Внимание: идут неофрейдисты!

В последнее время стало появляться все больше книг на исторические темы, где преобладают дешевая сенсационность, спекулятивные домыслы, поверхностность и недостаточная компетентность. Но почему массовый читатель так «повелся» на этот жанр и отдает предпочтение книгам Ю.Каныгина и Ю. Шилова, а не действительно научным исследованиям М.Крикуна, В.Александровича, Н.Яковенко или Я. Грицака? Неужели «старая» историографическая школа уже обречена? Да и что собой представляет новейшая историография? Попытаемся разобраться в этом вопросе хотя бы частично (при всей его глобальности) на конкретных примерах.

Человек как кризисный объект

Мы уже давно находимся в эпохе всеобщего системного кризиса. Историческая наука — не исключение. Научное понимание мироздания не удовлетворяет многих из наших современников, которые, наряду с позитивистским истолкованием общественного бытия, требуют учета иррационального, в частности мистики, потусторонних сил, «тайных доктрин». Тезис об объективных факторах общественного развития вызывает у таких людей кривую ухмылку. Это касается утверждения о первичности материального и вторичности духовного в человеческой природе. С отступлением позитивизма и победой социологического метода в общественных исследованиях опять воцарилась мысль о первичности идеи относительно базиса. Макс Вебер показал, как идеология капитализма легко распространяется в обществе, воспитанном в протестантском духе, и что католицизм является идеологией отжившего феодального общества. Экзистенциализм поменял исследовательские приоритеты: с политической истории и жизни общества внимание было переключено на конкретного человека и его место в истории. Французская историография очертила новые горизонты. Ф.Бродель и Ле Гофф продемонстрировали неисчерпаемые возможности исследования духовного мира конкретного человека. На широкой источниковедческой основе изучалась жизнь не только столпов исторического процесса: королей, полководцев, корифеев философии, искусства, литературы, но и простого обывателя.

С появлением постмодернизма интерес к человеку вроде бы исчерпал свой ресурс. Отныне история для иного исследователя становится лишь текстом, нарративом. Историк уподобляется художнику-абстракционисту, исследующему психологию человека и его действия как исторического персонажа через призму «фобий» и «филий», нервного состояния, болезненных нарушений психики и т.п. Ученый-модернист теперь не стремится опираться на документ, считая его вес уже неубедительным, а стремится «прочитывать», «реконструировать» скрытые от взгляда общественности сведения о предмете исследования.

Хорошо еще, если ученый добросовестно и ответственно пользуется новыми методами. На Западе в этой области накоплен немалый опыт. Существует школа, основанная на достижениях позитивизма. Интерпретации не возникают из воздуха, а базируются на прочной основе источников. К сожалению, в украинских условиях историк зачастую отдает предпочтение фантазиям, впадает в предельный субъективизм, пребывая в плену заранее определенной концепции. Источник нужен ему только тот, который вроде бы ее подтверждает. В последние годы пышным цветом расцвело малокомпетентное разглагольствование о людях и событиях, уже всесторонне и фундаментально освещенных в предшествующей новым временам украинской историографии.

Как Михаил Грушевский стал «неактуальным»

Украинская научная гуманитаристика последние 10 — 15 лет пребывает в состоянии поиска новых форм самовыражения. Она, как и всякая иная сфера культуры, стремится влиться, наконец, в мировое русло, быть в контексте современных подходов и методик философии, истории, литературоведения. Весь послевоенный период в гуманитаристике — это господство полного «штиля» в смысле научных новаций. Побеждала серятина как в содержании, так и по форме подачи материала. Провинциальный уровень ее до и после 1991 года гласом вопиющего взывал к переменам. Русская советская наука все же была куда более конкурентоспособной на мировой арене в сравнении с колониальной украинской. У россиян был Л.Гумилев, Ю.Лотман, М.Бахтин. Даже сплошь партийная история представлена у них такими интересными авторами, как Е. Тарле и А.Манфред — их книги о Наполеоне и его эпохе охотно покупал даже среднестатистический читатель. Украинская историография могла противопоставить им разве что одного Михаила Брайчевского. Я.Дашкевич и Я.Исаевич еще не успели пробиться за короткий период «оттепели» и вынуждены были заниматься далекими от концептуальных проблем темами. Умалчиваем о диаспорной украинской науке, представленной учеными действительно мирового уровня, такими как О.Прицак, Д.Чижевский, Ю.Шевелев, И.Шевченко, занимавшими ведущие места в отдельных разделах истории, филологии, культурологии.

Советские ученые Украины не брались за фундаментальные проблемы, скромно удовлетворяясь темами, согласованными с имперской историографией. В прошлое канули времена великих украинских историков. На переломе 60—80-х годов ХХ столетия оставалось только с грустью вспоминать славные 20-е и предшествующие им 1900-е, когда властителями дум были В.Антонович, М.Грушевский, С.Томашивский, Д.Яворницкий, И. Крипьякевич, В.Липинский, Д.Дорошенко, М.Слабченко, А.Оглоблин, В.Петров. У нас были прекрасные стартовые возможности для того, чтобы звучать в унисон с европейской наукой. Собственно говоря, отставания как такового тогда еще и не было. В чести был социологический метод Э.Дюркгайма, в стиле школы «Анналов» работал Виктор Петров (Домонтович). Его исследования романов явились первыми ласточками психобиографических студий. Эпоха великого террора безжалостно выполола как это, так и следующие за ним поколения национальной гуманитаристики.

Горстка историков-нонконформистов хрущевско-брежневской эпохи вынуждена была ютиться по львовским и киевским архивам, занимаясь по мере возможностей разработкой источниковедческих тем. Документальные публикации по узкому кругу проблем — вот все, что оставалось дискриминированной украинской исторической науке. Я.Дашкевич занимался средневековой арменистикой, Я.Исаевич — церковными братствами, О.Купчинский — ономастикой, М.Крикун — исторической географией и демографией. И. Бутич публиковал своды исторических документов. Разве что С.Билокинь позволял себе писать о деятелях Расстрелянного Возрождения. Где-то на обочине научной жизни оказались Я.Дзыра, Е.Компан, Е.Апанович. От академических институтов веяло марксистско-ленинской схоластикой.

Начало 90-х гг. прошло под лозунгом расчетов с наследием прошлого. Причем к нему часто причислялись и ярый борец с «буржуазным национализмом» Ф.Лось, и историк-киевовед С.Шамрай, и даже такой литературовед, как Н.Зеров. Одним махом все, написанное до 1991 года, некоторыми историками новой волны расценивалось как «вчерашний день» науки, ретроградный мусор, не заслуживающий внимания модерной историографии, долженствующей ориентироваться исключительно на достижения западной науки.

К такому настрою молодое поколение, в известной степени, подталкивалось старыми кадрами. Срочное «перекрашивание» вчерашних преподавателей истории партии и атеизма в политологов и адептов национальной историографии поначалу вызывало вполне справедливое сопротивление. Ученые новой школы, группирующиеся вокруг Я.Грицака, Н.Яковенко, Г.Грабовича, при всей своей открытости новым технологиям исследований, все же не отрывались от альфы и омеги истории — архивного первоисточника. При этом, критикуя «перефарбованцев», они не прощали им попыток возвести М.Грушевского на пьедестал вместо Ленина, даже не пробуя подвести итог прошедшему и развить то, чего не успели завершить предшественники (по известным причинам). Кое-кто даже усмотрел в Грушевском вдохновителя бывших партийных историков, превратившихся теперь в адептов старой-новой национальной историографии. Г. Касьянов вдруг заявил, что нынешнее издание 50-томника нашего крупнейшего ученого свидетельствует о создании культа его личности! (В таком случае проявлением культа личности следует считать и издание полных собраний сочинений В.Липинского, М.Драгоманова, П.Кулиша, М.Брайчевского). Решения об этих изданиях родились в различных научных институтах в последнее десятилетие (частично) и были поддержаны на государственном уровне. То, что вокруг имени М.Грушевского не курится фимиам, читатель может убедиться, просматривая первые два тома из 50. Зачем издавать то, что каждый может найти в библиотеке? Советую желающим проделать эту работу, чтобы понять, как трудно собрать ранее опубликованные произведения. Исследователям, занимающимся публикацией работ ученого, понадобился год, с использованием фондов всех существующих библиотек и даже частных коллекций. Речь идет лишь о трудной и черновой работе, абсолютно необходимой для нормального научного процесса.

Популярное и увлекательное: единство противоположностей?

Идея свержения с пьедесталов старых богов имеет свое продолжение на профанном уровне в «творчестве» О.Бузины и «бузинистов», мнящих, будто своими вульгарными «разборками» с гением они возвышаются сами. Применяя к оценке великих примитивные мещанские мерки, такие «популяризаторы» исторических знаний лишь извращают картину прошлого. То, что им кажется открытием истины, на самом деле невежественные, кощунственные упражнения в оригинальности на ниве, где чуть ли не каждый почему-то считает себя компетентным историком. Как тут не позавидовать математикам — туда не прут любители с амбициями национальных провидцев.

По телевидению это можно наблюдать на «Интере» в передачах М.Греся о нашей истории начала ХХ столетия с «открытиями» вроде того, что М. Грушевский находился во время русской оккупации Галичины во Львове. В кадре российской хроники — бородатый человек, даже отдаленно не напоминающий М.Грушевского. Но переезд Грушевского в Киев осенью 1914 года зафиксирован разными, ныне вполне доступными источниками чуть ли не поминутно и не является тайной за семью печатями. Невежество или дезинформация по заказу? Как по мне, первое хотя бы порядочней.

К сожалению, многих пишущих в газетах и вещающих с телеэкранов на исторические темы слишком часто увлекает прежде всего сенсационность изложения и «лихо закрученный» сюжет. Чем невероятнее, скандальней и абсурднее звучит — тем лучше. Будто этот жанр журналистики изначально предполагает некий уклон в сторону сенсационности и не претендует на глубину, взвешенность всех векторов и критериев оценки исторического факта. Но еще хуже, когда кавалерийскими наскоками на историю с применением так называемых «новых», постмодернистских методов занимаются дипломированные историки с научными степенями.

До сих пор особым вниманием «историков-новаторов» пользовались доисторические периоды. Не без упреков, конечно, в том, что мы недооценивали, скажем, влияние Трипольской культуры или индо-ариев на нынешнюю цивилизацию. Эти авторы пекутся прежде всего о том, чтобы утвердить украинский приоритет среди других древних цивилизаций человечества, доказать, что мы были настолько мудрее создателей Шумерского государства и Вавилона, что даже письменность изобрели раньше их. Но в последнее время модернисты обращают свои взоры и на новейшие эпохи истории, широко применяя при этом так называемый психологический метод.

«Диагноз» от Ващенко

То, что Михаила Грушевского надо изучать не только как историка, политика, но и как человека, отрицать не приходится. Имеется достаточная документальная база и для исследования его психологических состояний в разные периоды жизни: сохранился, к счастью, огромный личный архив историка в Киеве и во Львове. В десятках тысяч частных писем М.Грушевский упомянут на протяжении всей его деятельности. Много из этих источников уже опубликовано, в частности дневники и воспоминания самого Грушевского и его современников, но еще больше до сих пор пребывает в единственном рукописном экземпляре в архивах Украины, России, Польши, Австрии... Согласно традиционной методике исследований, существующей почти двести лет, предусматривается изучение если не всех, то по крайней мере большей части источников — опубликованных и архивных. Но, как оказалось, есть «продвинутые» историки, которым вовсе не нужно рутинное нанизывание и сопоставление фактов. Им достаточно прочитать парочку автобиографий, воспоминания и ранний дневник львовского профессора, чтобы сделать собственные «независимые» выводы и вынести вердикт о психическом нездоровье «пациента» Грушевского. Я имею в виду книгу днепропетровского исследователя В.Ващенко «Неврастенія: непрочитані історії. (Реконструкція одного надпису — сеанс прочитання автомонографії М.Грушевського)», увидевшую свет в издательстве Днепропетровского университета.

Так ли уж важно, что М.Грушевского кто-то считает неврастеником с медицинским диагнозом? В конце концов, и Гай Юлий Цезарь был, как, кстати, и Федор Достоевский, эпилептиком. Что не помешало им стать великими. По мнению некоторых исследователей, это даже помогло им пробиться на Олимп первых интеллектуалов своего времени. Вообще-то споры о «нормальности» и «ненормальности» нынче вышли из моды. Историческая фигура фокусирует на себе особое внимание, если имеет какие-либо отклонения — они будто бы и доказывают ее неординарность.

Следуя этой логике, украинский гений (а М. Грушевского с полным основанием можно считать Шевченко ХХ столетия, ибо именно он своим творчеством и общественной деятельностью создавал современную нацию) должен бы иметь целый букет психических дефектов. Вот и у В.Ващенко их полный ассортимент! Без Фрейда в этом деле, конечно, не обойтись. И днепропетровский грушевсковед находит у Грушевского, кроме неврастении, еще и Эдипов комплекс. На основании невинной цитаты из дневника о том, что Сергей Федорович никогда не касался в беседах с детьми сексуальных аспектов, делается «мегавывод», будто М.Грушевского весьма занимали проблемы сексуальных интерференций отца с матерью, что он избегал отца и больше общался с матерью.

По Ващенко получается, что М.Грушевский был не просто психически неуравновешенным индивидом, но еще и генетически наследственным неврастеником, что свидетельствует — не более и не менее — о его... вырожденчестве. Каковы же основания для столь безапелляционного утверждения? Да просто Михаил Сергеевич упомянул как-то о нервности своего деда. Но разве этого достаточно для заключения о вырождении рода? Генеалогические исследования родословной Грушевских на базе киевского мемориального музея этого историка длятся уже более десятилетия. Установлено около пятисот родственников М.Грушевского, среди них психически больные не попадались. Да и есть ли вообще какие-либо основания для столь далеко идущих умозаключений? Студент Грушевский, проживая вдали от родного очага, был лишен семейного тепла и опеки, что способствовало его повышенной эмоциональной рефлективности (об этом, собственно, говорит и сам Грушевский в своих «Споминах», написанных значительно позже, в 1926 году). Человек религиозного воспитания, к тому же готовящий себя к общественному служению, склонен к духовному самоанализу. Зачем же конструировать небылицы?

Впрочем, согласно автору «Неврастенії...», вырождения не стоит бояться и чопорно отрекаться от него, ибо оно свидетельствует о гениальности! При этом, как и по другим поводам, Ващенко ссылается на горы специальной литературы из области психиатрии.

В.Ващенко умеет «прочитывать» и «доконструировать» такие вещи, которые действительно не по плечу трансформировать традиционным историкам-позитивистам с их «ретроградным» мышлением. Так, например, из факта, что Грушевский не смог научиться играть на скрипке, автор делает вывод: чувство гармонии ему чуждо. Гармония ему не просто недоступна, но, как утверждает Ващенко, историк никогда в жизни к ней и не стремился... Миллиарды людей не играют на скрипке, но дисгармония им не угрожает!

Автор «Неврастенії...» не останавливается на копании в глубинах психики львовского профессора, а стремится экстраполировать «вычисленную» им неврастению Грушевского на его научное творчество. Он усматривает ее печать на страницах знаменитых «Звичайної схеми руської історії…» и «Історії України-Руси». Разногласия между учителем В.Антоновичем и его учеником М.Грушевским, между их историческими школами — это для Ващенко прежде всего психологический конфликт сродни семейному противостоянию отца и сына.

Известные факторы общественно-политического характера автором совсем не принимаются во внимание. Идеология, политика и общественная жизнь для Ващенко — вещи неинтересные и маловажные. Главное для него — психобиологический мир. Но из-за равнодушия к историзму Ващенко не замечает, как его герой «провисает» в пустоте небытия — настолько искусственны и анемичны конструкции, изображенные автором. Создается впечатление, будто перед нами не человек ХІХ — начала ХХ в., а некто, живущий вне исторического контекста. Не отмечены типические черты Грушевского как представителя украинской интеллигенции, не находим и сопоставлений с мировосприятием других современников выдающегося историка.

Для Ващенко религиозная духовность Грушевского является диковинкой. Он пытается истолковать ее через дефекты психики тогдашнего киевского студента и профессорского стипендиата. А между тем есть вполне естественные объяснения, вытекающие из воспитания в духовном окружении, детской любви к религии, уважении церкви как духовно-общественной институции в зрелом возрасте. Все эти чувства он пронес сквозь всю жизнь, неоднократно обращаясь к религии в мыслях и творчестве... Если религиозность считать патологией или паранормальным явлением, то рано или поздно можно скатиться на позиции воинствующего атеизма. А это мы «уже проходили».

Грушевский еще с молодых лет жаловался на головные боли, периодически усиливающиеся по случаю различных конфликтов, особенно в среде Научного общества им. Т.Г.Шевченко в 1904 году. В этом нет ничего аномального, если учесть творческое напряжение и научно-общественные нагрузки, имевшие место на протяжении всей жизни ученого. Ващенко же в этих жалобах на «прилив крови к голове» усматривает символ крови, вроде бы постоянно преследовавший его героя. А в ранних дневниковых записях он еще нашел несколько цитат, где упоминается слово «кровь», и увязывает этот символ с собственной басней о вырождении Грушевских.

Предупреждение Сергея Ефремова

Ничего общего не имея с постмодернистами, все же выскажу мнение, что применение их методов, продемонстрированное в книжке В.Ващенко, может служить примером поверхностного усвоения любых знаний и методов, когда выводы являются фантазированием, не имеющим практически никакого подтверждения в источниках.

Настораживают не столько появления опусов такого сорта, сколько известная тенденция к созданию литературы подобного жанра, который можно условно назвать «упражнениями в неофрейдизме». Убежденность в непознаваемости истории, в кризисе традиционной исторической науки будет стимулировать появление такой продукции, являющейся уличной копией нарративов Ж.Дерриды. Не по себе от мысли, как можно «прочитать» психобиографии, скажем, И. Франко, Д. Донцова или писателей А. Любченко и В.Винниченко, если столько «компромата» удалось накопать в жизнеописании М.Грушевского — личности изначально антибогемной!

На заре ХХ века Сергей Ефремов в статье «В пошуках нової краси» едко укорял начинающих модернистов за их натужные изыски. История вроде бы отказала ему в правоте, определив будущее за символизмом, а не народничеством. И все же его публикация сделала свое доброе дело, разбудила общественность и, главное, способствовала воспитанию настоящих модернистов, работающих без нездорового ажиотажа и дешевой сенсационности.