Во что обойдется Украине валютная либерализация?

На начало текущего года шестерка мировых лидеров, владеющих наибольшими золотовалютными резервами, включала Китай — 1042 млрд. долл., Японию — 880, Россию — 296, Тайвань — 266, Корею — 234 и Индию — 171 млрд. долл. Между тем еще пять лет назад их активы были не столь значительными. Например, резервы Китая в 2001-м составляли 216 млрд. долл. В России же они достигали 33 млрд. долл. По тем временам — абсолютный рекорд, заставивший российских экономистов жарко спорить на тему, что с ними делать.

Сырьевая консервация

Наиболее радикальные из них указывали на небывалую величину накопленных резервов, призывая к скорейшей валютной либерализации и переходу к гибкому курсу рубля. Тогдашний же глава центробанка России В.Геращенко был более сдержан: по его мнению, безопасный объем резервов вверенного ему банка мог составлять 45 млрд. долл. Большинство российских экспертов разделяли его осторожность: чересчур свеж был в памяти дефолт 1998 года. Помимо этого, страну ожидали пиковые платежи по внешним долговым обязательствам, ежегодные объемы бегства российского капитала достигали 20—25 млрд. долл., а подорожание нефти до 22—26 долл. за баррель представлялось весьма неустойчивым.

Сегодня мало что напоминает о тех дискуссиях. С 1 февраля 2005 года курс российского рубля перестал жестко фиксироваться к доллару. К нему было добавлено евро, благодаря чему образовалась бивалютная корзина привязки, в которой вес доллара к евро поначалу составлял 9:1. Затем он постепенно уменьшался, и c 8 февраля с.г. установлен на уровне 5,5 : 4,5.

Теперь официальный курс рубля находится в постоянном движении относительно обеих валют. Однако при этом амплитуда его колебаний и общая динамика жестко регламентированы. Правительство и центробанк России демонстрируют предельную осторожность в усилении рубля, учитывая интересы своих товаропроизводителей.

В канун прошлогодней встречи G-8 президент Российской Федерации предложил снять ограничения на вывоз капитала и ввести полную конвертируемость рубля. Что и было сделано до начала саммита «восьмерки» в Санкт-Петербурге. Выбор момента для президентских инициатив и публичного их обсуждения, безусловно, не был случайным. Он учитывал логику экономического развития России.

Помимо внушительных золотовалютных резервов, РФ успела накопить не менее впечатляющий Стабилизационный фонд, который был создан в 2004 году и формируется за счет спецпошлины на добычу и экспорт нефти. На момент принятия решения о переходе к полной конвертируемости рубля его объем составлял порядка 70 млрд. долл. (в эквиваленте). К началу же текущего года он вырос почти до 90 млрд. В отличие от золотовалютных резервов, Стабфонд находится в полном ведении правительства, которое, однако, не решается использовать его для внутренних инвестиций: страх перед возможной инфляцией доминирует над реальными убытками, провоцируемыми морально и физически изношенной инфраструктурой.

После нескольких лет общенациональных дискуссий средства Стабилизационного фонда, мертвым грузом лежавшие на счетах российского казначейства и съедаемые инфляцией, было решено разместить за рубежом. Сегодня они инвестируются в долларовые и евроактивы (по 45%), а также фунты стерлингов (10%). Российские эксперты сходятся в том, что их доходность может составлять порядка 4% годовых.

Безусловно, использование сверхприбыли от экспорта дорожающей нефти — вопрос национального выбора России. Однако нельзя не заметить, что он не предусматривает интенсификацию капитальных вложений или импорт новейших технологий. Российская валютная политика не обременена инновационными задачами. А без них Россия фактически консервирует свою сырьевую специализацию, резко ограничивая инвестиционный импорт и спрос на иностранную валюту.

При таких структурных приоритетах миллиарды нефтедолларов не только не востребованы российской экономикой — они угрожают ее «технологическому покою». Государство вынуждено открыть регулятивные клапаны для сброса внутреннего валютного давления, грозящего дестабилизировать национальную экономику непомерным укреплением рубля и/или ростом инфляции.

Однако прежде чем легализовать отток капитала, правительство России выплатило свой долг Внешторгбанку (4,3 млрд. долл.), покрыло дефицит Пенсионного фонда (1 млрд.), а также с опережением графика погасило долговые обязательства перед МВФ (3,3 млрд.) и Парижским клубом (15 млрд.), использовав для этого средства того же Стабфонда. При этом едва ли не до последнего момента (март 2006 года) сохранялась обязательная продажа экспортной выручки — неплохой пример сверхосторожного подхода к валютной либерализации.

Аналогичный путь в текущем десятилетии прошел и Казахстан. В сентябре 2002 года его центральный банк утвердил концепцию валютной либерализации, связав постепенную отмену ограничений на отток капитала с устойчивым профицитом платежного баланса, избытком валюты на внутреннем рынке и ее реэкспортом в приоритетные отрасли. При этом, как и в России, ресурсной базой либерализации выступил экспорт нефти, связанный с «началом эксплуатации новых крупных месторождений Северного Каспия».

Решение указанных задач сопровождалось бурным ростом золотовалютных резервов и Национального фонда. Первые в прошлом году почти утроились, достигнув 17,9 млрд. долл. Национальный же фонд был сформирован на четыре года раньше российского Стабфонда. При этом ресурсная база Национального фонда хотя и шире, но тоже зависит в основном от экспорта нефти. К концу 2006 года его активы превысили 13 млрд. долл.

Активный рост невостребованных золотовалютных ресурсов позволил Казахстану снять с начала текущего года ограничения на отток капитала и ввести полную конвертируемость тенге. При этом, несмотря на гибкость обменного курса, валютная политика препятствует значительному его укреплению: частичный реэкспорт нефтедолларов позволяет «стравливать» избыток валютного давления. Помимо этого, он также выступает элементом структурной политики, сдерживающей углубление сырьевой специализации Казахстана.

Нефтяная асинхронность

Структурные эффекты нередко ускользают при анализе валютной политики. Между тем технологическая ниша существенно влияет не только на место страны в системе международной кооперации, но также на ее национальные интересы, политические приоритеты и даже особенности социального уклада. Например, динамика цен на нефть позволяет проследить логику узловых событий в новейшей истории России, отражая их хроническую асинхронность с динамикой индустриальных экономик (см. рис.).

Так, нефтяные шоки 30-летней давности спровоцировали в энергозависимых странах стремительный рост цен и спад производства. При этом двукратное повышение инфляции не было аномальным. Например, в Великобритании и Португалии ее пиковые значения превысили предкризисный уровень в 3,3 раза, в Италии и США — в 4,1, в Японии уровень инфляции подпрыгнул в 4,7, а в Исландии — в 8,7 раза.

В то время как 8-кратное подорожание нефти заставило ее импортеров спешно снижать энергоемкость производства, вкладывая десятки миллиардов долларов в разработку и внедрение энерго­сберегающих технологий, в бывшем СССР наступила «золотая пора застоя». Последний питался бурным притоком нефтедолларов, усугублявшим сырьевую гипертрофию советской экономики.

На Западе адаптация к новым энергетическим реалиям проходила под лозунгами неолиберализма, соединившего классические консервативные ценности — рачительность и бережливость — с жестким внешним протекционизмом. В этом отношении показательна «рейганомика», чья доктрина включала не только дерегулирование американской экономики, но также «торговые войны» с Японией и «добровольное» ограничение японского экспорта в США; активные усилия по расколу нефтяного картеля ОПЕК и поддержку Ирака в его многолетней войне с Ираном; идентификацию «империи зла» (СССР) и обострение отношений с такими «недружественными» странами-экспортерами нефти, как Ливия; поддержку американского производства через обесценение доллара и т.д.

Указанные усилия вкупе с технологическими инновациями позволили существенно снизить цены на нефть: в 1981—1990 годах они упали на треть, с 32 до 20 долл./бар. В последующие восемь лет (1991—1998 гг.) нефть потеряла еще половину своей цены. Результаты не заставили себя ждать — к началу 90-х индустриальные страны, преодолев стагфляцию, не только восстановили устойчивый рост, но даже заговорили о «ценовой стабильности».

Для советской же экономики обесценение нефти оказалось роковым. Без нефтедолларовых вливаний ее казна иссякла. Нефть по 20 долл./бар. принесла потребность в научно-технической реинкарнации и «перестройку». Однако советские технологии оказались чересчур инертными и энергоемкими. Союз распался в 1991 году при очередном снижении цен на нефть до 16 долл./бар. Когда в 1998-м они достигли 11 долл./бар., о своей неплатежеспособности заявила уже Россия — правопреемница СССР.

Между тем сегодня она переживает экономический ренессанс. И все опять благодаря нефти и газу. При этом, как и 30 лет назад, их подорожание стимулирует не технологические инновации, а эскалацию национальных интересов, внешних угроз и военных расходов. Индустриальные же страны снова приспосабливаются к дорожающим энергоносителям, культивируя ресурсосбережение, структурные реформы и демократические ценности в нефтеносных районах Ближнего Востока.

Если в 2001—2003 годах при цене нефти 22—28 долл./бар. многие из них столкнулись с рецессией, то перед Россией замаячила надежда экономического возрождения. Сегодняшние же цены в 65 и более долларов за баррель доводят указанное несовпадение до болезненного противостояния. Конечно, можно говорить о кооперации с ЕС и США в аэрокосмической сфере, но не она определяет экономический статус России, а «Газпром».

Украина на пороге «перестройки»

В силу ресурсной специализации Россия объективно тяготеет к технологически зависимым странам и тяготится интересами рыночных экономик. Ей легче блокироваться с Китаем и Индией, нежели с Японией, ЕС или США. Для последних ее новейшая инициатива по созданию «газового ОПЕК» — мучительная головная боль. Не удивительно, что интерес к ней проявила не Норвегия, а Венесуэла, Иран, Катар и Алжир.

Поскольку газовые месторождения Уренгоя находятся за тысячи километров от московской кольцевой дороги, самостоятельность регионов и бюджетная децентрализация реально угрожают государственной целостности России. История ЮКОСа — лучшая иллюстрация ее сегодняшней несовместимости с принципами западной демократии. В этой связи трудно не вспомнить Дж.Сороса, разуверившегося в России из-за ее «ресурсного проклятия».

Валютная либерализация в рамках ЕЭП — комбинация дешевых углеводородов и довоенных технологий. Однако, выбирая ее, одной газотранспортной системой не обойтись. Беларусь, строящая единое государство с россиянами, поделилась-таки с ними своей «трубой» и теперь получает их газ втридорога — по 146 долл. за тысячу кубометров вместо прежних 46. И просит у России взаймы 1,5 млрд. долл. для его же оплаты.

Право на дешевый российский газ принадлежит исключительно россиянам. Поэтому если Украина не собирается менять государственную символику, ей давно пора снижать энергоемкость своей экономики. При этом ее независимость и скорость интеграции в Европу прямо зависят от способности платить за газ по 250 и более долларов, как это делают Болгария, Венгрия или, например, Польша.

Однако для этого необходимо снизить удельное потребление энергии до их уровня, т.е. в два-три раза. Энергоемкость же производства в индустриальных экономиках еще ниже. Например, в Голландии, Германии и Великобритании она меньше отечественной в три-четыре раза. Чтобы приблизиться к подобному уровню, требуется целенаправленная структурная политика, колоссальные инвестиции и немало времени для массового внедрения новых технологий. А еще — десятки миллиардов долларов.

В этом отношении валютные интересы России диаметрально противоположны украинским. Если первые предполагают экспорт капитала из-за угрозы усиления рубля и инфляции, то вторые связаны с его концентрацией для обновления производства. Поэтому отечественная валютная система должна ориентироваться не на российский опыт, а на максимизацию внутренних инвестиций. Одними средствами валютной политики указанную задачу, безусловно, не решить. Здесь не обойтись без структурных приоритетов, их кредитной поддержки, налоговых и бюджетных рычагов, развития конкуренции, антимонопольного регулирования и т.д. Однако преждевременность валютного либерализма — очевидна.

Свободный экспорт валюты — непозволительная роскошь для Украины, остающейся одной из беднейших стран Европы. Тем более в момент подорожания импортируемого газа и неопределенности его долгосрочных последствий. Краткосрочные же не заставляют себя ждать — с повышением цены газа с 50 до 95 долл. сальдо торгового баланса Украины в минувшем году впервые за восемь лет оказалось негативным: -3 млрд.долл. против среднегодовых +1,8 млрд. долл., наблюдавшихся в 1999—2006 годах.

Между тем в текущем году цена импортного газа возросла до 130 долл. и торговый баланс продолжает ухудшаться — за первые два месяца его дефицит приблизился к 1 млрд. долл. Примечательно, что российский газ мы покупали уже в прошлом году по 230 долл. Просто пока туркменская составляющая в усредненной цене газового импорта остается меньше российской.

Помимо этого приходится учитывать, что украинские предприятия и так не могут похвастаться избытком валютных средств — в прошлом году объем их чистых внешних заимствований превысил 16 млрд. долл. против 5,3 млрд., поступивших в виде прямых инвестиций. Несложно также понять, как отреагирует на отток валюты и без того растущая долларизация отечественной экономики. Очевидны и сопутствующие ему курсовые и инфляционные последствия.

Аномальное регулирование

В Украине валютное регулирование нормируется Декретом Кабинета министров Украины 1993 года. Понятно, что за 14 лет в отечественной экономике произошло немало изменений. Не удивительно, что многие эксперты указывают на необходимость их комплексного отражения в валютном законодательстве. Вместе с тем технологическая база производства, его запредельная энергоемкость и критическая зависимость от энергетического импорта остаются прежними. Соответственно, и системная потребность в иностранной валюте для экономической модернизации ни на йоту не уменьшилась.

В силу этого общая «идеология» декрета, нацеленного на концентрацию в стране валютных активов, остается по-прежнему актуальной. Возможно, поэтому почти все законопроекты о валютном регулировании, обсуждавшиеся в последнее время, не пытались изменить эту целевую установку. Так или иначе, но рабочие проекты Минюста и НБУ учитывают высокий потенциал спроса на иностранную валюту и малую вероятность его устойчивого покрытия национальными доходами.

При этом, очевидно, принимается во внимание и масштабность стоящих перед Украиной технологических задач, реализация которых требует значительных валютных средств и времени: за 25 лет, прошедших с 1975 по 2000 годы, Голландия сумела снизить энергоемкость своего ВВП только на треть, Великобритания — на 36%, США — 38, Германия — на 39%. Отечественная адаптация к мировым ценам на энергоносители также займет не год и не два. В силу этого либерализация оттока валюты из Украины вряд ли должна опережать ее врастание в новые энергетические реалии. Соответственно, и экспорт отечественного капитала еще долгое время должен оставаться под пристальным государственным контролем.

Между тем эволюционный подход к развитию валютного рынка имеет не только своих симпатиков, но и оппонентов. Так, 11 апреля Верховная Рада приняла в первом чтении проект закона «О валютном регулировании и валютном контроле в Украине» №3043, который радикально упрощает вывод из страны валютных ценностей. Например, предлагается норма, согласно которой любое физическое лицо может не только свободно открывать банковские счета за рубежом, но и ежегодно перечислять на них до 100 тысяч евро.

Не секрет, что сегодня миллионы украинцев вынуждены мыкаться за границей в поисках хоть какой-то работы. Отказав им в пристойном заработке на родине, было бы верхом цинизма еще и лишить их права легально поддерживать свои семьи, оставшиеся в Украине. Поэтому свобода открытия за рубежом банковских счетов, безусловно, заслуживает внимания. Чего не скажешь о беспрепятственном выводе из страны иностранной валюты.

Сложно сказать, какие национальные интересы стоят за «ограничением» частных переводов за границу суммой в 100 тыс. евро, что по текущему курсу превышает 130 тыс. долл. Дело в том, что подобные операции аномальны не только для Украины. Чтобы накопить указанную сумму, среднестатистический житель Норвегии должен не есть и не пить около трех лет, а его коллега из Соединенных Штатов — более трех с половиной лет. Предложенный депутатами «лимит» свободного денежного перевода из Украины превышает средний годовой доход гражданина Бельгии (а также Германии, Голландии, Великобритании и Франции) в 4,7 раза, Канады — более чем в 5 раз, Италии — в 5,5 раза.

Невольно возникает вопрос, жителям каких стран могут оказывать финансовую поддержку украинцы на свою среднемесячную зарплату в 206 долл. (2006 г.)? Не Люксембурга же, где среднегодовой доход превышает отечественный более чем в 20 раз. Между тем, учитывая, что все суммы в проекте указаны в евро, он явно не рассчитан на переводы в рамках ЕЭП.

В этой связи нелегко понять, каким образом указанная норма будет способствовать выполнению Закона Украины «О предупреждении и противодействии легализации (отмыванию) доходов, полученных незаконным путем», на который ссылается законопроект. Можно было бы предположить, что речь идет об упрощении оплаты обучения за рубежом. Однако и в этом случае предложенная сумма откровенно «зашкаливает»: год обучения в первоклассном университете США стоит раза в три меньше. Если же не ориентироваться на 14 университетов «плющевой лиги», то можно найти и вариант бесплатного образования.

Не менее примечательно предложение об увеличении до одного года сроков расчетов по внешнеторговым поставкам. Сегодня отечественные предприятия должны завершить их оплату в течение 90 дней. Не секрет, что указанная норма неплохо дисциплинирует расчеты — в конце 90-х массовые неплатежи менее всего коснулись именно экспортно-импортных операций.

Вместе с тем отечественные экспортеры используют ее для минимизации своих рисков. Например, при ухудшении предпринимательских ожиданий они могут временно удерживать за рубежом свои валютные доходы, обращаясь к 90-дневной норме их возврата. Импортеры в этих же целях могут заранее оплатить будущий импорт: они также имеют 90-дневный зазор между платежом и временем поставки товара, чем при необходимости и пользуются, выводя из страны валюту.

Для отдельно взятого предприятия указанный прием вполне логичен. Однако в неблагоприятной обстановке массовое обращение к нему формирует валютную «волну», которая покидает страну, оголяя ее внутренний рынок. Последний в Украине регулярно потряхивает в периоды общенациональных выборов. В прошлом году его стабилизация стоила Национальному банку 1,8 млрд. долл. В конце же 2004-го также не обошлось без панических настроений и набега вкладчиков. Тогда искусственный вывод валюты стоил резервам Нацбанка 2,7 млрд. долл.

Валютная уязвимость

Возможность четырехкратного увеличения разрыва между внешними поставками и платежами резко повысит не только уязвимость валютного рынка, но и цену его стабилизации. Трудно сказать, будет ли центральный банк удерживать курс гривни, если его резервы снизятся на 4—5 млрд. долл., т.е. на 20—25%.

Неожиданное же обесценение национальной валюты никогда не стимулирует спрос на нее, как, впрочем, и рост банковских вкладов. Тем более при отсутствии публичного фондового рынка. В Украине он остается мизерным — в открытом режиме совершается немногим более 4% всех сделок (2005 г.). Внезапное ослабление гривни при дефиците сберегательных инструментов ускорит рост цен на товары длительного пользования, включая недвижимость.

Инфляционные риски также могут быть связаны и с одномоментным притоком иностранной валюты. Для их минимизации нередко используется инструмент резервирования. К нему, например, в позапрошлом году обращался Национальный банк, чтобы сбить спекулятивную волну, спровоцированную заявлениями о неминуемой ревальвации гривни. Тогда НБУ ввел норму, по которой на полгода резервировались 20% иностранных вложений в краткосрочные долговые бумаги. В конце прошлого года к аналогичной мере прибег Таиланд, установив годичное резервирование 30% инвестиций в долговые инструменты.

Показательно, что этот прием используется для снижения нежелательного притока валюты в ситуации, когда ее общий баланс не вызывает беспокойства. Проголосованный же Верховной Радой законопроект связывает указанные меры исключительно с проблематичным платежным балансом. В условиях же его улучшения, именно когда и может возникнуть потребность в подобном резервировании, его предлагается запретить.

Спорной также представляется возможность ограничения экспорта капитала, поскольку по законопроекту оно вводится при ухудш­ении платежного баланса. Однако его текущее состояние никогда доподлинно не известно, так как соответствующая статистика отстает от реальных событий месяца на три. Валютные же кризисы развиваются стремительно. При некоторых условиях может хватить нескольких дней, чтобы банковская система лишилась значительной части своих активов. Поэтому снова встает вопрос о чрезмерных курсовых рисках и неоправданной нагрузке на резервы Национального банка.

Последних же пока не так много, чтобы копировать российское законодательство. На начало текущего года на каждого жителя Казахстана приходилось около 2100 долл. золотовалютных активов (резервы центробанка плюс Национальный фонд). В России этот показатель приближался к 2700 долл. В Украине же он равен примерно 500 долл., т.е. в четыре-пять раз меньше.

Сегодня международные резервы НБУ составляют 23 млрд. долл. и при этом в немалой степени зависят от внешних заимствований: очевидный результат подорожания энергоносителей и вялой инвестиционной политики. Поэтому прежде чем подражать нашим восточным соседям, логичнее было бы подумать об увеличении объема резервов Нацбанка до сопоставимого с ними уровня, т.е. до 100—130 млрд. долл.