Из мрака небытия

Не нова ситуация, когда биография выдающегося мастера советских времен известна меньше, чем его литературная деятельность. Шансы любознательных исследователей добраться до истины уменьшаются, когда речь идет о судьбах репрессированных.

Семейные архивы и воспоминания друзей останавливаются перед порогом неопределенности. Дальше - пожелтевшие страницы архивных документов уголовных дел, единственные сегодня свидетели событий, о которых после выхода на свободу бывшие узники ГУЛАГа почти не вспоминали.

Так произошло и с украинским поэтом Василием Мысыком (1907–1983), переводчиком произведений мировой классики: Омара Хайяма, Джона Китса, Вильяма Шекспира, Роберта Бёрнса, Генри Лонгфелло, Александра Пушкина, Рудаки, Фирдоуси...

Василий Мысык

Василий Мысык избегал упоминаний о родителях и родных. Нежелание рассказывать было заметным и в поздних интервью, когда, обсуждая истоки поэтического творчества, составители сводили все к крестьянскому происхождению, тесной привязанности к украинской земле. Пересматривая воспоминания современников, мы не можем утверждать, что родословная поэта никого не интересовала. Просто он сам, очевидно, установил правило предела, которое эффективно срабатывало в условиях советской практики недомолвок, замалчивания, и с этим постепенно смирились.

Вот как ответил Василий Мысык, когда в начале 1930-х годов в Харькове к нему обратился близкий ему Григорий Костюк: "Не спрашивай. Очень печальная ситуация". И ничего больше не сказал. Между нами ходил слух, что отец Мысыка то ли умер, то ли арестован, то ли бежал из села куда глаза глядят. А о матери мне Масенко как-то сказал, что у Василия большое несчастье - обезумевшая мать. Насколько это соответствует правде - не знаю. Да и вряд ли кто-то в будущем скажет об этом правду. Современные биографы Мысыка вынуждены больше скрывать правду о его жизни, чем искать ее".

Жили Григорий Костюк и Василий Мысык в одном доме на Холодной горе, за Озерянской церковью, на углу улиц Гуменной и Свердлова. Соседями были друзья – Савва Божко, Терень Масенко. В разное время там жили Юрий Яновский, Андрей Головко, Владимир Сосюра, Иван Микитенко, Наталья Забила, Дмитрий Бедзык, Антон Шмигельский, Василий Минко, Олекса Кундзич, Калистрат Анищенко, Прохор Воронин, Иван Момот. Этот дом - типичное для 1920-х годов серое сооружение с проходными парадными и внутренним двором. Внешне оно немного напоминало дом "Слово" и отличалось очертанием, похожим на букву Г. В нем размещался книжный магазин, известный рекламой: "В каждой библиотеке должна быть самая дешевая украинская книга из библиотеки издательства "Український робітник". С трамвайной остановки напротив соседнего Торгсина хорошо было видно рынок и тюрьму, которые в 1933-м стали символом времени. Горький привкус для жителей специфического треугольника был у печальной шутки: "Раньше я жил напротив тюрьмы, а теперь - напротив своего дома".

По сей день можно услышать ошибочное утверждение, будто работники НКВД арестовали Василия Мысыка в его квартире в доме "Слово" по ошибке, вместо указанного в ордере на арест Василия Минко. Арест и обыск жилища Василия Александровича 4 ноября 1934 г. произошли по требованию секретно-политического отдела НКВД УССР, который вел дело "украинской националистической террористической организации ОУН, готовившей покушения на представителей партии и правительства - Павла Постышева, Станислава Косиора, Власа Чубаря, Всеволода Балицкого". Вскоре арестованного отправили в Киев, где разворачивалось следствие. Он собственноручно каллиграфически заполнил анкету. Внешне документ имеет идеальный вид. И все же в нем есть признаки волнения: тройка в номере дома дважды написана зеркально. Вряд ли в этом было зашифровано тайное содержание или дало себя знать отчаяние, когда святая православная троица отвернулась от узника. Василий верил в истину и, начиная с заполнения анкеты, решил не скрывать от следствия очевидного, отбрасывая любой намек на подпольную контрреволюционную составляющую. "Профессия и место службы - литератор, состояние здоровья слабое. Отец в прошлом неимущий крестьянин, с 1919 г. поп, его адрес и род занятий неизвестны".

Анкета арестованного В.Мысыка. Госархив Харьковской области

В раннем возрасте он успел увлечься националистическим движением под влиянием "Просвіти" и учителей Аркадия Казки и Бориса Подлявского в школе села Подгородное, стоявшей на горе, за три километра от родной Новопавловки на Екатеринославщине. Но к петлюровскому отряду, возглавляемому одним из учителей по фамилии Таран, он, тринадцатилетний подросток, так и не примкнул. Скромность, индивидуализм, скептицизм и пассивность в общественных делах помешали любым активным действиям. "Пассивность в общественной жизни, которой я всегда отличался (частично причиной тому была болезненная стыдливость, которой я всегда страдал) в это время были моей характерной особенностью", - свидетельствовал Мысык.

Он посещал писательские собрания, имел знакомства в литературных кругах, однако ни с кем они не переросли в тесные отношения. И если сначала на допросе Мысык заявил о дружбе с Тереном Масенко, Василием Минко, Иваном Багмутом, Павлом Тычиной, Николаем Львовским, Львом Квиткой и знакомствах с большинством харьковских писателей, в дальнейших ответах он был более осторожным. Следствие давило обвинениями и требовало показаний "о подпольной националистической деятельности". Этот обвинительный поворот придавал каждой фразе отрицательный оттенок.

"Националистические настроения охватили меня снова в 1926–1927 годы, когда я переехал в Харьков и попал под мощное влияние националистической литературной организации Ваплите. В то же время на меня крепко повлияла группа киевских буржуазных литераторов (Зеров, Филипович, Рыльский), а также группа из Ваплите - Тычина, у которого тогда были сильные националистические настроения, Любченко, Панч, Сенченко. Я писал тогда националистические, буржуазные аполитичные стихи (книги "Трави", "Чотири вітри").

В 1930–1931 годы я начал отступать от нац. настроений, но, как и раньше, был очень заражен индивидуализмом, скептицизмом (модным тогда среди некоторых литераторов), недоверием к политике партии на селе. Я тогда примкнул к националистической литературной организации "Пролітфронт". Но националистические настроения в тот период были быстротечными, незначительными, что было видно и по моим стихам (книга "Будівники", которая вышла в 1934 году)".

Либерализм как характерная для многих украинских литераторов болезнь, по признанию Мысыка, поразила и его. Трансформированное под влиянием политических факторов естественное поведение "в свободном советском обществе" диктовало умеренную линию поведения. "Когда арестовали Березинского, я недостаточно настойчиво просил жену свою (Пиаму Андреевну Гросберг. - И.Ш.) прекратить всякие отношения с его семьей (она была с ним знакома, поскольку работала машинисткой в издательстве "Рух"). Когда вернулся из ссылки литератор Шиманский (бывший петлюровец), я дважды принимал его у себя, вместо того, чтобы решительно разорвать с ним отношения и т.д. Я очень виноват перед советской властью в этих и многих других грехах. Но я никогда не принимал участия ни в каких контрреволюционных организациях. В этом отношении моя совесть совершенно чиста", - писал человек из камеры смертников 13 декабря 1934 г. накануне резонансного судебного заседания, сознавая, каким приговором оно должно было закончиться.

Показания В.Мысыка от 22 ноября 1934 г. Госархив Харьковской области

Для 28 подсудимых, среди которых были Григорий Косынка, Алексей Влызько, Константин Буревий, Иван и Тарас Крушельницкие, судный день стал последним. Дела Василия Мысыка, Антина Крушельницкого, Юлиана Бачинского, Василия Левицкого, Анны Скрипы-Козловской, Александра Финицкого, Левка Ковалева, Петра Гельмер-Дидушко отправили на доследование. И уже после опубликования 18 декабря 1934 г. приговора военной коллегии Верховного суда продолжились длительные допросы, на которых следователи Хает и Проскуряков безуспешно устанавливали связь Мысыка с украинским националистическим подпольем. К делу даже приобщили показания уже осужденных Всеволода Голубовича и Ивана Лызанивского, которые в 1931 г. среди прочих упоминали Мысыка в деле вымышленного "Украинского национального центра". Однако подследственный настаивал: "К контрреволюционной организации не принадлежал, все другие разоблачительные показания ошибочны".

В ночь ареста из кабинета литератора изъяли переписку, блокнот, папку с авторскими рукописями, в которых следователи нашли адрес Михаила Ткачука и номер телефона Алексея Слесаренко - к тому времени уже "разоблаченных врагов народа". Среди изъятого был опубликованный в 1920 г. "Просвітою" во Львове сборник "Українські народні думи" основателя украинского этнографического музыковедения академика Филарета Колессы - первое полное издание с исследованием, объяснениями, нотами и фото кобзарей. Украшение любой библиотеки, но за недостатком доказательств - не иначе как вещественное доказательство в деле националистов! Формирование националистической составляющей мировоззрения Василия Мысыка связали с положительным отношением к Мыколе Хвылевому, публикациям в художественно-литературном журнале "Літературний ярмарок", деятельностью в "Пролітфронті". Григорий Эпик на следствии утверждал, что "само членство в этой националистической организации сближало людей, объединяло, сплачивало идеологически по принципам борьбы против партии и советской власти... "Пролітфронт" был легальной формой подготовки личного состава будущей контрреволюционной организации. Мысык был среди актива". Под давлением такой "аргументации" и шельмования, а скорее, по принуждению, в декабре 1934-го Мысык признал: "Да, это правда. Я действительно примыкал к правой группе писателей-националистов".

За неимением исчерпывающих доказательств для передачи дела в суд следствие по нему прекратили. Однако за связь с "контрреволюционными украинскими националистическими элементами", как выходца из поповской семьи, его признали "лицом социально опасным, пребывание которого в Украине нежелательно", и на пять лет упекли в исправительно-трудовой лагерь.

Судебное решение в деле «ОУН», напечатанное в газете «Вісті ВУЦВК» 18 декабря 1934 г.

Неизвестной самому Василию Мысыку, отбывавшему наказание на печально известных Соловках, оставалась судьба его отца, казненного режимом. "Молчаливый, сосредоточенный на слушании и наблюдении, неторопливый, с медленными движениями, но всегда внимателен и по-дружески улыбается, - он производил впечатление выходца из высокой традиционно-интеллигентской семьи", - таким явился Василий Мысык в книге "Зустрічі і прощання" Григория Костюка. Кажется, все лучшее он взял от отца, о жизненном пути которого по сей день было мало известно.

Родился Александр Яковлевич Мысык 22 ноября 1871 г. в семье хлеборобов села Новопавловка Павлоградского уезда Екатеринославской губернии. Окончил четыре класса павлоградской гимназии. В 1913-м стал псаломщиком, в 1917-м священником, служил за пределами родного села. Ненадолго вернулся на родину и взялся за семейное дело, но счастливой жизнь не была. Слухи о репрессиях, которые он испытал, имели основания. Старшего Мысыка 5 ноября 1928 г. арестовали за то, что "в своем хозяйстве скрывал и укрывал хлеб, который у него изъяли админпорядком", за что от нарсуда Межевского района получил полтора года лишения свободы, отбыв которые, поселился на Харьковщине. В селе Щуровка Балаклейского района его уважали как протоиерея православной Архангело-Михайловской церкви (вот откуда семейное достоинство, подмеченное Костюком!).

Служение Господу в стране, где за веру преследовали, равнялось духовному подвигу. С началом сплошной коллективизации приобрела размах антирелигиозная кампания. Большевики не гнушались грубыми методами, вплоть до физической расправы. С того времени церковные организации фактически приравнивались к антисоветским. По инициативе И.Сталина в сентябре 1932 г. провозгласили "безбожную пятилетку", целью которой была окончательная ликвидация всех религиозных центров в стране. Помогали сельсоветам и райисполкомам карательно-репрессивные органы.

Официальное закрытие молитвенных домов в 1930-х годах происходило по ходатайству жителей. Дескать, колхозный или совхозный люд не желает, чтобы в их населенном пункте был религиозный центр. Первоочередному закрытию подлежали храмы без постоянных настоятелей, утратившие статус приходов. В других случаях, создавая видимость законности, власть ссылалась на отсутствие заинтересованной религиозной общины и нежелания верующих ухаживать за помещением, что приводило к разрушению церковных сооружений. Закрытие храма и уничтожение религиозной общины было главной задачей партийно-государственного аппарата.

Придерживаясь этой схемы, Балаклейский райисполком предупредил отца Александра о закрытии храма. Спасти могло официальное соглашение с группой из 50-ти верующих, которую еще надо было организовать. В Пасхальную ночь 2 мая 1937 г. священник дал прихожанам надежду: "...Если организуетесь, может, и откроете церковь". Но времени на доброе дело уже не было. Председатель сельсовета Иосиф Федорченко получил распоряжение из райисполкома закрыть церковь и требовал у Мысыка ключи. И на следующий день, 16 мая 1937 г., в 18 часов в помещении храма священник был вынужден отдать ключи.

Продолжалось противостояние. Руководство колхоза имени Любченко срочно собрало общее собрание и предупредило о массовом выходе на следующий день на прополку. Впрочем, утром Анна Голубничая сплотила женщин, подстрекая идти отстаивать церковь. Большинство "колхозниц-церковниц", как свидетельствовал Федорченко, "не вышло на работу, следя за церковью". В пятнадцать часов в сопровождении секретаря сельсовета и исполнителя он осмотрел опечатанную накануне церковную дверь. Заметив, что печать сорвана, обследовал изнутри крышу - нет ли бреши. В то время к церкви как раз приблизились две группы возмущенных действиями властей женщин. За явным преувеличением Федорченко, их было с три десятка, с сапками и палками. Требовали вернуть ключи, якобы набросились на него и хотели убить. Стараясь добавить темных тонов, вспомнил и о местном учителе Григории Галушкове, которого отчитали за просоветское воспитание учеников. Столкнулись два мировоззрения, что также сказалось на разговоре. Женщины называли Мысыка батюшкой, а сельсоветчики пренебрежительно - попом. Силой женщины завладели ключами.

Лишь представителям райисполкома удалось уговорить вернуть ключи. Как на организатора волнения Федорченко указал на Мысыка, и его 17 мая арестовали.

Извлечение из письма Лидии Рощиной, изъятого у А.Мысыка при аресте. 1937 г. Госархив Харьковской области

У Александра Яковлевича нашли письма от дочки с Полтавщины. О репрессированном брате Лидия Рощина сообщила: "От Василия не так давно было письмо, пишет, что очень скучает по всем, благодарит за помощь и просит, чтобы не беспокоились за него. Работает в бухгалтерии, пишет, что, может, получится увидеться в этом году, если нет, так в следующем". Также жаловалась на вероятное повышение цен из-за прибытия персонала Военстроя, на тяжелые условия труда, когда из-за стахановского движения требовали вдвое большего результата и за малейшую мелочь снимали с работы и даже судили. Оперуполномоченный Балаклейского райотдела НКВД лейтенант госбезопасности П.Коноваленко расценил семейную переписку как "клеветнические проявления и свидетельство о связи с осужденным за контрреволюционную деятельность братом Василием Александровичем Мысыком" и отослал их в транспортный отдел УДБ железнодорожной станции Ромодан, в конторе которой работала Лидия Александровна. Чем закончилось расследование "преступления" дочери и сестры "врагов народа", доподлинно неизвестно.

Неудивительно, что, проводя дознание, оперуполномоченный Коноваленко исказил услышанное и добавил, что якобы Мысык "не согласился с предложением сельсовета оформить договор и церковную "пятидесятку", отказался, грозя массовым выступлением и, как результат, организовал массовое контрреволюционное волнение среди женщин за открытие церкви". Александра Мысыка расстреляли по решению "тройки" в Харькове, после полуночи 13 ноября 1937 г., а собранные на церковь 1700 рублей конфисковали. Церковных активисток Соломониду Лазорку и Анну Голубничую на десять лет лишили свободы.

Время, как известно, все расставило по местам. Бывшие руководители УССР, продажные слуги тоталитарного режима Павел Постышев, Станислав Косиор, Влас Чубарь, обвиненные позже как контрреволюционеры, вредители, диверсанты, шпионы и террористы, были осуждены и расстреляны в один день (26 февраля 1939 г.) и тайно похоронены на Донском кладбище в Москве. Без вмешательства потусторонних сил и помощи со стороны деятелей украинской литературы Сталин избавился еще от одного свидетеля и исполнителя политических репрессий - бывшего шефа НКВД УССР Всеволода Балицкого.

В.Балицкий, С.Косиор, П.Постышев в президиуме Харьковского областного слета колхозников. 4 января 1934 г.

Щуровская церковь так и не была восстановлена, а село пришло в упадок. Как сложились судьбы работников сельсовета, сейчас неизвестно. Лишь учителя Григория Галушкова, который после Второй мировой войны преподавал в младших классах Чепильской средней общеобразовательной политехнической школы на Балаклейщине, с признательностью вспоминали бывшие воспитанники...

Василия Мысыка реабилитировали 16 октября 1956 г., Александра Мысыка, Соломониду Лазорку и Анну Голубничую - лишь 23 мая 1989-го. Имена репрессированных, краткие биографические справки включены в мартиролог Второй книги Харьковского тома научно-документальной серии "Реабилитированые историей".