ВОСКРЕШЕНИЕ ГИЛЕИ ИЗ КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ «В ПАМЯТИ МОЕЙ»

ПОГРЕБНЯК Петр Степанович (27.04.1900—25.08.1976)

Украинский лесовод, почвовед.

Академик АН УССР с 1948 г.

Член-корреспондент АН с 1945 г.

С 1933-го по 1955 год — заведующий кафедрами Лесотехнического института и Киевского университета.

Организатор Института лесоводства, которым руководил с 1946-го по 1956 год.

1948—1952 гг. — вице-президент АН УССР.

Председатель Совета по изучению производительных сил Украины.

Многолетний председатель президиума украинского Совета общества охраны природы. Автор ряда книг. Основоположник сравнительной фитоэкологии.

...Икогда путешественни- ка покидали последние силы, когда он сползал без чувств с седла, глоток свежего лесного воздуха, как живой воды, возвращал его к жизни...

Гилея...

Слышал о ней, стране Лесистой, мечтал увидеть и заслушаться зеленым шумом... И — увидел!

...А я шагаю за придуманными мною всадником и конем, преисполненный их радостью воскрешения, и, глядя сквозь даль веков, тоже вхожу в лес...

Кратко у Геродота о Лесистой (Гилее): за четырнадцать дней на коне проедешь ее, с буйными, непроходимыми лесами.

Где же Гилея? Часть ее занимала Олешковские просторы. Олешки сейчас называются Цюрупинском. Прежние места Гилеи... Пустынные пространства, пылевые бури, суховеи... Откуда взялись они, зловещие? Ведь шумели тут леса!..

Я посетил эти края, когда решил увидеть знаменитые Крынки на Херсонщине, гостеприимно принимавшие когда-то Остапа Вишню, потом Максима Рыльского. А на бывших Олешковских просторах советовал мне побывать академик Петр Степанович Погребняк.

— Зная высказывания Геродота, не сложно было — при желании — еще раньше подумать о судьбе этих земель. Я приехал туда в начале пятидесятых. На себе почувствовал силу ветра и вкус песка — как будто и сейчас хрустит на зубах... Тогда и узнал, что здесь когда-то давно шумел лес, об этом свидетельствовал древесный уголь, который удалось обнаружить под слоем песка. А если были здесь деревья, то почему бы им снова не быть... Логично, но все же не так просто и легко...

Нет, это не сетования ученого, но он откровенно рассказал и о некоторых своих коллегах, не веривших в затею вырастить лес на песках... Вернуть легендарный зеленый шум седой древности...

Еще нужно было победить инерцию и неверие «ученого мира», чтобы хотя бы не мешали делу! И — победил.

И помогли энтузиасты — местная молодежь, отчаянные романтики. После 1952-го начали осуществлять «затею» упрямого академика! Было и неверие — ветры засыпали саженцы песком, выдували их... Искали лучший способ садить, лишь бы защитить маленькие ростки от ветра и песка. Эффект давала торфяно-гнездовая посадка, но это уже «тонкости» для специалистов — они знают, что торф надолго задерживает влагу. А это — жизнь деревцу...

...И вот я на Цюрупинщине, в молодом лесу, посаженном по инициативе академика. Там, где когда-то шумела Гилея. Пески отступили, энтузиазм людей победил. Понимаю, как это радостно осознавать работникам лесхозов и опытной станции облесения песков... Голопристанцы, цюрупинцы могут гордиться, ведь засажено лесом здесь более семидесяти тысяч гектаров песков... Ученому нужно было передать свою веру, убежденность людям, вдохновить их на подвиг... Наполнить сердца собственной любовью к лесу.

* * *

В одном из писем Максим Рыльский пишет критику Андрею Трипольскому: «Занятый разными делами и собираясь поехать на неделю в Сумскую область (родину кобзаря Мовчана, поэтов Воронько и Мовчана это точно) вместе с уроженцем Сумщины академиком Погребняком, я не имею времени заглянуть к Вам...» В том же письме поэт-академик обещает адресату по возвращении в Киев встретиться с ним. Письмо датировано 11 июля 1960 года.

Действительно, 14 июля Максим Рыльский с Петром Погребняком были уже на Сумщине, точнее — на Михайловской целине, в степном заповеднике. Об их посещении этой жемчужины природы я уже писал — обоюдный восторг был отражен в творчестве обоих академиков. Отрывок из письма я привел по той причине, что Рыльский назвал Погребняка выходцем с Сумщины. Официальное же место его рождения — с. Волохов Яр Змеивского района Харьковской области. Это, собственно, Слобожанщина, к которой относится большая часть Сумщины. Сам Погребняк говорил, что он все же с Сумщины, ведь детские годы прошли там. Он с восторгом рассказывал о Тростянце и других хорошо известных мне местах.

...Вспоминаю — хотя не припомню, где об этом слышал или читал, — как кто-то сказал о лесе: «...в нем, как в фокусе, сосредоточено великое множество рассеянных в природе «лучей». Изучив его, можно многое познать: здесь вся клавиатура от «басов» до «дискантов». Можно играть сонаты на темы влаги, оборота питательных веществ, солнечной энергии...»

Во время таких разговоров я читал Петру Степановичу свою «Лесную симфонию»:

Вслухаюся — дуби шумлять,

Про щось із вітром шелестять,

А потім перейшли на бас —

Віщують передгроззя час.

Старі шепочуться дуби,

У шумі чується: Люби!

Їх слухають берези пильно...

Стає від того шуму хвильно.

Граб заскрипів — Тут р-рай, тут р-рай!

Шумить хоржівський Шамрай.

І вже неначе ті валторни,

Озвались ближні дерева.

Вітрисько лист пругкий зрива —

Природи чудо неповторне.
Все наростає шум отой...

Сполохано озвавсь гобой.

А потім, у гаю старім,

Симфонії гойднувся грім

У клекотінні грозовім.

Стихотворение я написал еще в 1943 году и напечатал, немного переработав, аж в 1965-м. Лес Шамрай, что в моем селе, уже самой этимологией вызвал звукоподражание...

* * *

«Человеку без одежды, как земле без леса». Ведь сохнет она и мерзнет, силу теряет...

Немало таких афоризмов можно было услышать из уст Петра Степановича. Он показывал вырезки из газет. Вот, например, как лесник из Белоруссии сказал о лесе: «Лес надежным другом был, когда мы партизанили. И сейчас я протаптываю зеленую тропинку к зеленому моему другу.

Еще можно сказать: кланяются ветви леснику, будто бы узнают... Ну, это уже вы, поэты, знаете, как оно бывает! Ваша «художественная часть» тоже нужна лесу!

Его и прочищать нужно: бывает, вымахает такое дерево, что другим и в небо взглянуть мешает, и глушит. Среди сосен особенно. Лесники прозвали его «волком». Одну такую сосну срезали — и пошли дружно в рост запущенные, чахлые...»

А то пересказал трогательную историю о трех тополях, посаженных юношей возле своего дома. Началась война, попрощался он с родными, а любимой сказал:

— Если выживут тополя — возвращусь с войны!

Сказал в шутку, но деревья стали талисманом для обоих...

Не передать словами радость, когда он получал письма с припиской: «Твои тополя растут!..»

Майским утром после Победы он обнимал свои тополя и любимую, которая стала женой. Тополя шелестели листьями, выросли, встали, как молодые бойцы в строю. Такая семья — с тополями — где-то на Харьковщине, на Слобожанщине нашей... Разве не радостно слышать шум тополей этому мужчине?!

...И уже с ноткой грусти рассказывает о киевских тополях. Как раз о тех, «прооперированных», которые стоят, как с обломанными пальцами, с укороченными до самого ствола ветками...

Не скрывал Петр Степанович своей печали от того, что на Крещатике, напротив городского совета, спилили осокорь — дерево, остававшееся единственным свидетелем военного лихолетья на этой улице. Оно никому не мешало, хоть и не стояло в ряду вновь посаженных каштанов и рябин...

Такая любовь нашего уважаемого ученого к земле, деревьям была известна его другу-поэту. Поэтому и появилось это искреннее и проникновенное стихотворение, посвященное неутомимому защитнику красоты и силы природы...

Той, хто любить паростки кленові,

Хто діброви молоді ростить,

Сам достоїн людської любові,

Бо живе й працює — для століть!

Рядом с книгами Максима Рыльского в библиотеке академика Погребняка были произведения многих современных поэтов и прозаиков. Он знал современную литературу.

— Вот и Павлычко уважает природу. С большим интересом читал его стихи. Вот, например, «Береза»:

Береза, наче мати сивоброва,

Край стежечки в полях озимини

Стоїть чи йде поволі... Зупини,

Спитай, а де ж твоя рідня й діброва?

А може, й справді
з-під Москви чи Пскова

На українські пагорби й лани

До сина, що поліг у дні війни,

Вона прийшла, як пісня колискова.

После небольшой паузы он снова рассказывает о Сумщине, Тростянецком районе:

— Хоть тут, в Феофании, тоже красивые леса, но давайте посетим Литовский бор!

Замечаю, что Сумщина занимает главное место в нашем разговоре.

— Литовский бор Тростянецкого района стоит того, хоть мы с вами еще посетим и Тростянец Черниговский! Нам разве сложно? — уже с добрым юмором начинает еще одну «экскурсию» ученый. — Там такой воздух, настоянный на запахах трав, которого, пожалуй, нигде больше нет! А какие концерты птиц! Сосны — как из удивительной сказки. Высотой не менее сорока метров, а толщиной — в три обхвата! Это старинный лес. Когда-то тамошняя Ворскла была границей между лесом и степью. Правый берег шумел ковылем, а левый — борами и дубравами... Леса вдоль Ворсклы входили в оборонительную полосу Белгородской линии — она защищала земли от нападения врагов. Во время войны со шведами Петр І именно тут готовил генеральный бой. Но шведы пошли в направлении Полтавы. И в наши дни перед Литовским бором можно увидеть земляные валы.

Много беды принесли бору фашисты, но постепенно его возродили. Сейчас это заповедник. Птицам раздолье! И какая помощь от них — уничтожают вредителей на соседних полях, давая возможность обходиться без химикатов.

А сосны особенные. Мы еще послушаем их мощную симфонию!

Я соглашаюсь:

— Конечно! Ведь я там еще ни разу не был.

В нашем словесном путешествии Петр Степанович неутомим: уже его «унесло» снова в нижний Днепр, туда, где возрождается Гилея...

— Побываем на островах в устье Днепра — на Цюрупинских, Голопристанских и Белозерских! Послушаем хор чаек! Да и пилотажем их полюбуемся! Красивые белокрылые птицы вдруг облаком закрывают небо... То, сложив крылья, камнем падают вниз, то взлетают вверх, как молнии!

...Приходит медсестра и властно заканчивает «путешествие» академика по Сумщине и островах нижнего Днепра.

Мы прощаемся.

* * *

Телефонный звонок.

— Прошу прощения, но так захотелось почитать «Последнюю весну» Максима Тадеевича. Искал, искал книгу «Искры огня большого», но так и не нашел, хоть знаю наверняка — где-то спряталась, смотрит и смеется над стариком...

Перепечатываю стихи цикла, приношу Петру Степановичу.

— Какое расположение духа необыкновенное... Вы уж простите, что побеспокоил!

Это в августе 1970-го. А в конце октября того же года в доме поэта состоялась «Голосеевская осень». Читали стихи, вспоминали интересные встречи с Рыльским.

— Как-то шел по лесу, а передо мной внезапно сел дятел на дерево и начал стучать... Вспомнилось, как говорил Максим Тадеевич, что, может, и он превратится в птицу... — сказал в своем выступлении академик.

Я сидел рядом, и Петр Степанович похвастался:

— Могу вам прочитать «Последнюю весну» наизусть! Там как будто мои чувства выражены...

И после вечера поэзии он все же прочитал мне в лесу, когда мы шли вниз, к прудам:

Ось весна — весна остання,

Мед гіркий зачарування,

Труєне вино!

Знов слова чиїсь почулись,

Знов плеча рука торкнулась,

Як колись давно...

Вот уже и пруд. Мне захотелось развеять тоску Петра Степановича словами из той «Последней весны»:

Все на світі повік не вмирає,

І в ефірі живе кожен звук.

Через тисячу літ хтось піймає

Білий стиск твоїх трепетних рук.

Петр Степанович благодарно улыбнулся...

Стихотворение Максима Рыльского «Последняя весна» написано еще в 1945 году, но было напечатано уже после смерти поэта.

* * *

Глубоко переживал Петр Степанович смерть своей жены Ольги Кирилловны. Кажется мне, что после октября 1972 года я уже не видел той веселой, лукавой улыбки, не слышал уместно сказанной шутки...

Как-то был он у меня в гостях, как знаток рассматривал некоторые редчайшие книги, которые удалось мне приобрести, назвал не менее десяти раритетов, которые пообещал «прибавить» к моим книжным находкам. И его вторая жена, как это обычно бывает, где-то «припрятала» их и не смогла найти, не исполнив это своеобразное завещание. Печально, конечно, потому что среди тех книг я видел одно из первых изданий «Кобзаря», элегантно изданный в Париже томик Бодлера и Эредиа, а также старые журналы, которые пригодились бы мне...

Я порой забывал, что мой гость не только академик, он был еще и вице-президентом Академии наук УССР, и председателем Совета по изучению производительных сил УССР... А в свое время входил в состав делегации нашей республики на учредительной конференции Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско... Он выступал на митингах в США и Канаде...

Его научная работа, поиски, гипотезы поддержаны многими научными работниками — среди них пять докторов наук и сорок кандидатов, которых он подготовил...

Петр Степанович интересовался поэзией народов нашей Родины, не любил только «модного» шума в поэзии и стихотворцев, искусственно поднятых на «высокую волну», ведь волны, как известно, несут не что иное, как пену. В этих «тонкостях» он хорошо разбирался.

— Чего греха таить — в науке тоже не без «пены». Я люблю течение реки — чистой, глубоководной, а не имитацию глубины...

А если уже начали о «глубине», то давайте сегодня пройдем по Тростянецкому дендропарку! Там, к слову, очень глубокие пруды, да еще и колодцы!

В Тростянецком парке, что на Черниговщине, бывал он неоднократно, и запомнилось навсегда пребывание там с Максимом Тадеевичем. «Живая изумрудная сказка». Эти слова принадлежат Рыльскому. Они — о Тростянецком парке. Именно таким увидел его поэт, когда приехал из Сокиринец, где в 1953 году чествовали память кобзаря Вересая. А кто еще так чувствовал природу, как Максим Тадеевич, — нежно и тонко — сложно сказать...

Прошло уже немало лет после того путешествия...

Нет уже Максима Тадеевича... В Тростянецком парке где-то с семидесятых в его честь названа площадка возле Сторожевой горки, где от ущелья поворачивает дорога к Первомайской поляне — «развилка Максима Рыльского». Этот живописный уголок окружен почти со всех сторон холмами. В глубине ущелья нетрудно путешественнику найти две скамейки.

— И мы тут отдыхали.

Петр Степанович чертит на клочке бумаги, и я представляю себе, как от Сторожевой горки «иду» с рассказчиком к скамейке. И мы некоторое время молчим.

— Шутил, бывало, Максим Тадеевич: «Сознайтесь, уважаемый академик, что и половины видов деревьев и кустов не знаете!»

Их здесь и на самом деле много — около тысячи семисот! Есть чем восхищаться. Но горько осознавать, что эта «маленькая Швейцария» создана крепостными крестьянами украинского магната Скоропадского... Они насыпали горы, они же выкапывали пруды, сажали деревья...

Сколько сил отдано этому чуду... И сколько жизней — разве можно поверить, что обошлось без трагедий, да еще в такое гнетущее время...

...И как поражает, вызывая горькую улыбку, эта надпись: «Любезный прохожий! Сад, в котором ты гуляешь, насажден мною. Он служил мне утешением в моей жизни. Если ты заметишь беспорядок, ведущий к уничтожению его, то скажи об этом хозяину сада. Ты сделаешь доброе дело». На обратной стороне — Иван Михайлович Скоропадский. 1804—1887 гг.

Магнат обращался к посетителю, «если ты заметишь беспорядок, ведущий к уничтожению, то скажи об этом хозяину сада». Да. Были тут «беспорядки»: «хозяйничали» в 1919-м деникинцы, а еще до них, в 1918-м, кайзеровские войска — до грабежа они были охочи... Ясное дело, вывезли лучшие полотна из картинной галереи дворца. Способности первого народного хозяина проявил батрак по фамилии Хыст — звали его «красным управителем». Парк, созданный народом, стал народным богатством, его большой гордостью.

* * *

Год спустя я побывал уже сам в Тростянецком парке. Не «сопровождал» меня Петр Степанович в том путешествии. Поклонился я местам, которые особенно нравились друзьям-академикам. Таинственно молчали каменные бабы... Замечтавшиеся, задумчивые, чуть шумели дубы. Лишь березы, хотя была уже осень, казались мне веселыми, и листья их будто звенели, падая. Не странно ли — веселые березы, а идет осень... В пруду уже отражается первый багрянец деревьев. Вода не гасит пламя, а удлиняет его...

Был я и возле Лебединого пруда, поклонился памятнику Шевченко. Какое-то священное чувство охватило меня — это здесь побывал Максим Горький по пути из Полтавы в Чернигов летом 1891 года... Пришел я к «развилке Максима Рыльского» и долго отдыхал на скамейке...

Ехал потом через село Иржавец, где родился друг Максима Рыльского Лев Ревуцкий. Удивлялся названию хутора — Рымы (ударение на втором слоге).

— Почему так назвали?

Шофер отвечает:

— Был здесь кабак хороший. Ну, останавливались люди и дальше не ехали. Это, говорили, наши Рымы — дальше и не нужно! А ведь известно — все дороги ведут в Рим!..

Верится, что друзья-академики тоже слышали это объяснение и добрая улыбка появлялась у обоих...

* * *

В конце октября 1975 года я с друзьями поехал на прогулку в Феофановский лес, где между деревьев прячется старинный монастырь.

Таких цветущих красок осени, такой красоты, показалось нам, мы еще и не видели. Зная, как любит такие места Петр Степанович, я, вернувшись из леса, написал ему от лица друзей письмо. Еще не так давно, прошлым летом, Погребняку исполнилось семьдесят лет. Его приветствовали от леса, от земли, от всей природы с Днем его мудрости! «Проезжали мы тогда Голосеевский лес и поклонились ему от вас». Ему и его певцу. И вложил я в конверт кленовый лист из Голосеева — он будет свидетелем и печатью! «Кто-то из нас не хотел уже заезжать в Голосеево, но большинством голосов все же заехали туда, чтобы для вас листочек из Голосеевского леса...»

Через несколько дней на кленовый листок он отвечал письмом, поблагодарив «за листик буквальный и метафорический».

«Письмо мое короткое, как жизнь». Письмо Погребняка было написано не очень разборчиво — тяжелобольному и писать было тяжело.

И еще приписка: «Заходите ко мне за фото, потому что конверт большой не нашел».

Я посетил слабого, почти беспомощного академика. Но он еще сам, сидя в кресле, дотянулся рукой до газеты, в которую было вложено несколько снимков.

— Вот вам на память.

На одном фото он и художник Василий Касиян, когда я проведал обоих весной 1973 года в Феофании. На другом — он и Рыльский в Тростянецком парке. Это было наше последнее свидание.

...Как быстро и неотвратимо приходит старость! А ведь вроде бы только вчера знакомил меня Максим Тадеевич с полным сил, жизнерадостным академиком, который мог развеселить искрометной шуткой самого мрачного человека!

Высчитываю — академику во время нашего знакомства было не больше пятидесяти... Была с ним тогда совсем молоденькая родственница, за которой мы с Тереном Масенко начали ухаживать на незабываемом вечере Максима Рыльского. Ученый шутил:

— Уже попались в сети! Ну, ну, увидим, что из этого выйдет!

А «вышло» из этого неожиданное: когда уже покидали ресторан, на улице девушку взял под руку юноша, ждавший ее там более трех часов!

— Такое фиаско! — произнес Петр Степанович.

Все мы весело засмеялись.

— А чтобы сохранить иллюзию проводов, сопровождайте меня и Ольгу Кирилловну!

И мы побрели на улицу Артема, где тогда жил академик.

«Письмо короткое, как жизнь...»

* * *

Девушка с Херсонщины. Она хорошо знает свой край, восхищается красотой Крынок, бывала на Кинбурнской косе. Интересно расскажет о жизни шумных днепровских чаек и о том, как гибнут они, ударяясь о скалистый берег, ослепленные лучом маяка...

Она называет себя скифянкой...

— А знаешь ли, скифянка, о Гилее? Что твои «предки» были жестокими — выжигали, уничтожали леса, как и все кочевые народы, совсем не жалели живое убранство земли?

— Знаю! — отвечает утвердительно. И в шепоте ее ловлю слова:

Царі з насолодою приручали диких коней

І самі дичавіли.

Царі приручали рабів

І самі потрапляли у рабство.

Царі до земель своїх прилучали царства,

І власні їх землі

Текли, мов пісок, поміж пальців.

Врешті, Гілея

Обернулася на пісок...