ЗЛОДЕЯНИЕ В СМОЛЬНОМ

(Продолжение)

ЕЩЕ ОДИН РЮТИН?!

Сталин смотрел на Кирова, слушал Кирова, соглашался скрепя сердце с его доводами, — а перед ним неотступно стоял, страшно сказать, призрак его смертельного врага — Рютина. И ясно было, что допустить появление в партии второго Рютина невозможно, — это означало бы конец его, сталинской, диктатуры.

У Сталина было много недоброжелателей и прямых врагов в верхах партии, — но к началу 30-х годов он сумел расправиться со всеми: Троцкий был выдворен из страны, Каменев и Зиновьев — нейтрализованы, присмирели и Бухарин с Рыковым. И вдруг, в 1932 году, завелась в партии окаянная червоточина — «Союз марксистов-ленинцев», он же — «группа Рютина».

Насколько серьезно встревожила Сталина эта новая оппозиция, можно судить по тому, что только за чтение документа, известного как «платформа Рютина», людей отправляли в бессрочное заключение, а чаще — просто уничтожали, дабы «зараза» не шла через них дальше. Настолько опасным представлялась диктатору рютинская программа борьбы за «подлинный социализм», ничего общего не имевший со сталинщиной.

Здесь не место анализировать эту «платформу». Но уже то показательно, что в 1932 году, через пятнадцать лет после большевистского переворота, в их «монолитной» партии возникло идейное течение, непримиримо оппозиционное по отношению к Сталину и сталинщине; что это течение сформулировало развернутую антисталинскую программу; что Сталин требовал расстрела Рютина, хотя поначалу добился только заключения его в закрытую тюрьму на 10 лет.

Мартемьян Никитич Рютин до октября 1928 года был секретарем Краснопресненского райкома Москвы. В 1930 г. его исключили из партии «за пропаганду правооппортунистических взглядов». А в 1932 г. он подготовил два принципиально важных документа — «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и обращение «Ко всем членам ВКП(б)». В результате доноса Рютин и ряд других лиц, причастных к его деятельности, 15 сентября 1932 годы были арестованы ГПУ. В октябре того же года «коллегия» ГПУ приговорила их к различным срокам тюремного заключения; Рютин получил наибольший — 10-летний — срок. 10 января 1937 г. он был расстрелян.

Рютин был посмертно реабилитирован невероятно поздно — лишь в 1988 году: его «платформа» представляла опасность для большевистского государства еще на протяжении десятилетий после того, как умер Сталин и его преемники заговорили об исправлении «перегибов», допущенных в сталинский период.

Так вот, я утверждаю, что тогда, в августе 1934-го, Сталин, обеспечив себе возможность сравнивать и взвешивать, сделал выбор в пользу Жданова — и именно тогда судьба Кирова была решена. Киров имел несчастье и внешне походить на Рютина; главное же, диктатор не исключал с его стороны активного «ослушничества», какого-то неожиданного «выбрыка» — безусловно, куда более опасного, чем рютинская выходка, поскольку Рютин был всего лишь секретарем райкома; вес и влияние Кирова в партии несравненно больше — член Политбюро, секретарь ЦК, первый секретарь мощной ленинградской парторганизации... И еще один фактор, объективно дающий ему преимущество перед Сталиным, — тот же фактор, который присутствовал и у Рютина: Киров — русский...

УБИЙЦА

ГПУ-НКВД свое дело знало — и «исполнитель» был подобран безошибочно.

Кандидат на эту роль должен был:

— состоять в партии, — иначе ему невозможно было бы пробраться в Смольный или в другие места, где он мог бы вплотную приблизиться к своей жертве;

— быть человеком изначально ущербным, и сверх того — озлобленным, «недооцененным» власть имущими, — иначе говоря, амбициозным неудачником;

— иметь личные счеты с Кировым.

Всем этим условиям — частично «сам по себе», частично благодаря стараниям заговорщиков, — Леонид Васильевич Николаев, 1904 года рождения, из рабочих, член ВКП(б) с 1924 года, безусловно отвечал.

Николаев родился в Петербурге, на Выборгской стороне, то есть в сугубо рабочем, заводском районе. Отец его умер в 1908 году от холеры. Сиротами остались трое детей. Мать, Мария Тихоновна, сошлась с другим человеком, и в 1911 году в семье появился четвертый ребенок.

Мать — неграмотная, чернорабочая, и революция ничего не изменила в ее безрадостной судьбе: она работала обтирщицей (уборщицей) трамвайных вагонов в трампарках «им. тов. Леонова» и «имени тов. Блохина».

Леонид рос болезненным, злым. Рахит — распространенная болезнь питерский бедняков — привел к тому, что мальчик не то до десяти, не то до одиннадцати лет не мог ходить. Однако — члены семьи со столь безупречно пролетарским происхождением могли претендовать на достойное место в новом обществе. Старшая сестра Леонида, Екатерина, уже в 19-летнем возрасте (в 1918 году) вступила в победоносную партию большевиков.

Леонид, в сущности калека, выключен из жизни сверстников. Но учится он неплохо, много читает. С 1921 года устраивается на работу — конторщиком в «коммунхоз». Он — активный комсомолец, но, увы, на низовых ролях. В комсомоле Выборгского района Петрограда ведущие роли достались местным рабочим паренькам, знакомым ему с детства, — Котолынову, Толмазову, Ханику, Юскину, Соколову... Он рвется помогать им, — и вот, должно быть, не без их протекции в 1922 году становится управделами райкома комсомола и в следующем году получает «комсомольскую рекомендацию» для вступления в партию.

Этой рекомендацией он почему-то тогда не воспользовался. Более того, подал в райком комсомола заявление с просьбой освободить его от должности управделами — и откомандировать в Техартшколу (артиллерийское училище). Николаев полагал, что на военном поприще он проявит себя быстрее и достигнет более прочного и уважаемого положения.

На этом николаевском заявлении начертана краткая резолюция: «Отказать». И подпись: Котолынов. Мог ли представить себе несчастный Котолынов, что тогда, в 1923 году, он тем самым подписал себе смертный приговор?

Приведен в исполнение он будет спустя одиннадцать лет, в декабре 1934-го: Котолынова и еще двенадцать человек, в том числе упомянутых выше Соколова, Юскина, Толмазова и Ханика, расстреляют одновременно с Николаевым, — как причастных к «троцкистско-зиновьевскому» заговору, направленному на убийство Кирова...

Наверное, Николаев не раз горько пожалел о том, что ушел из райкома комсомола, променяв малоперспективную, но хлебную должность на призрачную перспективу стать командиром в «Рабоче-крестьянской Красной армии». В стране отчаянная безработица, и ему приходится — и то про протекции — поступить на один из заводов Выборгской стороны — завод телефонной аппаратуры «Красная заря» — всего лишь... учеником слесаря.

Но пролетарское происхождение и рабочая должность должны же открыть ему дорогу в партию! Он рвется туда — и вот некие Сутуло и Сисяев рекомендуют его в члены РКП(б), и уже в апреле 1924-го его принимают в партию «по первой рабочей категории».

В следующем году молодого человека призывают в армию, — но он, естественно, забракован медицинской комиссией.

Николаев — почти карлик: его рост — всего 150 сантиметров. Узкоплеч, кривоног, с длинными руками, почти доходящими до колен. При этом — лицо довольно приятное, краснобай, начитан, самолюбив и, более того, честолюбив, исключительно эмоционален и в то же время замкнут в себе... Находка для ГПУ.

По-своему очень характерны многие последующие штрихи биографии Николаева. Например, такой: в 1928 году он, едучи на велосипеде, налетел на прохожую, причинив той увечье, за что был оштрафован. Объяснительная записка Николаева, адресованная Выборгскому райкому партии, примитивна и косноязычна; но характерно, что в ней он вину за происшествие возлагает исключительно на пострадавшую. Ему тогда «поставили на вид»...

Признанный негодным к военной службе, Николаев получает должность управделами Лужского уездного комитета комсомола. Здесь он знакомится с некоей Мильдой Драуле, которая вскоре становится его женой.

Ей тоже будет суждено сыграть определенную роль в исподволь сплетаемой сети заговора, направленного на убийство Кирова.

Мильда Петровна Драуле, согласно анкетам — дочь латышского батрака, была старше мужа на три года. Уже в 1919 году восемнадцатилетней девчонкой, она вступает в партию. В
1925-м — выходит замуж за Николаева; они перебираются в Ленинград, у них рождается двое детей.

Эта женщина была так же разочарована в жизни, как и ее муж. Но по другим причинам.

Судьба свела ее с жалким недомерком, по существу инвалидом, и вдобавок желчным склочником. Ни с кем на работе он не ладил, нигде не мог долго удержаться. Мильда была совсем другим человеком — энергичная, жизнерадостная, отличная хозяйка, она пользовалась симпатией и уважением всех, с кем ей доводилось работать. И к тому же — это была если не красавица, то, во всяком случае, очень привлекательная, пышнотелая рыжеволосая женщина с изумительным цветом лица. Странна пара Николаеву...

Вернувшись в Ленинград, ее незадачливый муж устраивается на завод «Красный арсенал» — сначала он числится здесь слесарем, затем строгальщиком. Но это — чистая фикция: рабочей профессией Николаев так и не овладел, да и не стремился к этому. Числясь «рабочим-станочником», он то заведовал красным уголком, то был конторщиком, то кладовщиком... В конце концов его увольняют «за склоки»: он всюду жаловался, что ему, дескать, мало платят, недооценивают его, писал кляузы в газеты, а когда его уволили, стал везде говорить, что пострадал «за самокритику» (так тогда именовалась критика собственного коллектива, якобы оздоровляющая атмосферу на предприятиях и в учреждениях).

В результате по партийной линии ему вынесли выговор «за создание склоки через печать».

Сменив несколько мест работы, в августе 1932 года Николаев становится инспектором «Ленинградской контрольной комиссии» — органа партийной «Рабоче-Крестьянской инспекции» — со скромным, но приличным по тем времена окладом: 250 рублей в месяц. А в октябре 1933 года его зачислили «инструктором истпарткомиссии» в Институт истории ВКП(б) с тем же окладом. Поводом для этого было то, что Николаев поступил учиться в так называемый Коммунистический университет.

Мильда Драуле все это время работала в обкоме партии. Летом же 1933-го она перешла в Управление уполномоченного Наркомата тяжелой промышленности, а в ноябре заняла там уже «номенклатурную» должность инспектора по кадрам, с окладом 275 рублей, — то есть стала получать больше мужа. Рекомендовал ее на ответственную должность некто Георгий Иванович Пылаев — уполномоченный Наркомтяжпрома по Ленинграду и области, один из близких друзей Кирова. Выходит, сам Киров протежировал Мильде Драуле? И как раз в этот период появились слухи о близости Мильды и первого секретаря горкома и обкома, — вот Кирову, похоже, и пришлось позаботиться о том, чтобы Драуле ушла из обкома, но при этом ничуть не потеряла в зарплате...

Мильда Драуле, как и каждый работник аппарата обкома, дежурила время от времени по вечерам и в выходные дни, когда в Смольном, в почти безлюдном в это время здании, задерживался и Киров...

В силу незначительной должности ей, вроде бы, и не приходилось непосредственно общаться с первым секретарем горкома и обкома. Так-то оно так, но — кто скажет теперь, при каких обстоятельствах обратил на нее внимание всесильный «ленинградский хозяин»? И ответила ли ему взаимностью эта женщина, волею судьбы оказавшаяся женой ничтожного Николаева?

Киров был отъявленным бабником. А тут еще женитьба его оказалась крайне неудачной. Мало того, что она обрекала его на бездетность, — а Киров любил детей и страстно мечтал их иметь, — Мария Львовна Маркус, его спутница на протяжении двух десятилетий, была, безусловно, «партийным товарищем», неким подобием Крупской для Ленина, но вечные болезни заставляли ее постоянно пребывать вне Ленинграда — лечиться в санаториях и на курортах. Она страдала бессонницей, постоянными головными болями, гормональными нарушениями. Ко всему этому добавлялась тревога за жизнь мужа, — Киров и ленинградское управление НКВД постоянно получали анонимные — и не анонимные — письма с предупреждениями, что на него готовится покушение.

Так что версия о связи Кирова с Мильдой Драуле представляется совсем не беспочвенной. А о том, чтобы о ней узнал Николаев, позаботились те, кто направлял его руку с револьвером.

Между тем, в апреле 1934 года Николаева опять увольняют. Добиваясь восстановления в Институте истории ВКП(б), где на непыльной должности инструктора ему шла не только приличная зарплата, но и полагались привилегии в «снабжении» (не забудем, что в стране действовала карточная система), он пишет буквально десятки жалоб в различные инстанции. «Вот уже четвертый месяц сижу без работы и без снабжения», — жалуется Николаев в июле в письме на имя Кирова. Письмо остается без ответа. Спустя месяц он обращается с посланием такого же содержания к Сталину, а в октябре пишет «в Политбюро ЦК ВКП(б)». В обеих этих жалобах в высшие партийные инстанции страны уже содержатся фразы о бездушии «бюрократических чиновников», к коим он теперь имеет основание причислить и Кирова, и о том, что вообще «для нас, рабочего люда, нет свободного доступа к жизни, к работе, к учебе».

Дома Николаев заполняет появившийся у него досуг, изливая свое разочарование в «рабоче-крестьянской» власти, революции, коммунистической доктрине в более чем откровенных заметках «для себя» (они были изъяты при обыске после ареста Николаева): «Коммунизма и за 1000 лет не построить»... То и дело мелькают в этих заметках и мысли о том, что надо отомстить «бездушным чиновникам» — убить Лидака (директора Института истории партии, подписавшего приказ об увольнении Николаева из института), Чудова (второго секретаря Ленинградского горкома), а «лучше всего Кирова». В октябре появляется такая запись: «Я на все теперь буду готов, а предупредить этого никто не в силах. Я веду приготовление подобно Желябову». Пишет и о том, что он войдет в историю, что ему будут ставить памятники, «это исторический факт»...

Итак, уже к октябрю — сам или с чьей-то помощью — Николаев вполне «созрел» для совершения террористического акта. Что касается оружия — у него, как у многих членов партии и комсомольских работников, был револьвер, разрешение на который было ему выдано еще в 1924 году — и подтверждено в 1930-м.

ПОДСТРАХОВКА

Остановив выбор на Николаеве, высокопоставленные заговорщики на всякий случай подстраховались. Был намечен исполнитель (мы по сей день не знаем, кстати, был ли он единственным), но не было уверенности, что легче всего убить намеченную жертву в Смольном или на дому: в обоих случаях рядом могло оказаться слишком много свидетелей террористического акта, что было нежелательно. Киров жил в самом центре города, в огромном доме на улице Красных Зорь (б. Каменноостровский проспект — это главный проспект Петроградской стороны). Надо полагать, рассматривался и «промежуточный» вариант: покончить с Кировым на пути из дому до Смольного или на обратном пути. Но дорога от улицы Красных Зорь до Смольного — очень коротка, автомобиль преодолевает ее за несколько минут.

Кстати, это обстоятельство начисто лишает достоверности пущенную в свое время «официальную» версию о том, что когда Николаева незадолго о убийства задержала охрана Кирова (он подолгу бродил возле кировской резиденции), при обыске у него наряду с револьвером была обнаружена записная книжка с наброском маршрута Кирова от дома до Смольного. С санкции НКВД его тогда отпустили без всяких последствий.

Нет, вовсе не требовалось Николаеву (если, конечно, он не был совершенным кретином!) заносить кировский маршрут в записную книжку! Ибо предельно простым был этот маршрут. Машина Кирова, направляясь в Смольный, мгновенно проскакивала отрезок улицы Красных Зорь до Троицкого моста через Неву (этот мост — прямое продолжение улицы) и сворачивала за мостом налево по Приневской набережной, доходившей почти до самого Смольного. Другой вариант — сначала по набережной, затем, начиная от проспекта Володарского (ныне Литейный проспект) по улице Воинова (б. Шпалерной) — вот и вся дорога до Смольного.

К тому же попасть из револьвера в Кирова, находящегося в движущейся машине, было практически невозможно: правительственные машины ездят с бешеной скоростью (впрочем, Киров и по натуре своей любил исключительно быструю езду), вдобавок путь Кирова пролегал по широким и прямым как стрела ленинградским улицам с ничтожным в те годы движением транспорта, — улицы были почти пустынны. Кировский маршрут мог бы представлять интерес для террориста разве что в том случае, если б он, этот террорист, был вооружен как минимум гранатой...

Нельзя умолчать, однако, о том, что была предпринята попытка существенно удлинить этот маршрут, — а заодно и перенести жилище Кирова в малолюдную местность.

Осенью 1934 года ЦК партии постановил, что Киров должен сменить квартиру — вопреки его собственному желанию и привычкам. В доме на улице Красных Зорь он жил уже восемь с лишним лет — со дня перевода в Ленинград. Теперь в спешном порядке началось строительство для него особняка на отдаленном Крестовском острове, что почти вдвое удлинило бы ему дорогу до Смольного.

Несколько ранее та же незримая рука позаботилась об «укреплении руководства ленинградского ГПУ» — того ведомства, первейшей задачей которого было подавлять любые проявления «контрреволюции», оберегать советскую власть и персонально «вождей».

Долгие годы ГПУ в Ленинграде возглавлял Филипп Демьянович Медведь, «чекист из когорты Дзержинского», как характеризовали его подхалимы. Порядочная сволочь, — но «Киров любил в Медведе его прямоту, честность, верность, которые высоко ценил Ленин в работниках ВЧК. Кирова и Медведя роднили не только общие дела (!), но и умный отдых — оба они были охотниками. На охоте у костра охотники и чайком побалуются, а иной раз приложатся к коньяку, но если Киров знал, с кем, когда, сколько можно себе позволить, то, увы, у Медведя к последним годам (1932 — 1934) частенько грани стали стираться». 3)

Медведя, быстро распознав эту его слабость, откровенно спаивали. А вдобавок — применили к нему излюбленный гепеушный прием: скомпрометировать его через женщину, с ее помощью толкать этого Медведя все ниже, чтобы можно было его уличить в служебном несоответствии — и вытеснить, подставив в руководители ленинградского ГПУ человека, посвященного в антикировский заговор и готового способствовать его осуществлению.

Женщину не пришлось вербовать где-то на стороне: «органы» использовали жену Медведя — Раису Копыловскую. В годы гражданской войны это была активная комсомолка, работавшая в «особом отделе» штаба Западного фронта. Начальником особого отдела был Медведь; там они и поженились. У супругов был сын Миша, любимец бездетного Кирова. «Мишу привозили к Миронычу на квартиру, и он был баловнем всей кировской семьи» (М.Росляков).

Раиса Михайловна Копыловская, увы, не была верна мужу, — когдатошняя правоверная комсомолка, гневно ополчавшаяся на «мещанок, красящих губки», на «нэпманских девочек», — теперь, в 30-х, она, давно нигде не работающая, не знающая, куда себя девать от скуки, благополучная, яркая, располневшая, появляется на людях разодетой, накрашенной. И пленяет сердце Бориса Николаевича Чудина, управляющего делами Ленсовета. В ноябре 1933 года Чудин кончает с собой; ГПУ «трясет» в связи с этим Копыловскую — и с этого времени она уже «их человек». Спустя некоторое время она, по-видимому, и получает задание всячески способствовать дискредитации мужа, которого предстоит сместить, заменив во главе ленинградского ГПУ другим человеком.

У Медведя появляется присланный из Москвы первый заместитель — Иван Васильевич Запорожец, постепенно оттесняющий с авансцены этого «пьяницу и разложившегося человека». Тем не менее, в угоду Кирову Медведя пока не смещают.

В начале 1934 года Рослякову случается ехать одновременно с Кировым в Москву. «Я зашел к нему в купе, — вспоминает Росляков, — потолковали о делах, затем Киров сказал, что в ЦК нам усиленно предлагают отдать в Москву Медведя, а у нас оставить Запорожца. Киров заявил, что он не допустит какой-либо замены, пока сам работает в Питере, и Медведя не отпустит».

Когда Николаев, подозрительно шатавшийся возле дома Кирова, был задержан охраной (это произошло ровно за полтора месяца до убийства — 15 октября 1934 года), именно по распоряжению Запорожца его отпустили.

Из допроса самого Николаева, уже после гибели Кирова, следует, что он подстерегал свое жертву еще и 14 ноября — на Московском вокзале Ленинграда, зная, что накануне Киров присутствовал на заседании Политбюро, вечером сел в ленинградский поезд — «Красную стрелу» — и наутро должен был оказаться в Ленинграде. Но стрелять Николаев не стал, так как Кирова встречало много людей, и он, по его словам, не был уверен, что попадет именно в Кирова. Все передвижения партийного руководства держались в тайне, — поэтому возникает вопрос: кто осведомлял его о том, где и когда следует поджидать Кирова?

(Окончание следует)