Мастер. Штрихи к портрету

В наступающем 2017 году исполнится 125 лет со дня рождения выдающегося мастера прозы Константина Паустовского.

Он родился в Москве, но своей второй родиной считал Украину: здесь прошла его юность, здесь бурно пережита пора, когда формировалось его сознание, здесь, на берегах Днепра, Роси, Черного и Азовского морей, - первая работа журналиста и первая проба пера как писателя.

В 1965–1968 годах я работал секретарем Константина Георгиевича. Но, признаюсь, был тогда безнадежно молод, чтобы понимать, как мне повезло - находиться рядом с Паустовским. Потому многого не записал, думаю, главное прошло мимо, или, скорее, - сквозь меня… А его рассказы, адресованные лично мне! Он считал меня "прилежным лентяем", но убеждал, что болезнь еще не запущена, что есть надежда. И "лечил" меня, как мог. Вот почему для меня он был и остается Учителем.

"Я виріс на Україні"

Начну со случая вроде бы самого обычного, но для меня, если хотите, знакового. В конце 1956 года издательство "Молодь" вознамерилось выпустить на украинском языке знаменитую книгу Константина Георгиевича о писательском мастерстве "Золотая роза" ("Золота троянда") и попросило писателя прислать предисловие к этому изданию. Паустовский написал предисловие на… украинском языке и выслал его Мыколе Бажану с просьбой исправить ошибки и передать в "Молодь". Сохранилось письмо Бажана: "Дорогой мой дружище! Ошибок нет, и уже передал Ваше предисловие Н.Тищенко. "Золота троянда" выйдет в марте 57-го. Что касается языка, то меня как раз назначили главным редактором Украинской Советской Энциклопедии. И если оставишь ненадежное писательское дело и вернешься в Киев - такому знатоку украинского всегда найдется достойное место. И с очень хорошей ставкой. Надо подумать хорошенько! Ваш Бажан".

Вот предисловие К.Паустовского к книге "Золота троянда":

"Ми не часто задумуємось над тим, як та чи інша країна, де ми провели хоча б частину свого життя, а особливо молодість, впливає на нашу свідомість, на самий лад наших думок і почуттів.

Крізь книги майже кожного письменника ніби просвічує, як крізь легку сонячну імлу, образ його рідного краю з його просторим небом і тишею ланів, з його задумливими гаями і мовою народу.

Мені в цьому пощастило. Я виріс на Україні. Її ліричній силі я завдячую багатьма сторонами своєї прози.

Образ України я носив у своєму серці протягом багатьох років. І навіть у цій трохи специфічній книзі про письменницьку працю живе вона, Україна, що завжди була чудовим середовищем для творчості, овіяна поезією праці й волі, - країна, про яку можна писати без кінця-краю, про всі її великі та малі діла - від гуркоту турбін у Запоріжжі до легесенького шелесту українських тополь, що ніби перебирають і пестять своїм листям тепле повітря цієї благословенної землі".

Паустовский был связан дружбой, переписывался и встречался с украинскими писателями Юрием Смоличем, Юрием Яновским, Максимом Рыльским, Остапом Вишней, Виктором Некрасовым, кинорежиссером Александром Довженко... Как-то в письме Максиму Рыльскому Константин Георгиевич признался: "Я люблю Украину и ее народ и жалею, что до сих пор, очевидно, не высказал этого в своих книгах с достаточной ясностью".

Ну, а газета "Литература и жизнь", в очередной раз нападая на Константина Георгиевича, летом 1966-го напечатала: "постоянные украинизмы в книгах Паустовского портят и искажают великий русский язык". Приводились примеры. Среди них: "В сырой роще-леваде за хатой зеленела могила ее сына, "малесенького хлопчика", умершего много лет назад, когда тетя Дозя была еще совсем молодой". "Дошел он до царской столицы и узнал, что она умерла - мабуть, не выдержала разлуки". "Не годится так со мной жартувать"…

Так, "портить и искажать" язык мог только по-настоящему великий писатель.

Виктор Некрасов и Константин Паустовский. Франция, 1962 год

"Большой поэт - народный и самобытный"

Так говорил о Максиме Рыльском Паустовский. Дружил с ним долгие годы. А когда не стало Максима Фадеевича, часто рассказывал о Рыльском, вспоминал шутки-прибаутки поэта, которыми тот щедро пересыпал свои разговоры. Приведу слова Константина Георгиевича, записанные в мой блокнот.

"Он тонко чувствовал потребности времени и всем своим существом соответствовал этому времени. И лирика его не просто авторская, но, если угодно, "монологическая". Максим Фадеевич пережил много черных дней. Бывало, украинский ЦК вызывал "на ковер" всё правление Союза писателей "для проработки". И был случай, когда первый секретарь ЦК набросился на Рыльского: "Вы что себе позволяете? Пишете "Я син Країни Рад". Это каких "рад" вы сын? Не Центральной ли Рады, с которой мы, большевики, боролись?" Но Рыльский не проглотил упрека, не промолчал… А когда травили Юрия Яновского, то Максима Фадеевича, который его защищал, с высокой трибуны назвали "адвокатом петлюровского отродья". Выстоял, не согнулся!"

"Максим Фадеевич говорил, что, дескать, однажды в Союзе писателей Украины проходили занятия по гражданской обороне. И прозвучала команда "На первый-второй рассчитайсь!" - "Первый, первый, первый, первый… (никто не хотел произнести слово "второй", все - первые!)".

"То ли в шутку, то ли серьезно Рыльский вывел формулу отношений с коллегами-писателями. Думаю, она хороша для всех творческих людей: "Хочешь, чтобы тебя любили? Очень просто. Одевайся во что-нибудь рваненькое. Появляйся с такими женщинами, чтобы самому противно было. И болей. Лучше всего - раком. Все будут тебя обожать. Короче, выполняй правило трех Б: не хочешь зависти - будь бедным, бездарным и больным".

"Как вам понравились мои стихи? - обратился к Рыльскому начинающий поэт. "Знаете, - ответил Максим Фадеевич, - у вас есть два стихотворения, какие не смогли бы написать ни Шевченко, ни Пушкин". - "Вы мне льстите! Какие же?" - "Одно про примус, другое про соцсоревнование".

"Украинские друзья рассказали, что в 57-м году на пленум Союза писателей Украины из Москвы приехал первый секретарь Союза писателей СССР, кандидат в члены ЦК, депутат Верховного Совета, лауреат Сталинских премий Алексей Сурков. Он в своем выступлении грубо и решительно критиковал многих украинских писателей и поэтов. Потом его пригласили к накрытому столу. Сурков спросил Рыльского тихо: "Максим, а где тут можно у вас?.." Рыльский широким жестом очертил большой круг: "Вам, Алексей Александрович, - везде…"

Любимый анекдот Максима Фадеевича (Паустовский пересказывал его в компаниях несколько раз): "Один писатель рассказывает своему другу: "Поздравь меня, я закончил новую пьесу". - "И как ты ее назвал?" - "Гамлет". - "Шутишь! Ты что, никогда не слыхал про Шекспира?" - "Просто поразительно, - воскликнул писатель, - мне уже говорили про этого парня, когда я закончил "Макбет"!"

"Однажды к Рыльскому пришел молодой автор и сказал, что написал роман и мучается - не знает, как его назвать". - "А о чем ваш роман?" - спрашивает Максим Фадеевич. "Обо всей моей большой семье - от прадедушки до нынешних времен. Описаны все мои родичи, близкие, друзья…" - "Так назовите книгу "Родные мои". - "Нет, это как-то очень просто, обыденно". - "Тогда - "Семейные фрески", "В кругу родном". - "Да что вы? Такие названия очень уж приземляют и уменьшают книгу. Делают мой роман похожим на все другие, а он - особенный!" - "Ну, хорошо, - говорит Рыльский, - а бараны в вашей книге описаны?" - "Какие бараны?! Мы всю жизнь прожили в городе". - "Ясно. Значит баранов в книге нет. Ну, а на трубе кто-нибудь играет?" - "Да нет, мы - технари и на музыкальных инструментах не играем". - "Даю замечательное название для вашего романа - такого нет ни в одной книге: "Без труб и баранов!" - закончил рассказ Паустовский и первый залился смехом.

"Корнеюшка милейший приезжал…"

Корней Иванович Чуковский был давним другом Константина Георгиевича. И всякий раз, узнав, что Паустовские приехали в Москву, непременно навещал их - жил он в Переделкино.

Был всегда шумлив, весел и, работая над очередным переизданием книги "От двух до пяти", взахлеб рассказывал смешные байки о детях, пытаясь даже копировать ребячьи голоса. И как-то признался, что известную эпиграмму написал на себя сам:

Он -
автор "Мухи-Цокотухи",

И удивляется страна,

Что тридцать лет
из этой мухи

Чуковский делает слона.

Константин Георгиевич однажды рассказал за завтраком в большой компании следующую историю о Чуковском, который, оказывается, был племянником художника Ильи Репина: "Корней Иванович до революции постоянно жил в Петербурге и часто наезжал в Куоккалу, где у Ильи Ефимовича был большой дом, именуемый "Пенаты". Но после выхода Финляндии из Советской России Репин вдруг оказался за границей. Прошли годы, и в страну стали возвращаться писатели, композиторы, художники - советское руководство всячески стимулировало приезд "блудных своих сынов". Но Илья Ефимович что-то не торопился. И вот в 28-м году Чуковского вызывает Ворошилов, вручает письмо, которое тот обязан передать Репину. В письме Ворошилов от имени советского руководства предлагает Илье Ефимовичу вернуться на Родину и дает обязательство сделать все необходимое для работы художника и, в случае его смерти, - "увековечить память о великом русском живописце, назвав его именем города, заводы, фабрики, школы, художественные институты, корабли и самолеты". Корней поехал к Репину, месяц погостил в Куоккале и, вернувшись, доложил, что, мол, старик, уже 84 года, трудно сдвинуться с насиженного места, но все свои картины, да и сами "Пенаты" Репин отписал Советской России посмертно. И действительно, осенью 1930 года, когда Ильи Ефимовича не стало, все картины из его дома, а после войны, когда Куоккала оказалась по эту сторону границы, то и "Пенаты" стали собственностью советского государства. Прошли годы, и в 63-м году умирает Ефросиния Максимовна, домработница Репина. В матраце, на котором она проспала добрых 70 лет, находят дневник Репина - он вел его в последние годы жизни. Там оказалась запись о приезде Чуковского: "Господи, как тяжко жить в Куоккале - одни финны и комары, как хочется в Рассею-матушку! Но вот Корнеюшка милейший приезжал - категорически не советует возвращаться". Прелесть как хорошо, что любезнейшая Ефросиния Максимовна дожила до 63-го! А если бы этот дневник обнаружили в 37-м? Ужас!"

Какими словами обычно откликаются на смерть близкого человека? Горестными. А Корней Иванович, помня великого жизнелюба Паустовского, напечатал в 68-м, в июльской траурной полосе "Литературной газеты", такие строки о Константине Георгиевиче: "Я на десять лет старше Паустовского, но всегда преклонялся перед его талантом. Всякая встреча с ним была для меня истинным счастьем. Он был великолепный рассказчик, и я завидовал себе самому, когда он принимался рассказывать мне какой-нибудь эпизод из своей биографии. Сюжет каждого из его устных рассказов всегда был такой увлекательный, интонации такие живые, эпитеты такие отточенные, словесные краски были так ослепительно ярки, а сама структура рассказа была так изящна, элегантна, легка, что, слушая его, я невольно жалел тех обиженных судьбой людей, кому не довелось испытать это счастье: слушать устные рассказы Паустовского".

Глупость - есть глупость

Все три года моего секретарства Паустовский относился ко мне приветливо и даже дружески. Но однажды…

Октябрь 65-го. Ялта. Дом творчества писателей. Утром к Паустовским зашел директор и сказал, очень извиняясь, что им придется переселиться в другой номер, "правда, с видом на хоздвор, но номер сам по себе тоже очень хороший". И Паустовские безропотно начали переселяться…

Кто же тот счастливчик, которому предназначался любимый номер Паустовского? Директор сказал, что в Ялту приезжает поэт из Кубы - звонили из Союза писателей, из Литфонда и требовали оказать ему особый прием и предоставить особые условия. Я разыскал Виктора Григорьевича Зосимова, профессора Института Латинской Америки, который тоже отдыхал в Доме творчества, но даже он фамилии такой в кубинской литературе не слыхивал. И тогда я решил написать заметку в "Литературную газету" (были там у меня друзья), которую начал словами: "Преклонение перед иностранцами у нас не знает предела". Далее изложил суть этой нелепой истории и закончил следующими словами (они мне казались весьма остроумными): "Вообще-то гостеприимство - вещь святая. У всех народов гость - посланец судьбы, ему лучшее место, первый кусок. В Древней Греции почетному гостю хозяин лично сам омывал ноги. Менее почетному, наверное, мыла жена. Совсем завалящему ополаскивала рабыня, но никакое гостеприимство нигде и никогда не означало, что сами хозяева должны ходить с немытыми ногами и все свои светлые помыслы направлять только на "мытье ног" гостей!"

Счастье, большое счастье, что перед отсылкой заметки в Москву я показал ее Паустовскому. Никогда до этого (и никогда после) я не видел Константина Георгиевича таким разъяренным. "Ну как вы могли выставить меня ужасающей жертвой обычной нашей бюрократии?! Ведь мои читатели начнут мне сострадать, писать письма в ЦК, в Союз писателей, в Литфонд, директору Дома творчества, который абсолютно ни в чем не виноват. Ну как вы могли додуматься до подобной глупости?! Я от вас этого не ожидал".

Кубинец пробыл в Ялте всего пятнадцать дней, и Паустовские вернулись в свой номер.

Остап Вишня

В московском кабинете Паустовского была особая полка, где хранились самые дорогие ему книги, подаренные авторами. На "Мисливських усмішках" Остапа Вишни было написано: "Дорогому и любимому Мастеру! Я лучшего человека еще не встречал. Помню - не забуду те пять солнечных дней, которые мы провели с Вами в Ирпене. Самые счастливые часы моей длинной извилистой жизни!"

Константин Георгиевич с огромным уважением говорил о Павле Михайловиче Губенко (Остапе Вишне), о его трагической судьбе. "Когда в 1933 году Павел Михайлович был репрессирован, его жена Варвара Алексеевна добилась-таки (через актрису Марию Андрееву - супругу Горького) права жить в малюсеньком поселке возле лагеря, где содержался муж. Они крайне редко виделись (может, раз в полгода), но эти короткие минуты, по словам Варвары Алексеевны, были ее единственной большой радостью и счастьем в той страшной жизни на Севере.

В конце 1944-го года Павел Михайлович вышел из лагеря, стал работать в журнале "Перець", но только в 1955 году был полностью реабилитирован. А через год он умер от сердечной недостаточности".

"Павел Михайлович был исключительно верным другом и товарищем. Когда в 1931-м был арестован Максим Рыльский, с каким О.Вишня дружил, то он, не побоявшись накликать гнев НКВД, кинулся из Харькова в Киев на помощь родственникам поэта".

В книге, подаренной Остапом Вишней, были вложены листики, на которых рукой Паустовского написано: "Павел Михайлович - большой остроумец. Его фразы: "Охотник, помни! Убивая белок, ты обрекаешь алкоголиков на одиночество", "В древние времена плохого охотника обзывали вегетарианцем", "Барин пошел на медведя с голыми руками, а вернулся без". Анекдот Павла Михайловича: "Лошадь читает книгу. Челюсть дергается. Глаза от ужаса вывалились из орбит. Подходит другая лошадь: "Что читаем?" - "Бред сивой кобылы".

"Жену надо любить!"

Константин Георгиевич нежно и трогательно относился к жене, Татьяне Алексеевне. Видно было по всему, что они счастливы. Когда его не стало и было обнародовано "Завещание Паустовского", никто из близких не удивился, прочитав в столь серьезном документе такие строки: "Золотое сердце мое, прелесть моя, я не сумел дать тебе ту счастливую жизнь, какой ты заслуживаешь, может быть, одна из тысяч людей. Но Бог дал мне счастье встретить тебя, этим оправдана и моя жизнь, и моя работа, - в общем, незаметная перед лицом моей любви. Благодаря тебе я был счастлив в этой земной жизни. И поверил в чудо. Да святится имя твое, Танюша!"

Работая у Константина Георгиевича, видел, что многие вопросы (не только семейные и бытовые) решает Татьяна Алексеевна. И однажды, выслушав какое-то указание Татьяны Алексеевны, как последний дуралей, заявил: "Не могу понять: кто из вас Паустовский? Вы или Константин Георгиевич?!" Татьяна Алексеевна промолчала.

А вечером Константин Георгиевич, закрывшись со мной в кабинете, сел напротив и спокойно произнес: "Вы еще не знаете, что такое любовь". Настежь раскрытый в своих повестях и рассказах, готовый душу распахнуть перед читателем, Паустовский в отношениях с людьми отличался удивительной сдержанностью. Запанибрата ни с кем не был, и мало что так претило ему, как амикошонство. Даже с ближайшими своими товарищами, с кем он был знаком смолоду, с кем годами жил бок о бок, к кому питал давнюю и искреннюю приязнь (Рувим Фраерман, Виктор Шкловский), он оставался на "Вы". "Любовь, - продолжал Константин Георгиевич, - это когда с радостью, с удовольствием и счастьем выполняешь все желания женщины, даже если они не всегда тебе понятны, логичны, и даже кажутся нелепыми. Все, абсолютно все. А главное - с удовольствием. Станете мужчиной, Валерий, и поймете это. Когда человек отдает другому свое время, свои силы, физические и душевные, когда он забывает о своих удобствах и удовольствиях ради другого, - это и есть любовь. И только тем, что есть такая любовь, только тем и держится мир. Что касается женщины, то она - самое могущественное существо в мире, и от нее зависит направлять мужчину туда, куда хочет повести его Бог. Ну, а руки доброй и любящей женщины, обвившиеся вокруг шеи мужчины, - это спасательный круг, брошенный ему самой судьбой. Что касается Татьяны Алексеевны, то она вас давно простила и извиняться перед ней нет необходимости", - сказал Константин Георгиевич, заканчивая беседу.

Однажды к Паустовскому пришел его бывший студент, но уже известный писатель, представитель "лейтенантской прозы". Пришел за советом. "Беда у меня, Константин Георгиевич. Вы ведь знаете, как мы с Мариной любили друг друга. Мне тогда казалось, что мы просто рождены для такой великой любви. И ждали ребенка, и счастью нашему не было предела. Но родился сын, и Марину как будто подменили. Ее уже не волнуют, как раньше, мои проблемы, страницы, написанные мною. Равнодушна и черства ко мне. Только Антон, один Антон в голове. Я тоже люблю Антошу, рад, что родился сын. Но как же мы? Как наша любовь!"

Константин Георгиевич долго слушал этот рассказ о нынешней и прежней жизни Марины и Юрия (назову его только по имени), а потом сказал: "Есть максима, ее должен понимать каждый мужчина, который хочет стать отцом или уже стал отцом. Она звучит так: "Если мужчина готов на все ради женщины - значит, он ее очень любит. Если женщина готова на все ради мужчины - значит, она его родила". Это, разумеется, относится не только к родившемуся сыну, но и к родившейся дочери. Так уж устроена Ее Величество - Женщина. Вот и все. Вы говорите, что Марина перестала вас понимать - так постарайтесь понять ее. А это ведь очень просто. Ибо от любви к женщине, от преклонения перед ней родилось все самое прекрасное на земле. Вы, Юрий, представьте: а каково сейчас Марине? Она в ответе за жизнь и здоровье вашего сына и при этом занята еще тяжелейшей работой: надо постараться круглые сутки выглядеть красивой, чтобы муж не разлюбил… Нам, мужчинам, кажется, что у наших жен есть не только изюминка, но и безуминка и даже тараканинка. Ну и пусть! Все равно, жену надо любить! С первого дня и до последнего своего часа. Иначе она не выживет в этой тяжкой жизненной круговерти".

И еще. Из письма Паустовского жене сына Вадима: "Не изображай постоянно мировую скорбь. Свои проблемы приоткрывай ему постепенно. Нынешний мужчина слаб и может испугаться. Но проверить Вадима на прочность тоже не мешает. Если ты убедишься, что в серьезной ситуации он действительно готов немедленно прийти на помощь, а на твои капризы и дурное настроение он не реагирует - значит, все в порядке. Он не обязан вздрагивать от каждого твоего чиха или сострадать и биться головой о стенку во время месячных. Не ворчи, когда он ходит на футбол. Изменить ты все равно ничего не можешь, да и зачем? У него тоже есть право на личную жизнь. А за картошкой пошлешь его, когда футбол кончится".

Подслушанный разговор

"Собратья по перу" постоянно надоедали Константину Георгиевичу, просили почитать рукопись, написать рекомендательное письмо в журнал или издательство, позвонить в Литфонд по поводу визы за границу, походатайствовать об улучшении жилищных условий… Он терпел всех, был деликатен и застенчив. А случались такие, кто приходил просто повидать и послушать большого писателя, поговорить с ним о литературе.

В беседе с известным украинским киноведом: "Моя связь с Довженко и законна, и закономерна. "Один видит лужу, другой - звезды в луже". Это Александр Петрович. То же самое писал и я: "Вот она, родина, за стогами". Пусть оба мы бесхитростны, но у нас все это выстрадано. Большинство проходит безразлично и не замечает ни тех звезд в луже, ни стогов, ни Родины".

Беседа с молодым автором повести о 30-х годах "Как мы жили": "Культ личности создавался планомерно и продуманно. К примеру, хороший человек Расул Гамзатов рассказал, что в 36-м к нему в Махачкалу приехала группа поэтов, чтобы перевести на русский песни дагестанского акына Сулеймана Стальского, которого Горький называл Гомером XX века. Вышел к ним неграмотный старик, заиграл на струнном инструменте и запел песню. Поэты попросили переводчика рассказать, о чем речь. Тот перевел текст: "О, Сталин, ты - падишах падишахов, ты - султан султанов, ты - царь царей, ты - выше белого царя, ты - даже выше Аллаха!" Поэты остолбенели, а потом обвыклись и написали: "О, Сталин, ты - солнце народов, вершина надоблачных гор…" Так появилась одна из популярных народных песен тех лет".

Из разговора с научным сотрудником "Эрмитажа": "Думаю, вовсе не обязательно считать всех, кто посещает "Эрмитаж", очень образованными и интеллигентными людьми. Интеллигентный человек - это не образование, не интерес к литературе и искусству. Дело в том, что скупой может притвориться щедрым. Злой человек может притвориться добрым. Льстец может преподнести свою лесть под флагом правдивости и откровенности, "честно". Но притвориться интеллигентным человеком нельзя. Невозможно. Вот, между прочим, почему интеллигентность вызывает такую злобу у неинтеллигентных людей".

Длительная беседа с автором, написавшим очень толстый роман: "В нашей стране (единственной стране в мире) гонорар писателям платят не по таланту и даже не по тиражу, а за печатный лист. Видимо, потому советские романы - самые толстые в мире. Ведь каждое придаточное предложение - это двести граммов свиных сарделек".

Пришел старый друг Вениамин Каверин: "Знаете, дорогой Веничка, я, как и вы, терпеть не могу мата и нецензурных слов в книгах. Да и в общении вот уже лет тридцать, как говорится, не употребляю. Но когда был журналистом… Думаю, это просто какая-то закономерность. Если журналисты стоят в редакционном коридоре, курят и беседуют на приличную тему, никаких женщин никогда рядом не бывает. Но стоит кому-нибудь сказать хоть одно непристойное слово, мимо непременно пробегает какая-нибудь машинисточка. Если выразиться покрепче, тут уже появится женщина посолидней… В 31-м году в коридоре "Правды" я разразился горячим матерным монологом в адрес редактора отдела, который сократил мой очерк буквально до размеров информашки - а я пешком протопал 50 километров, чтобы побывать на этом строящемся заводе. И вот я посылаю редактора туда, куда ему место, а рядом медленно проходит руководительница международного женского движения Клара Цеткин".

Писатель, бывший слушатель семинара Паустовского в Литературном институте, пришел в гости к Константину Георгиевичу и похвастался, что решил изучить китайский язык, и даже есть уже успехи. "А зачем вам китайский?" - спросил Паустовский. "Ну как же, великая страна, великий и братский нам народ!" Константин Георгиевич: "Недавно у меня в гостях побывал английский прозаик Джеймс Олдридж. И рассказал следующий анекдот. Дескать, американский космический корабль совершил вынужденную посадку в глухой сибирской тайге. Астронавты выбираются из корабля и видят перед собой бородатого мужика в тулупе и валенках. "Ду ю спик инглиш? - спрашивают американцы. Мужик отвечает: "Йес, оф кос. А толку-то?"

"Константин Георгиевич! - обратился к Паустовскому автор, приехавший из Ленинграда. - Я вижу, у вас на столе номер "Юности" с моими рассказами. Вы их прочли?" - "Увы, нет. Я читал только Аксенова". - "Как же так? Я ведь пишу не хуже Аксенова". - "Конечно, не хуже. Но я прочел Аксенова… Понимаете, как-то Лев Толстой сказал городовому, который грубо вел себя с задержанными: "Умеешь ли ты читать?" - "Да!" - "А читал ли ты Евангелие?" - "Читал!" - "Так почему же ты забыл, что нельзя издеваться над ближним своим?" Урядника едва не хватил удар, но он сдержался и спросил в свою очередь: "А ваше сиятельство умеют читать?" - "Разумеется", - ответил писатель. "А читали вы инструкции для городовых?" - "Нет, не читал!" - "Тогда ничего не говорите, покуда не прочитаете!" У каждого - свое любимое чтиво. И каждый уверен, что оно - самое важное".

На встрече с читателями в одной московской библиотеке Паустовского спросили: "Это, наверное, очень тяжело - выдумывать все из головы?" Ответ: "Тяжело, но думаю, что из ноги было бы во много раз тяжелее".

Широкое застолье на веранде в Тарусе. Тосты. После разных и не всегда тонких тостов поднялся Константин Георгиевич: "Он был повеса и забияка. Она - избалованная дочка знатных граждан города и неумеха. Он лазил к ней в окно. Она врала родителям. Его изолировали. Ее хотели пристроить замуж за другого. Она чуть не отравилась, но он успел… И тогда ее и его родители, которые поначалу противились их союзу, махнули рукой: "Да ладно, женитесь!" Они поженились и народили кучу детей. В их доме всегда было весело, всегда толклись друзья, и окна светились за полночь. Все были счастливы, и только обманутый драматург, в будущем получивший мировую славу, бродил под их окнами, как в воду опущенный. Жаль его, конечно. Потому, что звали мужа и жену - Ромео и Джульетта. Так выпьем за великую любовь, которой подвластна даже судьба!"

Осень 67-го года. Клиническая больница. Паустовский в отдельной палате, к нему никого не пускают. Есть телефон. Звонит Борис Полевой: "Можно прислать вам апельсины и цветы? Ответ: "Апельсины присылайте в любом количестве. Что касается цветов, то их присылать еще рано".

В феврале 68-го тоже болел, но лежал дома. И кому-то по телефону зачитал "только что написанный стишок":

Давно не курю, позабыл о вине,

Любовь улетела
свободною птичкой.

Дышу потихоньку.
Но, видимо, мне

Придется проститься
и с этой привычкой.

В гостях у Паустовского Инна Анатольевна Гофф, считавшая Константина Георгиевича своим учителем и наставником. Разговор о литературе. Паустовский: "Ваш роман "Телефон звонит по ночам" мне очень понравился. И не мучайтесь от каких-то плохих оценок и статей. Критики похожи на работников кладбища: одни роют могилу, другие - ставят памятники. Жаль, что ваш роман читали только первые… Подумаем вместе: что есть литература? Она должна быть снисходительной к человеку и не требовать, чтобы он был идеален. Но должна все делать для того, чтобы у человека был идеал. И показывать, как человек при этом живет, чего хочет, чего добивается и как, на какие идет компромиссы и чем жертвует, - а там хоть люби, хоть не люби. Литература учит человека быть человеком. Что же касается нас, тех, кто продолжает самозабвенно, на свой страх и риск портить бумагу, - мы должны изо всех сил попытаться вписать хотя бы одну страницу, хотя бы одну строчку в этот Главный Молитвенник Человечества, который называется ЛИТЕРАТУРА".