Вера Агеева: эмансипе начала века

Думаю, она свободно и органично чувствовала бы себя в обществе элегантных и интеллектуальных эмансипированных женщин прошлого — Марко Вовчок и Ольги Кобылянской, Олены Пчилки и Ирины Вильде. Вера Агеева — женщина именно в том стиле: утонченные манеры и широчайшая эрудиция, безупречная прическа и парадоксально-острые суждения, профессорское звание и кокетливая шляпка.

Преподавательница Киево-Могилянской академии, литературовед и феминистка, Вера Павловна делает все, чтобы украинская литература перестала быть «литературой бюстов» — забронзовелых погрудных портретов без тела и личной жизни. И готова способствовать сотворению новой основы украинской культурной идентичности, возврату в современную культурную память многих забытых фактов нашей литературной истории.

— Вера Павловна, в одной из киевских газет до сих пор идет дискуссия по поводу вашей статьи относительно преподавания украинской литературы в школе...

— Действительно до сих пор продолжается? Вы меня удивили. Был конкретный повод, который меня очень разозлил и заставил высказаться. Но я уже не раз в шутку, конечно, предлагала запретить на несколько лет изучение украинской литературы в школе. У меня нелегкий опыт с собственным сыном, я очень страдала от того, что ему рассказывали в школе о литературе.

А если серьезно, это проблема канона. Мое поколение студентов-украинистов имело комплекс неполноценности. Была великая русская литература. Была великая английская литература. Были великие литературы, а украинская к ним, очевидно, не относилась, она позиционировалась как литература второго ряда. У нас не было в каноне почти никого, кого мы сейчас считаем классиками. Не было Хвылевого, Винниченко, Домонтовича, Костецкого, лучших произведений Мыколы Кулиша... А те, кто был, представляли часто далеко не самыми лучшими произведениями или делались неадекватные акценты: даже в «Лісовій пісні» Леси Украинки искали классовую борьбу.

Здесь очень показательна портретность, иконография — вспомните свой учебник по украинской литературе! Да и совсем недавно я видела довольно новое издание Ольги Кобылянской со смешной иллюстрацией: в книге повести «Царівна» и «Людина» феминистические модернистские тексты, а на обложке портрет Кобылянской в крестьянском бабьем платке. При том, что Кобылянская любила фотографироваться, у нее есть очень красивые фото в элегантных платьях, но выбрали именно этот портрет. Или Марко Вовчок — из этой эмансипированной женщины, сердцеедки, писательницы с европейской славой делали эдакую тетку с косой, писавшую о горпинах.

— Разве до сих пор ничего не изменилось?

— К счастью, за последние пятнадцать лет, не знаю, осознаем мы это или нет, но изменения произошли. Очень легко, мы даже не заметили, выпал из канона, например, Корнейчук, или еще кто-то, кого раньше изучали; они просто улетучились, исчезли. Взамен появились действительно писатели первого ряда, такие как Мыкола Хвылевый или Валерьян Пидмогильный. Мы начали иначе читать нашу классику: думаю, сегодня Марко Вовчок интереснее как не обличитель «людей несытых», по словам Шевченко, а, как говорил когда-то Домонтович, «Моцарт любовных историй». В нее влюблялись все мужчины, встречавшиеся на ее пути!

Есть определенная логика в том, что произошло. Литературоведов часто упрекают: почему вы постоянно возитесь с началом двадцатого века, сколько можно, уже сто лет прошло! Я думала: действительно, почему? Почему, скажем, за последние годы вышло с десяток книг о Лесе Украинке? Почему так успешна последняя книга Оксаны Забужко «Notre Dame d’Ukraine»? Думаю, дело в потребности культурной идентичности. Простой русский интеллигент (украинский, кстати, тоже) в какие-то глухие советские 70—80-е годы идентифицировал себя с великий русской традицией. Русские успешно создали миф, скажем, русского модернизма, Серебряного века. Об этом знают не только специалисты, об этом знает простой русский читатель, интеллигентный образованный человек. У украинцев такого мифа для массового читателя не было или почти не было. А его же есть из чего делать!

— Из чего и кого вы посоветовали бы творить украинский культурный миф?

— Для меня очевидно, что литература двадцатых годов пригодна для этого как нельзя лучше. Скажем, что знает рядовой украинский читатель о киевских неоклассиках? После колониального ХІХ века неоклассики обращались к барокко, к наследию Киево-Могилянской академии, и творился киевский миф: Киев как Афины, как определенный культурный центр. Наверное, стоит возродить эту традицию. Я могу провести экскурсию между Прорезной, Владимирской и Липками по кофейням, где собирались украинские писатели. Вот мы с вами сидим сейчас на Печерске, здесь рядом есть мемориальная доска, что в этом доме жила Ахматова — это очень хорошо, я очень люблю Ахматову. Но в соседнем доме жил Михайло Семенко, однако мемориальной доски там нет. Мемориальная доска Корнейчука у нас есть, а Семенко нет, хотя жили они на одной улице. Такие вещи должны измениться, и очевидно, что здесь нужно какое-то усилие.

— Вы формировались как ученый в те времена, когда, наоборот, разрушались советские мифы. Растерянности не было?

— Если говорить об опыте не только моем, а нашего поколения, то он был по-своему интересным. Смотрите: середина
80-х, когда все оттаивает, железный занавес все больше ржавеет. Из схематизированного соцреализма мы сразу оказались в пространстве не просто свободы — все разом упало на нас как снег на голову. В этом определенный кайф был, мы все усвоили сразу, «схватили» лучшие тексты. В общем, на мой взгляд, украинское литературоведение успешно переболело этим гипервитаминозом, и сегодня можно говорить, что мы уже реинтерпретировали классику, изменили канон, несколько школ упрочились в украинском литературоведении, скажем, гендерная.

— О гендере начали много говорить в начале 90-х, когда и вы сами сделали себе имя как феминистка...

— Видите ли, Советский Союз был страной всяческих женских советов, говорят, что самым прогрессивным декретом относительно прав женщин был именно советский революционный декрет. Хотя он не был наполнен каким-либо содержанием и ни о каком феминизме в Союзе речь не шла. А почему в 1989 году это стало так актуально? Думаю, то было стечением нескольких обстоятельств. Во-первых, в Советском Союзе было достаточно просвещенных женщин, которые хотели что-то сказать. Одна из причин успеха «Польових досліджень українського сексу» Оксаны Забужко — в том, что это был голос женщины, решившейся говорить о том, о чем никто до сих пор не осмеливался. Во-вторых, если обращаться к украинской литературе начала двадцатого века, не стать феминисткой очень трудно: Леся Украинка, Олена Пчилка, Ольга Кобылянская, Ирина Вильде, Наталья Романович-Ткаченко — едва ли не все тогдашние авторы-женщины были эмансипированными.

У нашего поколения были «деды», те, кто писал в двадцатые годы. «Отцов» у нас уже не было — выпало советское поколение. Именно поэтому мы замыкаем эту дугу, электрический ток на
20-е годы ХХ века. И находим там не только «дедов», но и «бабушек», женские голоса, женскую традицию. Очевидно, что феминисткам 90-х был смысл обращаться к феминисткам начала века. И, наконец, еще одно — есть тенденция, есть историческая закономерность, но есть и личностные какие-то вещи. Очень много для утверждения гендерной школы сделала Соломия Павлычко. Она организовала семинар в Институте литературы, инициировала издание в «Основах» Кейт Миллет и Симоны де Бовуар. Сейчас мужчины-академики охотно открывают конференции феминисток, а тогда, в 1989-м, когда мы об этом говорили, они хватались за бока от смеха: какие глупости эти женщины говорят! Роль Соломии для нашего поколения в целом очень велика, а в отношении гендерных студий особенно.

— После ее смерти многое ли изменилось в этой сфере?

— Гендерные студии сделали так много, что процесс уже необратим. Сегодня уже нельзя говорить об украинской культуре ХХ века, не учитывая гендерный аспект. Когда-то Юрий Шевелев очень остроумно перевел слово «дискурс» как «балак». Так вот, частью украинского интеллектуального «балака» гендер и феминизм уже стали, и это хорошо.

— Есть мнение, что феминизм — неплохая сфера для женщины, где легко подняться по социальной лестнице: есть программы, гранты, а конкуренции с мужчинами нет... Это правда?

— Не совсем так... Впрочем, я не знаю ни одной академической программы, которая бы спонсировала феминистические исследования. Когда-то Марта Богачевская говорила мне, что в Фулбрайте очень подозрительно относятся к заявкам на откровенно феминистические исследования. Не нужно думать, что в Европе или Америке феминизм принимают с раскрытыми объятиями. Посмотрим, если Хиллари Клинтон станет президентом США, тогда мы и скажем, что по крайней мере в Штатах с этим все в порядке... Мою книгу «Жіночий простір» поддержал Американский совет ученых обществ, но, думаю, не потому, что она о феминизме, скорее наоборот.

Феминизм — это определенная идеология. Можно ли сказать, что Юлия Тимошенко феминистка? Нет, однако в некоторых ее интервью такие нотки звучат, поскольку если женщина активна в политике, то какие-то элементы феминистической идеологии она должна использовать.

Кроме научных институтов, есть немало общественных организаций, довольно успешно работающих с законодательством. Скажем, украинский парламент принял закон о гендерном равенстве. Разве наши депутаты, из которых девяносто с гаком процентов мужчин, сами вдруг решили принять такой закон? Они его приняли под давлением структур, которые этим занимаются. Есть определенное движение, учреждения, организации... Я этому содействую, когда нужно, могу отредактировать документ, однако политика меня не очень интересует.

— С Оксаной Забужко вы подруги или соперницы?

— Мы ни в коем случае не соперницы. Во-первых, мы работаем в разных областях, литературовед не может соперничать с писательницей. Да и вообще, я считаю, соперничество в литературе — дело напрасное. У нас так мало людей, которые пишут, по отношению к численности населения, очень мало литературоведов, а литературной критики нет совсем. Я литературный критик — и я считаю, что моя специальность или крайне маргинальна, или просто вымерла в какой-то момент и сейчас очень медленно возрождается. Для соперничества не вижу никаких оснований. Сегодня, слава богу, уже достаточно издательств, которые ищут авторов. Толкаться локтями пока что негде. Если серьезно, я очень рада, что отношусь к литературному поколению Соломии Павлычко и Оксаны Забужко.

— Сложный вопрос. Мои студенты меня упрекали: там так мало теории, что просто неинтересно читать — молодые любят сложные теоретические вещи. Друзья, и не только филологи, говорят, что мои книги читать довольно легко, поскольку они без лишнего теоретизирования. Так или иначе, эта книга довольно хорошо продается.

Самый дорогой для меня комплимент, который я получила за «Поэтику парадокса», — фраза о том, что эта книга изменила канон. Я нескромно считаю, что этот комплимент небезоснователен (безотносительно к качеству моей книги), поскольку Виктор Петров-Домонтович — один из пяти-шести интереснейших романистов двадцатого века.

— Однако он совершенно не «раскручен». Спросите на улице, кто такой Домонтович...

— А спросите, кто такой Пидмогильный? Лесю Украинку еще знают, поскольку ее в школе изучают, да еще и портрет на банкноте. Кстати, Домонтович теперь есть в школьной программе, это уже абсолютная канонизация. В украинской прозе не хватало интеллектуального романа... А романы Домонтовича еще и мастерски написаны, там есть интересные любовные истории, очень экстравагантная любовь. А его романизированные биографии! Кто-то сказал, что классическая украинская литература — это литература бюстов: писатели бестелесные, эдакие погрудные портреты, кто-то в вышитой сорочке, кто-то в галстуке, кто-то с золотой звездой Героя Советского Союза. И вот в 1930 году Домонтович издает книгу под названием «Романи Куліша». Это не о «Черной раде», это о романах Пантелеймона Кулиша с многочисленными женщинами! Ведь Кулиш был мастером эдакой педагогической эротики, любил писать письма женщинам. Единственной женщиной, которая его бросила, была Марко Вовчок, и у Петрова-Домонтовича безупречное определение причины разрыва: «Он хотел, чтобы она принадлежала только ему, а она хотела принадлежать только себе».

— Биография Петрова-Домонтовича более чем парадоксальна, я бы даже предложила нашим кинематографистам этот сюжет, мог бы выйти роскошный шпионский сериал! С одной стороны, интеллектуал, близкий к неоклассикам. У него был роман с Софией Зеровой. Так или иначе, есть триста с лишним интереснейших любовных писем Виктора Платоновича к Софии Федоровне, сохранившей архив и Зерова, и Петрова. Когда она уже была пожилой женщиной, у нее на столе стояли два портрета — Зерова и Петрова.

Виктор Петров имел, на начало 30-х, расстрельную биографию: буржуазный националист, который занимался Кулишом, к тому же у него еще и отец был епископом. Так или иначе, где-то в 30-х Петров начинает сотрудничать с НКВД. Был заброшен на оккупированную территорию. В 1943 году он ходил по Киеву в форме немецкого лейтенанта, с оружием. Кстати, помогал бывшим коллегам из Института археологии приобретать хлебные карточки и прочее. Потом он идет вместе с нем­цами на запад и как советский разведчик оказывается в Западной Германии. И здесь они вместе с Шерехом, Костецким, Багряным, Самчуком создают Художественное украинское движение. Освободительные соревнования были проиграны, и они выдвигают тезис, что культура может существовать без государства. Здесь Домонтович издал романы «Доктор Серафикус», «Без грунту», далеко не благосклонные к советской власти, написал ряд философских статей, не оставивших камня на камне от марксизма. Вот такой странный советский разведчик. Когда Петров однажды просто исчез из Мюнхена, на его письменном столе осталась рукопись на то время самой разоблачительной антисоветской книги «Украинские культурные деятели — жертвы большевистского террора».

То ли его похитили, то ли он сам сбежал из Мюнхена — неизвестно. Друзья обращались в полицию, уже писали некрологи. По самой романтичной версии, Петров вернулся в Союз, поскольку здесь его ожидала София Федоровна. Он несколько лет жил в Москве, его не пускали в Киев... Вот такие сюжеты завязывает сама жизнь, здесь можно писать и писать.

— В России сейчас очень популярны белетризированные биографии, в частности, книги серии «ЖЗЛ», они получают престижные премии, являются лидерами продаж. По вашему мнению, дойдет ли эта волна до нас?

— Не только в России, вообще сейчас биографизм очень популярен. Если зайти в любой европейский книжный магазин, начиная от польской границы, под биографии отведен целый отдел, их очень много, и они действительно хорошо продаются. В какой-то степени моя «Поетика парадоксу» относится к этому жанру, по крайней мере, треть этой книги — биография. Я неоднократно спрашивала издателей, почему у нас этого очень мало. Думаю, причина очень проста: биографии — это часто просто ремесло, чтобы написать такую книгу, нужно собрать материал, обработать его. Покажите мне украинское издательство, которое даст аванс автору под такую работу. Я согласна с вами, ситуация должна понемногу меняться. Должна быть в книжном магазине биография Леси Украинки, но и Виталия Кличко, и Леонида Кучмы и других.

— Что у вас сейчас в работе?

— Не люблю рассказывать, что в работе, я немного суеверна, но теперь, когда «Поетика парадоксу» только вышла из печати, блаженное время, когда можно читать и ничего не писать. А если серьезно... Книгу я написала о Петрове, но его научные тексты лежат неизданные. Издана лишь проза. Я была в архиве Института археологии, мне вынесли эти листочки, связанные веревочкой, и у меня сложилось впечатление, что если бы я немного этих листочков, извините, спрятала за пазуху, никто даже не заметил бы. Мы уже собрали тексты. Моя мечта — издать эти труды, уже даже компьютерный набор есть, вопрос только, где достать какие-то несколько тысяч долларов. Представьте себе украинского автора, который пишет в 1947 году рецензию на Ортегу-и-Гассета! Разве у нас таких много? Я убеждена, что двухтомник или хотя бы однотомник его статей (поверьте, я скорее скептик, чем склонна к гиперболе), изменил бы интеллектуальный ландшафт Украины.