривычно слепы, свечи нещадно чадили.

Сын Корнея Чуковского Николай так описывал последний земной путь Максимилиана Александровича: «Он лежал в саду перед своим домом в раскрытом гробу. Гроб казался почти квадратным — так широк и толст был Макс. Лицо у него было спокойное и доброе, седая борода прикрывала грудь... Гроб поставили на телегу, и маленькая процессия потянулась через накаленную солнцем степь. До подножия холма было километра три, но мы сделали гораздо больший путь, так как обогнули холм кругом — с той стороны подъем на холм был легче. И все же лошадь на холм подняться не смогла, и метров двести вверх нам пришлось нести гроб на руках. Это оказалось очень трудным делом. Макс в гробу был удивительно тяжел, а мужчин среди провожавших оказалось только пятеро — Габричевский, чтец Артоболевский, писатель Георгий Петрович Шторм и я. Кто был пятый — я забыл. Солнце жгло немилосердно, и, добравшись до вершины, мы были еле живы от усталости.

Отсюда мы увидели голубовато-лиловые горы и мысы, окаймленные белой пеной прибоя, и всю просторную, налитую воздухом впадину коктебельской долины и далекий дом Волошиных с деревянной башенкой и даже дельфинов, движущихся цепочкой через бухту. Знойный воздух звенел от треска цикад в сухой траве. Могильщики уже вырыли яму, гроб закрыли крышкой и опустили в светло-рыжую сухую глину»…

Местные жители — татары — говорили: «На верху Карадага есть могила магометанского святого, а на этой вершине — могила Волошина, русского святого…