"Мы не от старости умрем, — от старых ран умрем"

Говорят, что поэзия - это всегда страдания. Как бы там ни было, но настоящие, правдивые и искрение рифмованные строки получаются лишь тогда, когда ты смог прочувствовать жизнь на себе. Именно такие строки - в стихах поэта-фронтовика Семена Гудзенко.

Жизнь - комета

Семен Петрович Гудзенко родился в семье инженера и учительницы 5 марта 1922 г. в Киеве. В 1929-м пошел в школу, в 1939-м поступил в Московский историко-философский и литературный институт, но так его и не закончил - помешала война. В 1946-м переехал в Москву.

В июле 1941-го Гудзенко ушел добровольцем на фронт. Был участником боев под Москвой. Зимой 1942-го был ранен на Смоленщине, где воевал в лыжным отряде. После окончания войны работал корреспондентом в военной газете.

15 февраля 1953 г. на тридцать первом году жизни он покинул этот мир. В строчках талантливого поэта ("Мы не от старости умрем, - от старых ран умрем") он провидчески предугадал финал своей жизни. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его. Похоронен в Москве - на Ваганьковском кладбище.

Стихи Семена Гудзенко рассказывали суровую правду о войне. И кто знает, как бы повернулась его жизнь, если бы одним весенним днем 1943 г. он не постучался в дверь к Илье Эренбургу, которого впоследствии считали первооткрывателем такого необыкновенного таланта. Из воспоминаний Эренбурга:

"Это поэзия - изнутри войны. Это поэзия участника войны. Это поэзия не о войне, а с войны, с фронта. Его поэзия мне кажется поэзией-провозвестником... Он принадлежит к тому поколению, которого мы еще не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль".

Открывающие завесу тумана стихи пробивались сквозь тернистые пути цензуры. После Победы стало чуть легче дышать, и стихи Гудзенко увидели свет.

Его поэзия - оголенные нерв, искренность и честность перед своими боевыми товарищами - погибшими и выжившими.

Мы не от старости умрем, -

от старых ран умрем.

Так разливай по кружкам ром,

трофейный рыжий ром!

В нем горечь, хмель и аромат

заморской стороны.

Его принес сюда солдат,

вернувшийся с войны.

Он видел столько городов!

Старинных городов!

Он рассказать о них готов.

И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?..

Четвертый час молчит.

То пальцем по столу стучит,

то сапогом стучит.

А у него желанье есть.

Оно понятно вам?

Он хочет знать, что было здесь,

когда мы были там...

1946

В стихотворении "Перед атакой" поэт ярко и правдиво передал состояние солдата, идущего в бой:

Когда на смерть идут, - поют,

а перед этим можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою -

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв - и умирает друг.

И, значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

За мной одним идет охота.

Ракеты просит небосвод

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв - и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей я кровь

чужую.

"Я бы начал этот путь наново, пусть с войны…"

Один из тех, кому посчастливилось быть лично знакомым с Гудзенко, - И.Трахтенберг, известный ученый-токсиколог, академик АМН и член-корреспондент НАН Украины. Исаак Михайлович до войны жил напротив дома Гудзенко - на Тарасовской, 6. Еще со школьных лет он был знаком с поэтом и знал о том, что тот пишет стихи. Но никогда не думал, что Семен будет так широко известен своими стихами.

"При всей своей ранней целеустремленности и недетской серьезности Семен слыл в компании тарасовских ребят мальчишкой общительным, веселым и остроумным. Уже в те годы любил рифмовать, хотя и детскую, но далеко не всегда нормативную, как сейчас выражаются, лексику. А впоследствии, пройдя суровую школу войны и возвратившись с нее по существу лидером поколения молодых фронтовых поэтов, он завоевал не только широкое признание, но и глубокое уважение всех, кому довелось с ним общаться", - пишет Трахтенберг в своей книге "Запоздалые заметки".

В соседнем доме жил Григорий Кипнис (лит. псевдоним К.Григорьев), одноклассник Трахтенберга, известный публицист. В своем эссе "Моя Тарасовская" Кипнис пишет о Гудзенко:

"На титульном листе тоненькой книжки стихов в коричневой обложке автограф: "Дорогому Кипнису Гришке на память от мальчика с его улицы. Носи на здоровье! Семен Гудзенко. 12.1.1949".

До войны он жил в соседнем доме №3, восьмая квартира на третьем этаже. Сарик (так по-домашнему и по-уличному звали Гудзенко) был мальчишкой веселым и остроумным, пользовался всеобщим уважением - и у нас, его товарищей, и у наших родителей, всегда ставивших его в пример, и даже у самых отъявленных босяков нашей славной улицы.

Обитатели "босоты" хорошо относились к интеллигентному Гудзенко. Как я теперь понимаю - по простой причине: он легко и весело рифмовал нецензурный набор бытовавших тогда уличных словечек. Такой талант улица не могла не ценить".

Писал Семен Гудзенко и о своем родном городе. Это стихотворение не вошло ни в одно из прижизненных сборников и сохранилось лишь на листочке у Исаака Михайловича Трахтенберга:

"Я родился в этом городе, рос.

Мне не надо в этом городе роз.

Мне не надо в этом городе дач.

Мне не надо в этом городе
и удач, и неудач.

Тишины бы мне, каштановой,
и весны.

Я бы начал эту юность наново, пусть с войны…".

Подробнее жизнь поэта можно представить из отрывков из книги Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь":

"Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастерке. Ко мне приходило много фронтовиков - просили написать о погибших товарищах, о подвигах роты, приносили отобранные у пленных тетрадки, спрашивали, почему затишье, и кто начнет наступать - мы или немцы.

Я сказал юноше: "Садитесь!". Он сел и тотчас встал: "Я вам почитаю стихи". Я приготовился к очередному испытанию - кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах.

Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где ревут орудия. Я повторял: "Еще... еще...".

Потом мне говорили: "Вы открыли поэта". Нет, в это утро Семен Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего 20 лет; он не знал, куда деть длинные руки, и сконфуженно улыбался.

Одно из первых стихотворений, которое он мне прочитал, теперь хорошо известно". (Это было стихотворение "Перед атакой". - Ред.).

"Я видел первую мировую войну, пережил Испанию, знал мною романов и стихов о битвах, об окопах, о жизни в обнимку со смертью - романтически приподнятых или разоблачительных - Стендаля и Толстого, Гюго и Киплинга, Дениса Давыдова и Маяковского, Золя и Хемингуэя. В 1941 г. нашими поэтами было написано немало хороших стихотворений. Они не глядели на войну со стороны; многим из них ежедневно грозила гибель, но никто не выковыривал ножом из-под ногтей вражескую кровь. Штык оставался штыком, лира - лирой. Может быть, это придавало даже самым удачным стихам тех поэтов, которых я знал до войны, несколько литературный характер. А Гудзенко не нужно было ничего доказывать, никого убеждать. На войну он пошел солдатом-добровольцем; сражался во вражеском тылу, был ранен. Сухиничи-Думиничи-Людиново были для него не строкой в блокноте сотрудника московской или армейской газеты, а буднями. (При первом знакомстве он мне сказал: "Я читал, что вы ездили к Рокоссовскому и были в Маклаках. Вот там меня ранили. Конечно, до вашего приезда...").

Я читал стихи Гудзенко всем - Толстому, Сейфуллиной, Петрову, Гроссману, Сурицу, Уманскому, Морану; звонил в Клуб писателей, в различные редакции: мне хотелось со всеми поделиться нечаянной радостью.

Он пришел снова, мы пригляделись друг к другу. Я его полюбил.

Стихи его напечатали. Потом устроили вечер в Клубе писателей; он вошел в литературу. Время было военное: быстро призывали, быстро признавали, быстро и забывали.

Он был смелым и удивительно чистым; перед смертью он не оробел; а в литературной среде на первых порах выглядел смущенным подростком. Расскажу об истории с двумя строками, которые я привел выше:

Будь проклят

сорок первый год -

ты, вмерзшая в снега пехота.

Редактор потребовал замены. Гудзенко послушно написал:

Ракеты просит небосвод

и вмерзшая в снега пехота.

Я его спросил, при чем тут небосвод, он виновато улыбнулся: "Что я мог сделать?..". (Прошло 15 лет. Гудзенко умер, и в издании 1956 г. появился новый вариант, столь же нелепый: "Тяжелый сорок первый год и вмерзшая в снега пехота" - как будто солдат, которому кажется, что он притягивает мины, академически размышляет: год тяжелый. Только в 1961 г., после того как начала оттаивать вмерзшая в снега поэзия, восстановили подлинный текст).

В феврале 1945 г. он мне писал с фронта: "Посылаю вам пять стихотворений - печатных и непечатных. Пишу вообще много, записные книжки полны, но что из этого получится, бог знает. Если что из стихов можно напечатать, будет хорошо... В стихах чернилами даны печатные варианты. Я ведь обучен цензурой с первого стиха".

В 1942 г. Гудзенко говорил о будущем сурово и с доверием. Как все его однополчане, да и как почти все его соотечественники, он верил, что после победы жизнь будет лучше, чище, справедливее.

Гудзенко, едва оправившийся от тяжелого ранения, в Москве попал под машину. Он долго пробыл в тылу; работал в Сталинграде, в выездной редакции "Комсомольской правды". Оттуда он прислал мне свои стихи о Сталинграде, и одно меня снова поразило, как открытие:

...И наконец-то

с третьим эшелоном

сюда пришла

сплошная тишина.

Она лежит,

неслыханно большая,

на гильзах

и на битых кирпичах,

таким

сердцебиеньем оглушая,

что с ходу засыпаешь

сгоряча.

В сентябре 1943 г. он мне писал: "Собираюсь на Украину. Киев не дает покоя. Вероятно, скоро там буду. О тыле больше писать здесь не могу. Снова пишу о фронте. Что получится?".

В ноябре Гудзенко пришел ко мне, радовался, что едет на фронт, скоро увидит Киев, и вместе с тем по его лицу вдруг пробегала тень, как от одинокого облака. Почему-то я пометил в записной книжке: "Гудзенко спрашивал, зачем ввели раздельное обучение, вводят форму, рассказал, как обидели еврея-киевлянина. За год он очень повзрослел".

Гудзенко шел с армией на запад. Стоит ли напоминать, что высокая поэзия всегда рождалась в часы испытаний? В 1942-м Гудзенко писал:

Каждый помнит по-своему, иначе,

и Сухиничи, и Думиничи,

и лесную тропу на Людиново -

обожженное, нелюдимое.

…"Кончилась война. Выживших демобилизовали. Я увидел Семена в пиджаке. Но в душе он все еще донашивал старую, вылинявшую гимнастерку. Конечно, менялись сюжеты стихов - он описывал села Закарпатской Украины, колхозы, жизнь мирного гарнизона. Он знал, что это большие дела большой столицы, но что "у каждого поэта есть провинция", признавался:

И у меня есть тоже неизменная,

на карту не внесенная, одна,

суровая моя и откровенная,

далекая провинция -

Война...

Есть в его книжке такая запись: "Читал на станкозаводе имени Орджоникидзе... Слушали... Мне самому от своих стихов было скучно...".

Существует много повестей, фильмов, стихов о ностальгии солдата, возвращенного к мирной жизни. Гудзенко об этом не писал, но о чем бы он ни писал, в его стихах - ностальгия фронтовика. Внешне все выглядело хорошо: он нашел счастье или его иллюзию, громко говорил, часто улыбался, ездил по стране, много работал, слыл примерным оптимистом. (Я вспоминаю его юношеское признание: "Вечные спутники счастья - сорок сомнений и грусть"). Как-то мимоходом он сказал мне: "Я научился писать, а пишу хуже. Впрочем, это понятно...". Я не возразил, а может быть, он ждал возражений, не знаю.

Он казался здоровым, возмужал, даже потяжелел...

А в 1952-м мне рассказали, что Гудзенко болен - последствия военной контузии, сделали трепанацию, врачи не знают, выживет ли он. Я вдруг вспомнил кружку с рыжим ромом...

Борясь со смертью, Гудзенко написал три стихотворения. Он снова набрал высоту, как в ранних стихах 1942 г. Он умирал в родной и далекой провинции, умирал, как умирали его однополчане.

До чего мне жить теперь охота,

будто вновь с войны вернулся я!

За несколько месяцев до болезни он пришел ко мне. Мы долго разговаривали, а разговора не вышло; может быть, потому, что с ним пришел его друг, поэт, может быть, виноват был я; да и время было не очень-то благоприятное для задушевных бесед. Два или три дня спустя он забежал ко мне на минутку, будто бы забыл надписать книгу, постоял, поулыбался и, уже прощаясь, сказал: "Многое не так получилось... Но мы еще увидимся, поговорим...". Больше я его не видел...

Гудзенко умер в зимний месяц февраль, в очень зимний холодный, темный февраль 1953-го незадолго до первой оттепели.

Для меня он остался поэтом того поколения, которое начало жизнь у Сухиничей, у Ржева, под Сталинградом. Многие его сверстники не вернулись с войны. Я смутно помню молодых поэтов, читавших накануне войны свои стихи, Кульчицкого, Когана. Потом я прочитал их стихи; они погибли слишком рано, и лучшее написано ими до войны. А Гудзенко сумел заговорить среди шума битв, сказал многое за себя и за других.

Мое поколение

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -

только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут гордиться сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-

у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,

и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.

Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.

Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Когда Гудзенко писал эти стихи, он мечтал, что его сверстники вернутся домой с победой и узнают всю меру счастья. В 1951 г. он сказал мне в темной передней: "Многое не так получилось...".

А Гудзенко до слез жалко. Я его запомнил очень молодым, таким, каким он был в далекое утро 1942-го, когда на короткий срок поднялся выше всех, увидел и сказал...".

Жизнь Семена Гудзенко является ярким примером короткой, но не зря прожитой жизни. Нам навсегда останутся его стихи, которые будут врезаться в наше сознание и память, как острый нож, оставляя следы жестокой войны и человеческой борьбы.