"Сон накануне войны"

Из воспоминаний киевлян о войне

Вот уже и дети военного времени давно стали дедушками и бабушками, а все равно 22 июня 1941-го и в дальнейшем будет оставаться незабываемым, волнующе щемящим. Этого никто не скажет о 1 августа, когда началась Первая мировая война (в этом году исполнилось 100 лет со дня ее начала). Дети той поры уже давно спят вечным сном, а "их" война шла далеко от Киева. И слишком несравнимыми были эти две войны, и, слишком дорогой ценой досталась нам, киевлянам, вторая...

Автору этих строк довелось, кроме множества прочитанного на эту тему, услышать и иногда записать немало такого, о чем не всегда можно было рассказывать в прошлые годы.

Начнем с эскиза, легкого карандашного наброска композиции, которую задумал, но так и не разработал до конца известный киевский художник-график Георгий Малаков (1928-1979). За серии линогравюр "Киев. 1941-1945" и "Киев в грозное время", за альбом автобиографических рисунков, созданных в 1960-х, его назвали художественным летописцем Киева времен Второй мировой войны, удостоили почетного звания заслуженного художника Украины.

Так вот об эскизе, который можно условно назвать "Сон накануне войны" - эскизе, который был попыткой обобщить воспоминание о том дне.

…Под теплым стеганым одеялом спит 13-летний киевский школьник Гога. Возле кровати - резиновый детский мяч, на подоконнике - вазон с цветком. В ногах - отрывной календарь с игрушечными мишкой и куклой, на котором теперь уже красноречивая дата: "22 июня". А за кроватью зловеще надвигается веко гроба, его накрывает военная топографическая карта с очерченным кругом местности и надписью на немецком Kiew, сюда упираются стрелы стратегического удара. И черный лист с немецким TOTEN! - убивать! Как? Справа авиабомбы, а над ними стартер с флажками дает команду на взлет бомбардировщику с характерным застекленным носом - "Хейнкель" (Не-111). Да, именно эти "хейнкели" нанесли первый бомбовый удар по Киеву утром 22 июня 1941 г. Георгий это не просто знал, а видел собственными глазами. Чтобы не забыть, сделал для себя пометку на любимой латыни: "NВ! - нарисовать эмблему эскадрильи". Сегодня можно легко найти в Интернете мастерски отснятую и смонтированную немецкую кинохронику об ударе по Киеву. Известная песенка о "ровно в четыре часа Киев бомбили..." - мягко говоря, поэтический образ. Георгий знал это, потому и изобразил наручные отцовские часы на кожаном ремешке: восемь часов утра, поскольку именно тогда уже все киевляне знали - началась война. Московское радио об этом сообщило только в полдень.

Едва ли не больше всего места в композиции занимает зловещая фигура воображаемого немецкого генерала в каске и с сигаретой в зубах. Он смотрит на нас сквозь мощный цейсовский бинокль. Его шейный "железный крест" свисает на бумаги с надписями: Geheim (тайно) и Barbarossa - нацистский план войны на Востоке. Полосатый пограничный столб упирается в мирные крыши с голубями, а параллельно, как на аэроснимке, идет колонна немецких танков.

Так Георгий Малаков собирался раскрыть тему 22 июня. Но воплотил ее в более известной линогравюре "Августовские дни и ночи", созданной в 1967 г. в серии "Киев в грозное время".

На границе

Как все происходило на рассвете 22 июня на западной границе, написано немало. Мне же довелось услышать об этом из уст арсенальца Константина Самойловича Ткачука. Записал тогда же, в 1969-м.

Перед началом войны киевлянин Константин Ткачук служил рядовым бойцом на заставе Рава-Русского пограничного отряда где-то за Сокалем, на берегу Западного Буга. Боевую готовность поддерживали ежедневно, ежеминутно.

"На заставе, - вспоминал он, - часто бывал с неожиданными проверками представитель штаба отряда, товарищ такой-то. У него было воинское звание старший лейтенант, но в синих петлицах войск госбезопасности носил капитанскую "шпалу". Как-то вышел на плац около трех часов ночи, подождал, пока дежурный зайдет за угол, а потом швырнул гранату и включил секундомер: "Тревога! В ружье!". Здесь уже не шутки, не лекция в "красном уголке"! У нас был пулеметчик (а ведь все обязанности расписаны как по нотам), он как вскочил в одних трусах и майке - и мигом в свой бункер на углу заставы, заправил в пулемет ленту и всю ее разрядил наугад во тьму! Когда его на разборе стали упрекать, ответил вполне серьезно: "Враг забросал заставу гранатами, а я буду ждать сигнала?". Словом, проявил боевую инициативу.

Был и такой случай. Старшина с бойцом обходили ночью местность над Западным Бугом. Густой лес, к речке подходит еще более густой кустарник. Чужой берег пологий, почти открытый. Наши посты стояли за 1000-1100 метров друг от друга. Идут они по тропе, и вдруг старшина говорит: "Ты меня подожди, я на минутку по нужде" - и в кусты. Боец сел на траву, ждет. Вдруг услышал какие-то всплески на воде, пошел к реке, а старшина уже на том берегу - махнул рукой и убежал в ночь. А это уже была оккупированная немцами Польша. Что делать? Стрелять нельзя: если на сопредельной территории найдут нашу пулю- будет международный скандал, неприятности по службе и т.п. А у нас ведь тогда был подписан с немцами пакт о ненападении. Поэтому боец бежит к условному дереву, в стволе которого под корой была розетка связи. Каждый боец, идя в наряд, имел при себе телефонную трубку. Позвонил он на заставу, вызвал подкрепление, но что уже сделаешь... Забрали они одежду старшины, да и пошли.

Потом перед строем зачитали приказ войскам Западного пограничного округа: семью старшины репрессировали.

Прошло время, и как-то вызывают меня к начальнику заставы. Захожу, докладываю по форме, как надо. А в кабинете сидит тот же капитан - проверяющий, но в гражданской одежде польского покроя: пиджак, штаны, заправленные в сапоги, на голове фуражка с блестящим козырьком - т.н. тельмановка. Начальник мне говорит: "Возьмете надувную лодку, канат, двух бойцов и сегодня ночью переправите этого гражданина на ту сторону". Мы пришли к реке чуть свет и притаились в кустарнике. Когда стемнело, потихоньку накачали лодку, привязали канат, ждем. А немецкие пограничники ходили по два - пройдут в одну сторону, а через десять минут идут назад. Как сейчас помню, как они шли... Тихо вокруг, только кузнечики в траве стрекочут, как в кино любят показывать такие моменты. Еще помню, когда их часовые проходили... Вот они прошли, и тогда мы тихонько спустили лодку на воду, тот мужчина вскочил в нее и, быстро добравшись до левого берега, сошел на землю, махнул нам фуражкой и исчез во тьме. Мы потащили за канат, спрятали лодку в кусты и вновь притаились, пока немцы не прошли назад. Через несколько дней наши часовые задержали перебежчика - какого-то польского крестьянина с сумкой. По уставу ему приказали лечь в землю носом, широко раскинув руки и ноги. И тогда он сказал: "Я - капитан такой-то. Сообщите на заставу". В сумке была голова старшины-перебежчика...

Ну, а 22 июня 1941-го, как раз в четыре часа утра я стоял в наряде возле пограничного столба. Серело, когда я увидел огромную колонну немцев, пешим маршем приближавшихся к броду возле поста моего соседа по левую сторону, и слышал, как он открыл огонь, расстреляв весь боекомплект. А войско все шло, потом на наш берег стала переправляться их техника. Тогда я тоже отошел на заставу, а ее уже не было: все горело, лежали убитые. Пошел восточнее, догнал наших. А среди них и бойца, который первым открыл огонь по врагу. Так случилось, что после войны со всего гарнизона в живых остались только мы двое".

Вот переписал и с болью подумал: хорошо, что не дожили до наших дней те, кто стоял на западной границе в 1941-м, кто в течение мирной послевоенной жизни не мог и предположить, что их внукам и правнукам придется защищать родную землю с Востока, и что наших украинских пограничников могут разоружать и убивать террористы, присланные из... России. И что варварский изуверский обычай обезглавливать вновь возродится даже в киевском Мариинском парке новейшего исторического времени Майдана... Впрочем, история учит, что ничему не учит, поскольку ежегодно Православная церковь отмечает день усекновения головы Иоанна Предтечи, напоминает об этом... Вот так-то!

Защищал Киев

Старый каневский журналист Петр Миронович Юрга-Юрженко в октябре 1977 г. показывал свой домашний музей. Перебирая разнообразное военное снаряжение (там был даже немецкий лошадиный противогаз), взял советскую каску с дыркой на макушке - нашел ее, говорит, на берегу Днепра. Это со времен Букринского плацдарма 1943-го. По непредусмотренному ходу исторических событий, точно такие же, образца 1940 г., каски в этом году побывали на киевском Майдане: зеленые, побеленные, разрисованные...

Вот некоторые воспоминания-впечатления Петра Мироновича, записанные мною 37 лет назад - через 36 лет с начала войны:

"А я ведь такую же каску носил, когда Киев защищал! В 41-м в Голосеевском лесу мы штурмовали лесотехнический институт, захваченный немцами. Наша артиллерия его зажгла, а потом начала бить шрапнелью. И здесь нам команда: "Вперед!". Побежали, а связи же никакой, артиллерия бьет, а бегут деды по 55 лет - у одного такая борода. Так мы, старые, запыхались уже - это же июль, жара! А пацаны те, по восемнадцать, уже двинули на гору под нашу шрапнель, но откатились назад. Мы только добежали до них, а уже назад надо! А у меня был ручной пулемет с сошками, ДП - "Дегтярев пехотный", с патронами - больше одиннадцати кило железа!

А то было как начнет "он" с миномета садить, упадешь, шинель-скатку перед собой бросишь, лежишь на пузе да и копаешь эту родную землю под собой, а когда выкопал вот так (показывает на себе) поглубже, что уже можно спрятаться, уже и обстрел закончился. Взял скатку, а она с той стороны абсолютно вся посечена маленькими осколочками!..

А были же командиры - ой-ой! Молодой, 18 лет, пацан такой. У него пять классов школы и пять месяцев военного училища - вот и лейтенант! Идем на марше, а женщины выносят ведра с водой, все бросаются пить, а он подходит и сапогом опрокидывает. Ты же, дурак, объясни людям, что на марше нельзя пить, поскольку еще слабее станешь. Я видел, как падали, теряли сознание и от жары, и потому, что пили много воды. А он ничего не говорит, только орет. Так бойцы сговорились: ну подожди, вот пойдем в атаку! Окопались, а командир роты приказывает ему с двумя бойцами идти в разведку. "Не могу, - говорит, - пошлите кого-то другого!" - "Я вам приказываю!" - и вынимает наган. Побежал. А как отбежали бойцы и "наш" немного дальше, сзади только "чи-чирк" - по ногам его! "Ай-ай!" - закричал и упал, а тут санитары, и - в тыл, так и отвоевался...

А то второй был, тоже сначала все кричал. Но как-то разбирал автомат - нас учил - разобрал, а собрать не может. Тогда один старый солдат: "Товарищ командир, разрешите мне!" - и собрал. А потом мы сидели на Байковом кладбище, так он начал поучать, как пользоваться гранатой. Крутил-крутил, объяснял, и вдруг она у него только "клац". Побледнел, как заорет: "Ложись!" и швырнул ее где-то за памятники. Бабахнуло, мы встаем, никого не зацепило, но уже смотришь на все стороны, где эти гранаты проклятые висят, черт бы их забрал! Научил, называется! Так для меня война начиналась - с обороны Киева".

Встречал немцев

Наше знакомство с киевским инженером Сергеем Константиновичем Барашковым состоялось после радиопередачи, когда автор этих строк в "прямом эфире" рассказывал о Киеве времен войны, а радиослушатель позвонил по телефону на студию. 5 мая 2000 г. мы встретились у него дома, и с позволения хозяина его рассказ был записан.

До войны Сергей жил с родителями на углу Большой Васильковской и Жилянской. Когда началась война, ему исполнилось пятнадцать. Вот отрывки из его воспоминаний, с сохранением особенностей устной речи:

"За год до войны моего отца, доцента КПИ, вызвали к директору и говорят: "Мы вас хотим послать во Львов, там нужны наши кадры, будете заведовать кафедрой математики". А отец: "А я не поеду!" - "Как это не поедете? Мы вас выгоним из института!". А он им: "А я не хочу оттуда через год драпать!". Тогда его направили в 92-ю школу, где теперь Музей литературы, а была Коллегия Павла Галагана, - завучем. Прошел год, настал 1941-й. Львов стал немецким. В Киеве до 17 сентября еще продолжались занятия. Директор школы где-то пропал, отец распустил учеников по домам. 10-классников посадили на грузовики и повезли за Днепр.

Начались грабежи. В 72-м номере по Красноармейской был склад масла (в Киеве все говорили "постное масло"). И там весь тротуар был в масле. Тянули ведрами, грабили магазины. Я тоже схватил мешок из-под картошки, пошел. Смотрю, уже разграбили весь киоск с папиросами, осталась только махорка в пачечках. Я набил полный мешок махоркой, едва допер домой. Благодаря этому мешку махорки мы не подохли с голоду! Потому что пачечка махорки - буханка хлеба.

В ночь с 17 на 18 сентября начали рваться снаряды в парке Шевченко - там были горы снарядов. И всю ночь оттуда фейерверк. А мы заперли дома ворота дубовые - такие что пушкой не пробьешь. Вышли во двор, вышли соседи, вышел такой себе Довбыш - фельдшер, еврей, говорит моей маме: "Ну, мадам Барашкова, шо вы волнуетесь, придут культурные люди, немцы, я открою свою практику, ваш муж - гимназию!". А я думаю: "Идиот!". Пришли немцы, кто-то донес, зашли к нему в комнату и расстреляли на месте. Вот и все! Даже в Бабий Яр не ходил! А у нас в подъезде было пять еврейских семей. Когда им объявили, прощались...

А входили немцы в Киев спокойно - 19 сентября. Ехали на велосипедах - снизу, с Красноармейской. Потом пошли войска. Я разговаривал с ними, хорошо знал немецкий, даже баварское произношение. Довбыш с ними тоже разговаривал, еврей, ничего. Один офицер говорил нам: "Вы не обижайтесь на нас, мы воюем, а против населения ничего не имеем". Прошел фронт, пришли тыловики - вот тогда началось невесть что! Приказы: за это - расстрел, за то - расстрел!".

Сергей Константинович рассказывал весьма много, но здесь мы ограничимся эпизодами, характерными для тех дней.

Помогал пленным

Летом 2001 г., находясь в Сан-Франциско, я познакомился со Святославом Борисовичем Боженко. По американскому обычаю его звали просто Слава. Бывший киевлянин, уроженец Никольской слободки. Когда началась война, ему было 12 лет. Его отец, Борис Александрович Боженко (1889-1974), воспитанник Киевской 3-й гимназии и выпускник КПИ, ученый-энтомолог, профессор, при советах был трижды заключен, выслан в 1929-м в Туркестан на пять лет. Был женат на Евгении Робертовне Боженко (1902-1998), урожденной Васильковской-Гольник, племяннице художника Сергея Ивановича Васильковского. В ссылке семью спасло то, что отец как специалист возглавил борьбу с саранчой, уничтожавшей стратегическое сырье - хлопок. Вскоре, по приглашению шаха Ирана, отец ездил (под неусыпным надзором гэпэушников) в Мешхед, где также успешно организовал борьбу с саранчой. По возвращении в Киев стал инспектором зернохранилищ, снова профессором КПИ, руководителем нескольких лабораторий, деканом аграрного отдела. Имел важные изобретения. Но судьба закинула семью Боженко осенью 1943-го из Киева в Италию, Бразилию, потом - США.

Вот строки из писем Славы Боженко:

"Отступая, немцы сожгли Слободку. И все ушло с дымом, а у меня в сердце навсегда остался пепел...

Наш дом (на Никольской слободке) стоял четвертым от (Броварского) шоссе, которое было главной улицей этого района города (ориентир - станция метро "Левобережная". - Д.М.). Сад наш большой не доходил до Русановки (пролива), но был недалеко от моста; низ его во время наводнения заливало. На этой главной улице располагались разные предприятия района: поликлиника, где секретаршей работала моя мама; больница с главным врачом Иваном Тодосьевичем Шевченко (хирургом); моя школа №31, хлебный завод, трамвайное депо, базар и прочее. Напротив нашей улицы, на южной стороне была церковь, но ее снесли. Это шоссе начиналось с западного берега Днепра, переходило через Цепной и Русановский мосты, шло на Бровары и дальше - к Козельцу и Чернигову. Когда-то в Киев должна была приехать зарубежная делегация, так по левую и правую стороны от шоссе заставили покрасить заборы белой краской, это касалось и нашего забора. Наш сад отец густо засадил разными сортами яблонь, груш, слив; также у нас было более 100 кустов смородины и других ягод. Отец построил большую беседку, оплел ее плотно виноградом Изабелла. В ее тени летом ставили столы. С началом войны в 1941 г. в саду и в части дома расположилась армия. Отец как ученый имел право на большую жилплощадь. В гостиной у нас стояло пианино "Беккер", там собирались командиры, и кто-то из них играл. В беседке они устроили телефонную станцию, из нее выходила целая паутина проводов. Мы, ребятня, гоняли повсюду. В обеденное время ждали, когда все солдаты получат свою еду, тогда ватага с мисочками подбегала к полевой кухне, и повар раздавал нам вкусную стряпню. Солдатам вместо сахара давали несколько конфет, а мы радовались, как это здорово.

Жили мы у торной дороги, так что с приходом немецкой оккупации в гостиной нашего дома поселили немецких саперов. Каждый день возле стены нашего дома они складывали ужасные штабеля разряженных мин с толом. Вытаскивали они их из одного не уничтоженного пролета Русановского моста. Лишь тогда мы узнали, что в беседке у нас был расположен советский центр по уничтожению Цепного и Русановского мостов. Осенью 1941 г. по Броварскому шоссе через временный понтонный мост (наведенный немцами) через Русановку гнали тысячи военнопленных. Нам, пацанам, мамы дали картошку и нарезанную кусками тыкву. Мы сидели на заборах и бросали пленным. Немецкие конвоиры прогоняли нас, и разлетались мы как воробьи, но вскоре снова были на заборах. Дети не всегда понимают страх. Наш сад был густо заросший кустами смородины и одним углом подходил близко к дороге, сворачивавшей с Броварского шоссе около Сагайдачной улицы на этот временный понтонный мост. Вдруг в нашу дверь кто-то постучал: "Тетя, впустите!". А потом: "Я из плена сбежал!". Мама налила в лоханку воды, он вымылся. Мама дала ему отцовские штаны, рубашку и пиджак. Послала меня к соседям попросить бритву для бритья, поскольку отец был тогда в городе и забрал бритву с собой. Побрившись, он стал неузнаваем. Мама сказала ему, что живем мы возле большой дороги, часто немцы без какого-либо повода заходят в дом и что-то ищут, здесь стало опасно, идите подальше от этой дороги вглубь. Мама его благословила, и он пошел.

С началом войны советская власть порубила днища лодок, а весла поломала. С приходом немцев кое-кто сделал днища. В треугольнике между Слободками и Трухановым островом были заливные луга. Их окружали канал (Венецианский пролив. - Д.М.), Русановский, Долобинский заливы и Старик. Там на лугах выпасали коней. Советы заминировали эти луга, и потом много коней подорвалось на минах. Там мы с соседями нашли клячу, из которой кто-то уже снял кожу. Мама засолила мясо, и оно кормило нас несколько месяцев. Потом начались походы на села - меняли свою одежду (на продукты). Снова начались страшные времена гражданской войны в новом варианте, но жестоком, где человеческие страдания, голод, холод, болезни, где возродились огниво и лучина. Когда уже не хватало одежды, мама начала шить ватные валенки на ручной швейной машине Singer, боясь не сломать иглу. Мама со знакомой ходили пешком в Козелец с остановкой в Семиполках - у знакомой там были родственники. Так и выживали".

В полном изложении семейные воспоминания Славы Боженко уже подготовлены к печати, замакетированы, но нет средств на издание. А еще - нет уже тех поколений киевлян, которым это болит. Неумолимое время берет свое, а старшие люди лишь неизменно советуют друг другу: держимся!

И напоследок: в эти дни ведется новая, бессмысленная по своей сути для безумных, затеявших ее, и справедливая, освободительная для всех сознательных украинцев война. Все войны когда-то заканчиваются. Будут вспоминать ее участники и... дети этой войны, но совсем с другим чувством...