ОНИ ЕСТЬ СРЕДИ НАС «ОБРАЗОВАНИЕ ВЫСШЕЕ», — ПИШЕТ ОН В АНКЕТЕ. НО ШКОЛОЙ ЖИЗНИ СТАЛИ ДЛЯ НЕГО МОРДОВСКИЕ ЛАГЕРЯ

Он похож на типичного украинского крестьянина — именно такого, каким мы привыкли его представлять по советским кинокартинам о нашей дореволюционной истории. Видимо, именно из таких — широкоплечих, жилистых, крепкоруких — в жестоких условиях царского самодержавия и помещичьего произвола и формировались борцы с ненавистным капиталистическим порядком.

А может, именно из таких, привычных к тяжкому труду, упрямых и сильных, формировались кулаки как класс, который со временем никак не мог угодить молодой советской власти, не отдавая ей хлеб и пополняя петлюровские или махновские отряды и прочие разнообразные банды под предводительством каких-то там батянь и марусь, и который через некоторое время истребила все та же советская власть?

Впрочем, я не люблю сослагательного наклонения и потому не буду гадать, кем мог бы стать Кузьма Иванович Матвиюк, если бы родился лет этак на полсотни раньше.

Он родился 2 января 1941 года и в эпоху развитого социализма стал политзаключенным.

Видимо, он дитя хрущевской
оттепели — так принято характеризовать сейчас «шестидесятников», людей, пробудившихся к активной общественно-политической жизни после жуткого сталинского деспотизма. Чуть-чуть повеяло свежим, теплым, искренним, — а они решили, что это весна, и поверили, что за ней непременно придет лето. И начали жить нормально, так, словно лето уже начинается.

Кузьма Матвиюк, 31-летний преподаватель Уманского техникума механизации сельского хозяйства, выпускник Киевской сельскохозяйственной академии, с головой погрузился в подготовку ко вступлению в аспирантуру. Поэтому и в Киев ездил часто, работал в научной библиотеке, встречался со многими вузовскими знакомыми. Речь часто заходила о будущем Украины: им, молодым, виделось оно свободным и независимым, ведь они уже знали, в какое счастье «вляпалась» Украина в Союзе.

— Я тогда причислял себя к «дзюбовцам», — четко классифицирует сегодня Кузьма Иванович. — Был еще историк Валентин Мороз, который все без исключения вещи называл своими именами. Но об этом можно было говорить ну в очень ограниченном кругу. А Иван Дзюба все строил на том, что это — отклонение от ленинской национальной политики. Мы понимали, что в таком утверждении таилось лукавство, — но только ссылаясь на ленинские нормы можно было хоть что-то сделать: в защиту языка, обычаев, против русификации и т.п. Да, собственно, что мы там такого делали? Говорили разве что. Я и не думал, что за это могут взять. Ведь за что? А взяли.

Летом 1972 года его вызвали в Черкасское областное управление КГБ — «поговорить». На следующий день повели к начальнику управления. Полковник Дяченко не без любопытства взглянул на «приглашенного»:

— Так вы считаете, что Украина должна быть самостоятельной и в ней все должно быть по-украински?

— Да.

— Кузьма Иванович, да вас лечить нужно, — так по-отечески ласково сказал полковник, что Матвиюку показалось: должно прозвучать продолжение: Раздевайтесь, сейчас вас послушаем…

Но слушать его никто не собирался. Да и кого интересуют умствования идейного врага, националиста? Зато через две недели, когда его арестовали, наслушался... «Так меня сильно прижали, чтобы написал, кто, где, когда, с кем... Иначе смерть. Как же мне было тяжело! Душа измучилась. Вот уж воистину внутренняя борьба. И когда я понял, что не смогу никого оговорить, пускай уж лучше смерть — то дальше стало легко все выдерживать».

Через четыре месяца Матвиюка осудили — «на основании ч.1 ст. 62 УК УССР... к 4 годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима, без ссылки», взыскав при этом еще и 300 рублей «на судебные издержки». Обвинения были, ничего не скажешь, весомые: «говорил, что национальный вопрос в СССР не решен», «утверждал, что Украина может быть самостоятельной», «давал читать антисоветский труд И.Дзюбы «Інтернаціоналізм чи русифікація?», словом, как сказано в судебном постановлении, «на почве националистических, враждебных советскому обществу убеждений, с целью подрыва и ослабления Советской власти в течение 1969—1972 годов систематически хранил, изготавливал и распространял антисоветские материалы, в которых содержались клеветнические вымыслы на советский государственный и общественный порядок, а также с этой целью устно проводил антисоветскую пропаганду».

Страшно звучит? Аж мороз по коже. Особенно когда знаешь, что в то время и судимость, и, еще больше, клеймо «политического» — это уже приговор на всю жизнь: даже «раскаявшиеся» не могли рассчитывать на достойные их образования, квалификации и таланта работу, должность или звание (вспомним того же блестящего публициста и критика Ивана Дзюбу или мудрого философа Олеся Бердника). Какая уж там взлелеянная аспирантура для какого-то рядового преподавателя Матвиюка! Приговор 16 ноября 1972 года рассек его жизнь надвое, и самое страшное, что это была плата не за преступление, не за трагическую ошибку, — это был сатанинский «расчет» системы за ее же «просчет» — за то, что кто-то под ее бдительным надзирающим оком умудрился вырасти не на коленях.

* * *

За принудительное «лечение» в мордовских лагерях платили здоровьем, искалеченной жизнью, а кто-то — и самой жизнью. Поэтому Матвиюк еще легко отделался — распрощался с мечтой об аспирантуре, потерял пальцы на левой руке и... пережил преждевременную смерть матери. Она умерла уже после его освобождения. Казалось, могла бы вздохнуть с облегчением, когда сын, единственный сын, вышел наконец на свободу. Но Кузьму Матвиюка квалифицировали как не ставшего на путь исправления, и еще год он находился под административным надзором. Запрещался выезд за пределы населенного пункта, выход из дома после 22 часов, требовалось периодически отмечаться в милиции. За нарушение этих предписаний грозил новый срок. Нигде не брали на работу, а милиция запугивала уголовным делом за тунеядство. Если и удавалось где-то устроиться, то через несколько месяцев или увольняли, или создавали настолько невыносимые условия, что Матвиюк увольнялся сам. За шесть лет пришлось трижды менять место жительства и семь раз — место работы.

Уволенный в очередной раз, Матвиюк тайно приехал домой, в Староконстантиновский район на Хмельнитчине, проситься на Самчиковскую исследовательскую станцию. Там ему пообещали работу и жилье. И службы, которые вели Матвиюка, обеспокоенные его отсутствием, бросились на поиски. К лежавшей в больнице тяжело больной матери пришел незнакомец, сказал, что из милиции и что к ним поступило сообщение о том, что сын ее, Кузьма Иванович Матвиюк, бесследно исчез. Мать знала о его намерениях и искренне рассказала об этом «милиционеру». Тот исчез и больше ее не беспокоил, а дирекция станции сразу же отказала Матвиюку в работе. Когда же он через несколько дней приехал к матери в Староконстантинов, то глазам не поверил: все это время она оплакивала его гибель. Пережитое не прошло бесследно: тяжелая болезнь переросла в неизлечимую, и мать в скором времени умерла...

Только в 1982 году Кузьма Иванович нашел постоянную работу — руководителем кружка сельскохозяйственной техники на Хмельницкой областной станции юных техников. Поселился в поселке Пироговцы Хмельницкого района. Все время чувствовал неприязнь, а то и ненависть местного руководства. Если бы это касалось только его — не обращал бы внимание, но страдала и его семья, в которой росло четверо детей. Неприятности причиняло и другое: где бы ни работал Кузьма Иванович — сразу же чувствовал слежку за собой. Некоторые из коллег и соседей не выдерживали и признавались, что их заставили следить за ним и сообщать известно куда. Кое-кто боялся (точнее — боялись все), но все равно не хотел заниматься доносами и поэтому старался нигде и никогда не контактировать с Матвиюками. И понемногу вокруг семьи возникла глухая стена, изолировавшая ее — на свободе! — от свободного мира.

* * *

Наше знакомство с Матвиюком состоялось в 1989 году. Он принес в редакцию областной газеты, где я тогда работала, статью в защиту украинского языка. О том, что видели и понимали все — о повальной русификации Украины, — только-только начинали тогда говорить и писать, через абзац ссылаясь на ленинские труды по национальному вопросу и заручаясь цитатами с последних партконференций и пленумов КПСС. В основном это делали писатели, а здесь — я даже не поверила — какой-то инженер. Откуда он взялся такой смелый и умный? — поражалась я, просматривая материал, вслух сказала только:

— Все правильно написано, но будет ли опубликовано, ей-богу, не знаю. Я подпишу, но не только от меня это зависит.

— Я все понимаю, — грустно сказал собеседник.

Буквально через пару часов в моем кабинете появился мужчина, частенько крутившийся в нашей редакции. Ни для кого не было секретом, кто он и откуда.

— У вас есть материал инженера Матвиюка, — не вопросительно, а утвердительно сказал он. — Я хотел бы с ним ознакомиться. Вы позволите?

— Естественно, — ответила я. — Вы сможете сделать это, как только он будет опубликован.

— Но вы же знаете, откуда я?

— Знаю. Но до публикации никому постороннему авторский материал читать не дам.

Через несколько минут после того, как мой посетитель исчез из кабинета, материал забрало начальство и вскоре вернуло: «Можете обрабатывать. Пойдет».

Ей-богу, я была счастлива. Ведь понимала, что пойдет не только статья Матвиюка, но получит наконец зеленый свет (вот уж парадоксы истории — по санкции КГБ!) и вся тема возрождения национального, остававшаяся до сих пор под жестким запретом в газете. Так и случилось. Статья Матвиюка вызвала шквал взволнованных откликов. Люди наконец смогли сказать вслух о том, что их мучило годами и десятилетиями.

Наше сотрудничество продолжалось, и мне казалось, что я уже хорошо знаю этого сдержанного и рассудительного человека. Но как-то в городе состоялся вечер памяти Василя Стуса, и кто-то сказал мне мимоходом, что выступал там один инженер, сидевший вместе со Стусом в концлагере. «Такой скромный мужчина, — добавили, — даже подчеркнул, что особенно близким он со Стусом не был. Другой на его месте уже всем об этом раструбил бы, да еще и присочинил бы что-нибудь, ведь кто проверит? А этот...»

Я начала искать этого инженера.

Им оказался Матвиюк.

* * *

Матвиюк на Хмельнитчине — единственный «коренной» подолянин, сидевший в советских концлагерях по политической статье. Есть еще человек двадцать, тоже отмотавших «за национализм» от звонка к звонка, но родом они с Западной Украины, и после отсидки выбрали Хмельнитчину как ближайшую к родным местам область, где позволяли селиться бывшим политзэкам. Эти десять лет могли сделать из него героя — в нашем провинциальном городе, который не обошла нынешняя бурная жизнь, за это немалое время появилось столько новых героев и мессий! При этом они без малейших укоров совести провозглашали себя мучениками за национальную идею в советские времена, бесстыдно списывали чужие биографии и даже примеряли перед прессой терновый венец политзэка, выдавая все это за свое. А Матвиюк так и не выбился ни в депутаты, ни в местные знаменитости, не получил квартиру в городе и даже не обновил свой гардероб. Хотя, правда, где-то после выхода первых публикаций в местной прессе его было повысили по службе: из руководителя кружка он превратился в заместителя директора. Но кто-то из коллег так ему тогда и сказал: это он, мол, специально так пишет, ради карьеры. «Да я же о языке, национальной культуре пишу», — попытался объяснить Матвиюк. «А зачем это вам? — изумился коллега. — Для славы?» — «Да нет, просто это для меня — как дышать», — без малейшего пафоса ответил Матвиюк и по глазам собеседника увидел: не верит. И до сих пор ему многие не верят. Не верят, что им не руководит ни стремление отомстить за свою исковерканную жизнь, ни, тем более, меркантильное желание получить хоть какую-то материально-финансовую сатисфакцию за все пережитое. Несколько лет назад абсолютно случайно в городе стало известно, что Александр Мороз, тогдашний председатель Верховной Рады Украины, — однокурсник Матвиюка. И Матвиюк ездил к нему — о чем-то просить, передавали любители посплетничать. При встрече я спросила Кузьму Ивановича — правда?

— Да, — не отнекивался он. — Я ведь сейчас фермерством ведаю — ведущий специалист облуправления сельского хозяйства. И столько в этом фермерстве проблем — а к высокому начальству с ними не пробиться. Вот и пришлось воспользоваться старыми приятельскими отношениями.

— И помог Александр Александрович?

— А это вопросы государственного уровня, их за один раз не решить. И как только я позвонил, он сразу: «Приезжай в четверг». Я и поехал. Поговорили — по-дружески, словно и не было этих лет и этих должностей. Уже прощаемся у двери, и тут я не удержался. «Саша, говорю, — у меня еще есть к тебе одна личная просьба». Его глаза сразу погасли — мало чего я хочу, а вдруг он не сможет — и все же говорит: «Слушаю». «Саша, — говорю ему, — не растранжирьте независимость». «Кузьма! — даже вскрикнул Мороз. — Да ни за что!»

* * *

Поражаюсь Матвиюку — его выдержке, уравновешенности и, как принято сейчас говорить, толерантности. Он же объясняет это не мудростью, не опытом, а влиянием двух пожилых женщин, после многих лет ссылки поселившихся в Умани. Надежда Суровцова в молодости работала секретарем у Грушевского, а Екатерина Олицкая, крещеная еврейка, была когда-то эсеркой. И молодой Матвиюк, добровольно взяв на себя обязанности поставщика (кефир покупал, хлеб, еще кое-какие продукты приносил), подолгу беседовал с этими женщинами. От них перенял и умение слушать, и умение понимать услышанное, и самое главное, умение поставить себя на место другого. «До того, — признается он, — я мог выступать против евреев, очень часто возмущался из-за чего угодно. А они меня научили терпимости. К ним и писатели известные приезжали — Бажан, Смолич, Драч, две недели жил Солженицын. Почему приезжали? Как к совести, пожалуй. Это были еще те интеллигенты...»

Я не выдерживаю:

— Кузьма Иванович, да откуда же у вас взялся этот «национализм» в подольской Ильяшевке?

Он пожимает плечами:

— Будто я знаю. Бабка когда-то обмолвилась, что мы из казаков. Я и прицепился к деду: расскажите, кто такие казаки. А тот грустно так: «О, то были вольные люди». И так у него глаза заблестели! «А мы разве не вольные?» — «Да какие мы вольные...» Я читать начал, интересоваться... А кто нашу историю знает — разве может не полюбить Украину? Поэтому историю от нас и прятали.

Впрочем, Матвиюк никогда не говорит о своих чувствах к Украине. Он высоких слов вообще говорить не умеет и этим, безусловно, проигрывает перед любым умеющим бить себя в грудь и клясться в любви к Украине так неистово, что невольно начинаешь верить: его прежнее просиживание номенклатурных кресел и неприкрытая ненависть к украинскому буржуазному национализму были легендой разведчика, а на самом деле он верой и правдой служил будущей самостоятельной Украине. Матвиюк же, говоря о чем-то дорогом для него, сбивается и долго ищет нужные слова, чтобы точнее выразить мысль:

— Когда мы сидели, то казалось, дожить бы до такого события, каким стало 24 августа 1991 года, и все, можно помирать. Невероятное произошло: дожили. И год прошел с тех пор, и два, и вот уже почти десять — а умирать нельзя, ведь так и неизвестно, чем все закончится. Более того, многое, процентов 90—95 происходит ну совсем не так, как должно бы. Даже то, что, как казалось нам тогда, должно произойти почти автоматически. Ладно, думалось сначала, это воруют те, бывшие. Но за ними придут новые, молодые, патриоты. Пришел. И где он сегодня? Ну как столько голосов могло быть против него?

Нет, все представлялось совершенно иначе. Хотя... Мы сидели в 19-м лагере. Это был большой лагерь — 250—300 человек. А рядом был 17-й, человек 60—70, где сидели Стус, Чорновил, заканчивали сроки руководители бандеровского движения — словом, класс «А» в диссидентстве, как я их тогда называл. Так вот, они говорили: когда тоталитарный строй сразу сменится демократическим, то власть в свои руки возьмет банда. Хоть тогда в такое не верилось. Как, впрочем, и в то, что доживем до этого. И пока не заметен такой необратимый процесс, чтобы стало ясно: все, нашей независимости уже ничего не угрожает. Ну, будут еще рифы, но кардинально уже ничего не изменится. А с другой стороны, дочь говорит мне: это у вас, у старших еще остаются опасения по этому поводу, а молодежь над этим и не задумывается, это уже наше государство, и все тут.

— Возможно, следует просто положиться на время: оно пройдет, и все как-то нормализуется?

— Нет. В 18-м году в соседнем селе Бабином стоял петлюровский штаб. И позднее старые люди рассказывали, что он проводил мобилизацию — не так сурово, как со временем советская власть, а стремясь убедить: это же, мол, наше государство, Украина, ее нужно защищать, а не то — Деникин снова придет или большевики. А мужики воевать не хотели: мол, как-то оно будет. Оно, конечно, как-то будет, если просто положиться на время, но это никогда не будет в твою пользу, скорее — вопреки твоей свободе и желанию. Во времени нужно жить активно: радикально что-то выходит — пускай будет радикально; а тянется... Нужно подгонять, значит.

* * *

Когда в начале 90-х Матвиюка реабилитировали, он сказал одно:

— Более всего признателен я тем коллегам, знакомым, односельчанам, которые в свое время подошли и сказали, что их обязали следить за мной. Они стали для меня оплотом, позволившим сохранить любовь к людям, веру в неистребимость в человеке человеческого, в его победу над скотским.

С тех пор прошло почти десятилетие, ставшее для бывшего политзаключенного временем не только работы и надежд, но и горьких разочарований. Немало пережив на своем веку, он все равно не думал, что переломная волна поднимет наверх столько мусора, которому будет так легко и привольно жить в новом государстве и, более того, который будет определять его, этого нового государства, лицо и путь. Снова в фаворе не те, для кого Украина — самое дорогое и самое личное. В ней, как и раньше, такие, как Матвиюк, — исключения и едва ли не изгои.

Не все могут быть такими, как он. Не все способны жертвовать во имя Украины. И миссия таких, как Матвиюк, вероятно, даже не в том, чтобы показывать пример и звать за собой. Просто мы должны знать: они есть среди нас.