Поддержать
Юбилей публициста и литературоведа Юрия Лавриненко, который одним из первых привлек внимание мирового сообщества к трагическим событиям в украинской литературе, в прошлом году отметили преимущественно в научных кругах зарубежья. Впрочем, неосвещенными остались детали уголовного дела архивного спецфонда бывшего КГБ, за которое он получил пятилетний срок лишения свободы.
Его фундаментальный труд - антология "Розстріляне відродження" - наиболее полно вобрал историю подъема, расцвета и признания украинской литературы, ее разрушение, физическое уничтожение и искусственное забвение писателей. В работе над документальным рассказом Лавриненко сознательно обратился к художественному критерию, поставив перед собой цель обработать все доступные источники. И когда были пересмотрены кипы периодики, работы, опубликованные по обе стороны океана, разысканы редчайшие издания, подготовлена публикация воспоминаний и рукописей, автор пришел к выводу, что "литературу этого периода нужно искать не в новых книгах, а в сексотских следственных архивах НКВД, в судебных делах военных и специальных коллегий Верховного суда в Москве и их филиалов по провинциям империи.
Писалась она брызгами крови расстрелянных на стенах застенков, сгустками нервов в тюрьмах, отмороженными конечностями рук и ног в социалистических концлагерях северной России и Сибири. Этот период, собственно, должны изучать не литературоведы, а историки Украины эпохи покушения Москвы на ее тотальное уничтожение". Поэтому исследование легло в нехарактерную для литературы информативно-просветительскую плоскость. Рассказ о творческой жизни поколения, представленный через призму личных судеб, затронул то, "когда свежее родниковое течение молодого украинского возрождения начало перекрывать мутное наводнение северного тоталитаризма".
Возвращаясь к трагическому прошлому, автор каждый раз наделял его новыми характерными особенностями. Вот как он вспоминал Соловки - место ссылки и гибели тысяч украинцев: "легендарно-страшный концлагерь", "остров смерти", "самая страшная часть царства каторги". Подчеркивая масштабность, необратимый характер наступления на литературу, сравнивал его с природными катаклизмами, нашествием хана Батыя. Засекреченность жизненных дат смерти в официальных биографиях казненных объяснил попытками советского руководства скрыть массовые расстрелы, осуществленные в концлагерях в 1937–1938 гг., внутренне лагерным террором, "жертвой которого пали приблизительно один или полтора миллиона политзаключенных", - предположение, подтвержденное новейшими исследованиями.
Обрабатывая источники, исследователь нашел малоизвестные факты из жизни писателей Украины, определил и охарактеризовал понятие "время Расстрелянного возрождения". Литературный процесс в авторском изложении не выглядит сухим и бесцветным, литераторы - узким кругом обреченных на мученическую гибель, беспомощным перед происками и жестокостью. Они готовы отстаивать права и убеждения, опровергать нападки, отбрасывать многочисленные попытки шельмования. В то же время автор приводит примеры и другого сорта - когда индульгенцию на спасение обвиняемые искали в раскаянии и самооговорах.
Широко употребляемый ныне термин, рожденный названием антологии, Лавриненко впервые использовал в выступлении, посвященном годовщине гибели Мыколы Хвилевого, публикациях "Про деякі ідеї Українського відродження" и "Про націоналістичне яблуко і боротьбу двох культур". Еще одним термином обязаны мы Юрию Лавриненко. Обобщив и проанализировав библиографический массив как явление, он назвал украинских писателей "двадцятидесятниками", - вспомним, антология была издана в Париже в 1959 г., поэтому сравнения с новым поколением "шестидесятников" не могло быть.
Публикацию антологии опередило изобличение Никитой Хрущевым сталинских преступлений, которое, к сожалению, почти не содействовало желанию и потребностям исследователей. Закрытыми остались хранилища спецхранов, многочисленные преграды стояли на пути написания правдивой и объективной истории. Выборочный характер носили публикации произведений реабилитированных авторов. События, связанные с политическими репрессиями, продолжали замалчивать.
В Харькове сохранился торжественно открытый 16 января 1927 г. "Дом литературы имени тов. Блакитного". В отличие от помещений дома "Саламандры" и дворца газетного магната Юзефовича, с которыми связаны первые попытки создания писательского клуба, внутренняя планировка помещений здания на ул. Каплуновской, 4 была выполнена с учетом пожеланий литераторов и специфики их работы. Фрески на стене с изображениями писателя, печатника, читателя напоминали о творческой стезе хозяев. На верхнем этаже - большой зал с балконом, внизу - библиотека, читальный зал, комнаты отдыха; были также бильярдная, столовая. Дом литературы мгновенно получил широкую популярность. Он презентовал украинское писательство гостям, был местом проведения собраний, художественных выставок, творческих встреч и жарких дискуссий. Иной раз доходило даже до потасовок (когда на небольшой площади собирались люди молодые и темпераментные). Президиум состоял из живых классиков первого послеоктябрьского поколения украинского искусства. Директор Максим Лебидь запомнился современникам необычайными организаторскими способностями. Его усилиями библиотека (в которой работал Василь Мысык) получила уникальные издания, начиная со времен античности, в читальный зал поступали экземпляры всех современных литературных журналов. "И хотя бы такая доска на стене: "В этом доме процветала в послереволюционные годы юная украинская советская литература", - говорил бывший "плужанин" Василь Минко.
Летом 1934 г. президиум вместе с участниками 1-го Украинского съезда писателей, который начинал работу в Харькове, перебрался в новую столицу. Незадолго до события состоялось последнее публичное выступление Григория Косынки на обсуждении доклада И.Кулика о новейших задачах писателей в духе сталинских наставлений. Вывод, что в искусственных условиях настоящее творчество невозможно, подкрепленный словами "Братья писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое", вызвал бурную реакцию зала. Конец яркой речи потонул в аплодисментах галерки, которые перекрыли угрозы коммунистов.
"Просим выяснить у МГБ, где и почему исчезли из украинской литературы 223 писателя", - обратилось из Нью-Йорка в 1954 г. Объединение украинских писателей "Слово" к II Всесоюзному съезду писателей СССР. Авторы телеграммы привели подсчеты относительно судьбы 259 украинских писателей, чьи произведения печатались в 1930 г. Через восемь лет продолжали печататься только 36 литераторов. К этому приложили объяснение: 17 расстрелянных, 8 наложили на себя руки, 16 пропали без вести, 7 умерли, и самая большая группа из 175 человек - репрессированы и сосланы на длительные сроки в концлагеря. Естественно, никакого ответа за границей не получили. Не было его и у советских писателей.
Бывший Дом литераторов заняли физики, которые быстро переоборудовали помещение под лаборатории. Сохранился его фасад, несколько массивных дверей и мраморная центральная лестница. Побродить по коридорам режимного объекта, вспоминая художественное прошлое, было невозможно. Объяснений преобразования несколько. Сдержанная к признанию ошибок, опасаясь, что Дом станет своеобразным мемориалом казненным, советская власть прибегла к намеренному уничтожению остатков литературного центра. И была права: интерес к событиям, связанным с уничтожением, как и к самой литературе, не исчезал никогда. Но своей позиции советская власть не меняла многие годы, пока необходимостью увековечения обеспокоилось Украинское общество охраны памятников истории и культуры, возглавляемое академиком П.Тронько.
Сейчас это ул. Искусств, известная послевоенному поколению харьковчан как Краснознаменная. И установленная в былые времена мемориальная доска воспринимается немного иначе "Здесь в 1927–1931 (? - И.Ш.) годах размещался республиканский Дом литераторов им. Василя Блакитного, который посещали: М.Горький, В.Маяковский, П.Тычина, В.Сосюра, А.Довженко, А.Головко, Ю.Яновский, А.Барбюс, А.Зегерс, М.-А.Несе, Й.Бехер и другие выдающиеся деятели советской и зарубежной литературы". Слово "другие" здесь почти уместно. Они действительно были другими, не похожими даже между собой. Выбрали тернистый путь, большинство из них ждала трагическая судьба - едва ли не единственное, что, кроме любви к литературе и родному краю, их объединило.
Известна вторая сторона истории Дома. В поддержку идеологического наступления на украинизацию здесь распинали бывших коллег за буржуазный национализм. Давали беспощадный отпор попыткам публикаций "вражеской литературы", поддерживали погромные постановления. В 1929 г. газеты пестрели бранными словами в адрес обвиненных на процессе "СВУ". Десяткам писем "возмущенной трудовой советской интеллигенции", в которых порочили "запроданців буржуазії", предшествовало письмо украинских советских писателей.
По версии ГПУ, Дом литературы служил местом проведения тайных встреч и собраний, на которых новоявленные "террористы подпольщики" обсуждали детали будущих акций. После суда над "СВУ" возникли тысячи уголовных дел, обвиненные по которым оказались в северных лагерях. Сценаристы ГПУ грезили очередным громким судебным процессом, который должен был показать оставленных на свободе "отщепенцев", препятствовавших советскому строительству в УССР. Многостраничное дело состоит из отдельных томов на Ивана Андриенко, Пылыпа Загоруйко, Михайла Киричинского, Якова Ковальчука, Юрия Лавриненко, Михайла Павлышина, Корнея Червяка, Андрея Ярмоленко. Предписание на обложке "Дело должно быть доложено на судебном заседании не позднее 1930 г." свидетельствует о серьезности намерений ГПУ относительно слушания дела. Восьмерка "заговорщиков" - на их примере вся украинская интеллигенция - должна была публично сознаться и раскаяться, рассказать о мотивах, побудивших ее взяться за оружие, следовательно, получить сурово-справедливое наказание.
Материалы следствия, непосредственно касающиеся Юрия Лавриненко, занимают всего лишь 12 страниц. Единственный протокол допроса, составленный в ночь задержания, автобиография с комментариями арестованного. И постановление о продлении срока содержания под арестом с целью "проведения еще ряда дополнительных следственных действий, связанных с дальнейшим выявлением и ликвидацией неарестованных участников террористической группы". Отсутствие свидетельских показаний, хотя бы каких-то "вещественных доказательств" или других разоблачительных материалов подчеркивает надуманность и заказной, конъюнктурный характер. Сейчас известная часть деталей "дела Загоруйко" (еще одно название из чекистского обращения) не только подтверждает накопленные годами предположения, но и раскрывает коварный механизм фабрикаций.
К подготовке дела националистов, недовольных последними внутриполитическими событиями в Украине, был привлечен "центральный агент" столичного ГПУ Владимир Юринец, которому поручили найти возможных фигурантов, спровоцировать на откровенные разговоры и положить соответствующий донос на стол. Деятельность группы контрреволюционеров нужно было обязательно связать с террористическими намерениями относительно советских руководителей, фамилии которых (Постышев, Затонский, Балицкий) в определенном порядке приводились агенту, что в условиях тоталитарного режима составляло предмет гордости возможных "жертв" - подчеркивало значимость и вес, являлось признаком преданности вождю. В декабре 1933 г. агент подал необходимый доклад, послуживший причиной арестов.
И хотя руководство запрещало следователем фиксировать примеры агентурной работы, действия Юринца документально "скрепили" обвинения, иначе смоделированное дело полностью рассыпалось бы на крохотные невыразительные и непонятные кусочки. Началу учреждения контрреволюционной организации, и не только "группы Загоруйко", предшествовало поспешное расширение опальным академиком круга общения за счет друзей новых знакомых, к которым он набивался в приятели. Кому-то это льстило, кто-то отнесся к Юринцу насторожено, но все часами внимательно слушали рассказы о лекциях Зигмунда Фрейда, размышления по поводу сущности религии и теории относительности Альберта Эйнштейна. В то же время Юринец переходил к обсуждению других тем: изучал политические настроения, взгляды на украинскую литературу, театр, интересовался реакцией на Голодомор, свидетелями которого были почти все писатели, их отношением к самоубийствам Скрыпника, Хвилевого. Пытаясь завоевать еще большую благосклонность и доверие слушателей, вытянуть из духовного подполья, читал им рукопись, выдавая за главу нового произведения просветительского содержания. На языке обвинения это звучало как "Своими беседами эта группа разжигала друг у друга страсти, укрепляя крайне националистические идеи и убеждения". Следствие не скрывало удовлетворения. Обвинение, на что обращали внимание подследственные, почему-то не было выдвинуто главному фигуранту - Юринцу. "Но впоследствии, как я понял, беседы эти носили характер определенного, выработанного Юринцем плана. …Он столкнулся со мной, и я стал его жертвой", - сетовал Яков Ковальчук. По его свидетельству, не все разделяли симпатию к "новому товарищу": мать и сестра Ярмоленко, в отличие от радостного Андрея, сразу почувствовали неискренность гостя, пытались его отвадить. Агент словно не замечал скептических взглядов и вечером, залив совесть водкой, присылал ожидаемые ГПУ отчеты, которые сам признал сплошной провокацией.
Планида Лавриненко выбрала счастливую траекторию, отдалившись от поглощающей "черной дыры". Юрий считал бывшего ученого человеком, который находился в процессе бытового разложения, избегал нежелательных встреч. Они еще увидятся - Лавриненко с Юринцем - на многолюдной Сумской улице, и Юрий красноречиво расскажет о тюремных мытарствах. "Лицо было спокойное, но под этим спокойствием легко можно было заметить настроение человека, находившегося в центре окончательной катастрофы", - вспомнил он, наблюдя отражение личного несчастья на лице предателя (хотя в тот момент ни за что не поверил бы суровой реальности). Юрию нечего было скрывать. Молодого человека возмущала трактовка следователем поступления в уманскую сельхозшколу, после окончания которой приходилось 16 часов в сутки проводить в поле, как "бегство из дома из-за нежелания работать в сельском хозяйстве". Угнетало пренебрежительное отношение ГПУ к писательскому труду: "Свободная профессия принадлежит к коллективу писателей". Наконец, назойливые требования признать деятельность в организации, о существовании которой ничего не было известно. Со временем Лавриненко оценивал свое психологическое состояние как реакцию лояльного советского гражданина, "который не встревал ни в какую подпольщину" и, находясь за решеткой, искал настоящую причину ареста и ожидал справедливого решения. "Но именно в последние месяцы я подпал под неистовое бичевание все за те же старые ошибки, ко мне вновь потеряли доверие - и я в последние месяцы уже был лишен возможности зарабатывать даже переводом. Уже новые мои работы забраковали, очевидно, не читая и без указания причин. В то же время я должен был несмотря ни на что иметь заработок и последние два месяца потратил исключительно на работу о Шевченко...". К теме Кобзаря исследователь вернулся, хотя и значительно позже, в то же время приобретенный жизненный опыт подсказал: "...стало мне ясно, что вот-вот меня снова бросят в тюрьму, а может, и приобщат к какой-то новой очередной обреченной группке националистов-террористов". Второй арест произошел 4 февраля 1935 г. Был прав Юрий Андриянович: присоединили его к уже обезглавленной расстрелом Сергея Пилипенко "группе "плужан". Ни на предварительном следствии, ни в судебном заседании Лавриненко не признал себя виновным.
Надолго фигура Юрия Лавриненко выпала из поля зрения. Во время подготовки реабилитации "группы Загоруйко" в 1956 г. заместитель прокурора Харьковской области поручил подчиненным установить и допросить осужденных лиц. В лагерях в 1937 г. были расстреляны Иван Андриенко, Яков Ковальчук. Историк, краевед Корней Червяк продолжительное время находился на принудительном лечении, изолированный в специальной психиатрической больнице. На след писателя-эмигранта Ю.Лавриненко, дело против которого было прекращено в
1934 г., харьковские следователи не вышли (по второму делу он был реабилитирован в 1992-м).
Материалов, ставших основанием для реабилитации, в распоряжении прокуратуры было достаточно. В конце концов, обратили внимание на признание Михайла Павлышина: в заявлении прокурору ГПУ в декабре 1933-го он назвал "лживыми и надуманными" собственные показания о контрреволюционной организации, состав которой продиктовал следователь. Допрос Павлышина продолжался 17 часов подряд. Причинами оговора указал угрозы работников ГПУ закончить дело расстрелом или покалечить его и членов семьи.
Моральное давление, тяжелые условия содержания узников вспомнил и бывший директор Центральных курсов украинизации в Харькове, технический секретарь "Плуга" Андрей Ярмоленко, которого разыскали во львовском Доме учителей-инвалидов пожилого возраста. "Я был арестован в начале ноября 1933 года. Незадолго до своего ареста, будучи в пьяном виде, попал под трамвай, мне отрезало ногу. В больном состоянии после ареста я четыре месяца находился в камере одиночке. Обстановка была такая, что мне ничего не оставалось делать, как уступить настояниям следственных органов и написать собственноручное "раскаяние", что я и сделал… через несколько дней зачитали решение тройки коллегии ГПУ, из которого я узнал, что меня осудили к пяти годам лишения свободы. Через пару месяцев из тюрьмы меня перевели в Харьковскую психбольницу, поскольку обнаружили какое-то психическое заболевание".
Вспоминая мытарства и истязания, Юрий Лавриненко пришел к выводу, что построенная тоталитарным режимом карательная система всеми средствами и пытками добивалась "признаний", пытаясь прежде всего уничтожить заключенных духовно, но ей это не удалось. Выразительная обложка сборника критических студий "Зруб і парости" выполненная знаменитым мастером Яковом Гниздовским. Вместо признанных, тщательно созданных работ с изображением красивого лесного массива, читатель наталкивается на одни лишь пеньки, из которых берут начало крепкие ветви-побеги, похожие на родительские стволы. "Схема "зруб - парости", "знищення - відродження" повторювалася в житті нашої культури так регулярно, що її можна б назвати Ukrainian way of life. Трагічний це "шлях", та, мабуть, чи не єдиний. Це спосіб нашої літератури жити і вижити. Він каже нам не тільки оплакувати знищене (старе), а й радісно вітати нове (молоде)". Писатель призвал не терять веру и прилагать усилия, приближая духовную победу, как это удавалось ему в течение многих лет: "У наші часи песимізм, скептицизм і навіть цинізм з підозрілою легкістю стають модою. З цього погляду автор (з його вродженими хибами: "ентузіазм!", "патетика!") не модний. Він радо шукав по зрубах гаїв нашої літератури тих "вогненних паростів" і, радіючи кожній знахідці, вигукував: "Vita nova! Ось уже й парости!".
Справка ZN.UA:
Юрий Андриянович Лавриненко родился 3 мая (20 апреля по ст. ст.) 1905 г. в селе Хижинцы Звенигородского уезда Киевской губернии в крестьянской семье. Литературовед. С 24 декабря 1933 г. по 26 февраля 1934 г. находился под следствием ГПУ УССР "за шпионскую деятельность и участие в контрреволюционной террористической группировке". Харьковским облсудом
8 февраля 1936 г. по статьям 5410 ч. 1, 5411 УК УССР осужден на пять лет лишения свободы в ИТЛ с ограничением прав на три года. Срок наказания отбывал в Норильтабе, освобожден "по зачету рабочих дней" 15 мая 1939 г. Агроном Мало-Кабардинской опытно-оросительной станции, вблизи города Нальчика. В 1943 г. выехал в Австрию, затем - в Германию, в 1950 г. - в США. Автор более 300 литературно-научных исследований, посвященных культурному возрождению Украины 1920-х. Умер в Нью-Йорке 14 декабря 1987 г. Реабилитирован прокуратурой Харьковской области
8 января 1992 г.
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google