Свобода слова: кот на поводке

М. Волошин в 1919 году написал такую фразу: «Когда завоевывается свобода слова — свобода мысли кончается». Сейчас многие снова заговорили о свободе слова, поменялась лишь тональность: тогда это была форма отчаяния, сегодня — сытости. Свободой слова затыкают рот при робкой попытке пресечь идиотизм или гнусность; свободу слова выбрасывают как флаг при капитуляции убеждений; свободу слова употребляют как общее обозначение для информации, проплаченной с определенной целью. Глядя на различные уродливые явления, санкционированные свободой слова, задумываешься о самой ценности сомнительной возможности сказать все, что вздумается, обнародовать любое мнение. Во всяком случае, хочется пожелать тем представителям либеральных взглядов, кто слишком уж рьяно и неразборчиво ратует за свободу слова, больше уважать слово и больше уважать свободу.

…Рассказывают, что однажды российский император Алек­сандр II и канцлер Германии Отто Бисмарк прогуливались по парку в Царском Селе под Петербургом. На одном из газонов Бисмарк заметил солдата с ружьем и поинтересовался, что он здесь охраняет? Александр II ответил, что и сам не знает, но наведет нужные справки. Однако никто во дворце не мог дать толковый ответ. Лишь один престарелый слуга вспомнил рассказ своего деда, жившего при Екатерине II. Как-то в марте императрица изволила гулять в парке и заметила в снегу крошечный подснежник. Восторгаясь этим чудом природы и опасаясь, что кто-нибудь сорвет или затопчет цветочек, Екатерина приказала поставить часового, чтобы он охранял подснежник. Приказание выполнили, солдата поставили, пост внесли в ведомость охраны Царскосельского дворца. И забыли. Прошло сто лет, сменялись поколения, а пост так никто и не решился отменить, пока дотошный Бисмарк не задал вопрос.

Другая история повествует об одном индийском брамине. Каждый день, отправляя ритуал, он был вынужден привязывать своего кота, чтобы тот не мешал совершению ритуальных действий. Брамин умер, умер кот, и теперь уже его сын, заботясь о «точном» соблюдении ритуала, купил кота и привязывал его каждый раз во время жертвоприношения. Таким образом, кот перешел от отца к сыну как необходимый элемент эффективного проведения ритуала.

Такой вот часовой у подснежника, ритуальный кот на привязи — наша свобода слова… Подчас, сами того не замечая, мы живем в мире симулякров, понятий, потерявших или изменивших свое значение в новой реальности.

В самом деле мир стремительно меняется, а «свобода слова» — довольно давний идиоматический конструкт, имевший отношение к определенным историческим реалиям и весьма далекий от бездумного, если не сказать насильственного применения в той или иной существующей системе.

Собственно, свобода слова — это право человека свободно выражать свои мысли. В меньшей степени принято связывать свободу и рекламу или агитацию. Однако стоит учесть, что, согласно нормам международного права, ограничения эти весьма расплывчаты: понятие свободы слова обязано отвечать лишь трем условиям — оно соответствует закону, преследует праведную цель и является необходимым и адекватным для достижения этой цели. Но уже сами наши законы редко бывают недвусмысленными, давая возможность для разных толкований. А уж что касается «праведных целей»…

Исторически свобода слова возникла как инструмент для лучшей информированности государственных органов власти. Задача, можно сказать, противоположная той, которую возлагают на сей инструмент сегодня, когда речь идет вовсе не о власти, а, скорее о самочувствии общества. Сам термин появился в Британии в 1689 году, когда был принят билль о правах, гарантировавший членам парламента полную свободу обсуждения дел королевства и чиновников. Наиболее важной стороной свободы слова считалась свобода распространения информации, могущей повлиять на исход выборов или на работу правительства. Для лучшей осведомленности избиратели должны были знакомиться с различными точками зрения. Иными словами, понятие плюрализма было задействовано либералами именно тогда, в конце XVII века, в Британии.

В более широком значении свобода слова служила поиску истины. Джон Милль в середине позапрошлого века писал об особом зле подавления мнений, потому что «обездоливается все человечество, и те, кто против данной мысли, еще больше, чем ее сто­ронники». «Если мысль верна, они лишены возможности заменить ложь истиной; если невер­на, теряют ясный облик и живое впечатление истины, оттененной ложью. Полная свобода выражений — необходимое условие, чтобы оправдать претензии на истину», — утверждал философ.

С тех пор как в поиски истины стала проникать ложь, этичес­кая сторона свободы слова возобладала над утилитарным взглядом. На первый план выступают человеческое достоинство и объек­тивные ценности. Уже француз­ская «Декларация прав человека и гражданина» 1789 года (спустя сто лет после английского бил­ля) подчеркивает, что допустимы лишь такие ограничения на свободу слова, которые носят вынужденный и нравственно оправданный характер. Политические и культурные аспекты уже тогда вступали в противоречие друг с другом. Послед­ние законопроекты, касающиеся свободы слова, были зафиксированы в 1948-м и 1950 годах, когда были приняты соответственно Всеобщая декларация прав человека и Европейс­кая конвенция о защите прав человека и основных свобод. И наконец остается добавить, что на территории России—Украины первые официальные упоминания о свободе слова связаны с при­нятием Алек­сандром I в 1804 году цензурного устава, причем в течение всей последующей истории критики отмечали расхождение между декларируемой свободой и реальным положением дел.

В ХХ веке свободу слова взяли на вооружение рынок и особенная его часть — СМИ. Пара­док­сальным образом эта свобода — по крайней мере, в Европе и Америке — оказалась худшим диктатором, чем можно было подумать, приведшим к утрате самостоятельности мышления, а отсюда — к различного толка манипуляциям общественным сознанием. Страх потерять существенный источник дохода диктовал вводить в принцип свободы слова изрядную порцию лжи — это касалось в равной степени и властей, и СМИ. Но прежде всего (уже в конце ХХ—начале XXI веков) это коснулось рекламы и пиара, формы «коммерческой свободы слова», впитавшей в себя весь тот концентрат неправды, который веками в разной степени приходился на различные институции, растекался по общественным сферам, оставаясь менее заметным.

Почему так произошло и откуда свобода слова вобрала столь­ко лжи, превратившись в злокачественную угрозу для целых поколений? Дело в том, что в новое время (конец XIX—начало ХХ столетий) предпринимались попытки приспособить свободу слова к открытому обществу с динамичной социальной структурой, концепция которого была создана Анри Бергсоном и Карлом Поппером и опиралась на принцип научной рациональности. Для этого Поппер предложил реформировать социальные науки таким образом, чтобы они были открыты для критики и опирались на общественный опыт. Предполагалось, что задача государства — предотвращать страдания и несправедливость, не принуждая «к чему-либо, даже к счастью». Но впоследст­вии разгул рынка, частная собст­венность, невмешательство государства в предпринимательскую деятельность привели к тому, что слово стало контролироваться почти исключительно экономичес­кими рычагами, в то время как по природе своей оно полностью принадлежит культуре. Об этом хотелось бы сказать подробнее.

В глобализированном мире под влиянием экономики государственно-правовая сфера видоизменилась, она занимает в обществе несколько иное место, нежели должна занимать. Если коротко, эта сфера реально предстает как политика, которая вытесняет управление и правосудие, то есть власть стала более важной, чем право. В самом деле для правовой сферы по собственной ее природе основные проблемы связаны с законностью, а политику, напротив, можно определить как борьбу за власть. Эта борьба за власть, конкуренция властей, в значительной степени обусловлена проникновением экономических импульсов в правовую сферу. Более того, демократия в условиях массового общества становится фикцией — аппарат чиновников неизменен и не зависит от выборов, меняются лишь «публичные политики», которые в большей степени связаны со СМИ. Народ, который преобразован в электорат, перестает влиять на реальное уст­ройство общества и становится в политическом смысле пассивным, относясь к политическим кампаниям как к шоу. И можно очень долго говорить о политике, рейтингах, программах и лидерах, вообще не касаясь темы закона.

Иначе устроена сфера культуры, которой принадлежит свобода творчества и по-настоящему свобода слова. Основной единицей здесь является не чин, а авторитет. Казалось бы, авторитет противоположен свободе. Но отношения этих начал в культуре сложнее. Поскольку сфера культуры основана на духовной свободе, она чрезвычайно разнообразна: каждый творец, каждый духовный авторитет создает собст­венный культурный мир. Культура полииерархична, здесь действуют разные логики и правила игры, потому культурная область является хранилищем памяти общества, памяти уважения к данному творцу и результатам его творчества. Пока традиция понимания того или иного авторитета жива, она сохраняет и развивает свой мир, так что в обществе одновременно сосуществуют множество культурных традиций, готовых развернуться и стать более-менее общепризнанными или же замкнуться в узкой сфере избранных, несущих данный культурный срез сквозь поколения.

Итак, ареал культуры — память, творческая сила общества. И потому он тесно связан с другими общественными сферами. Например, создание действитель­но новых систем законов, тот аспект, в котором законодательство творится, созидается, — это часть культуры. Юриспруденция, институт суда — это в значительной степени феномены культуры, коль скоро суд не сводится к механическому применению утвержденных законов. Механиза­ция законов, судебных решений выводит законодательство и суд из взаимодействия со сферой культуры и отправляет в государственную сферу. Словом, везде, где в государственно-правовую жизнь входят импульсы творчества, она взаимодействует с культурой. Тот, кто придумал новый строй войск (например, «клин» или «свинью»), был творцом культуры. Другое дело, что из сферы культуры изобретения непрерывно уходят в иные облас­ти — и вот на основе «клина» воз­никает обязательный для исполнения устав пехотного боя, уже не включенный в культурную область, точнее, представляющий собой «остывшую» культуру.

Таких зон «остывшей» культуры, бывших когда-то ее очагами, вокруг нас великое множест­во. Одна из них — свобода слова, которая из ситуативной, необходимой когда-то творческой интенции превратилась в ловкий и прочный механизм защиты рын­ка, экономики, власти как еди­ного анклава, работающего на себя и для себя и постепенно поглощающего все, с чем входит в соприкосновение, ассимилируя и перестраивая даже те твердыни традиций, которые еще несколько десятилетий назад казались нерушимыми.

Все это — издержки глобализации. В глобализированном мире сферу культуры намеренно «держат» болезненной, слабой, недоразвитой, усеченной в сравнении с другими сферами общества. Помимо этого меняется ее характер. И основную роль играет технология как часть прикладной науки, утратившей мировоззренческую функцию и слившейся с товаром. Наука перестает быть органом общества, отыскивающим истину; взамен она становится механизмом, производящим истину. Прежние стандарты научной деятельности — поиск и творчество — рушатся, сменяясь стандартами рациональности и эффективности. В таких условиях свобода слова — просто крепежный болт, проходящий сквозь всю систему навылет и связывающий в одно телевизионный ролик и литературу, выступление политика и слоган для рекламной кампании таблеток или молока.

И все же дикость полагать, будто свобода слова не нужна. Она необходима именно как общественный принцип, проникающий во все уголки общественного сознания, однако при условии, что заложенная в нем беспечность будет уравновешиваться пониманием опасности, уже поставившей свой роковой вопрос: сможет ли человек дальше оставаться человеком? Опасность исходит от любой свободы, тем более от такого всесторонне проникающего явления, как слово. Свобода — бесчеловечна, при неправильном обращении она размывает в человеке память, самостоятельность, то, что называют inner voice — внутренней нацеленностью. В этом трагическая диалектика свободы, каковую стараются обойти те, кому выгодно, чтобы у свободы слова было денежное сердце, экономический, а не культурный модус и статус кнута, которым бьют «несвободных». С одной стороны, принцип свободы слова понят и принят в нашем обществе как высокая миссия, как один из опорных камней. С другой, скажем без всяких натяжек, он становится эффективным орудием для оглупления, ослепления и, в конечном счете, вырождения целой нации. Свободу слова не дарят, ею бросаются, зло и в лицо. Еще Пушкин знал об этом трагическом противоречии, когда писал: «И мало горя мне, свободно ли печать морочит олухов, иль чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура».

Сам Пушкин, впрочем, достаточно натерпелся от царской цензуры, но это означает лишь, что с ее упразднением одинаковый шанс на рост получают и культурные растения, и сорняки. Здесь названа только одна сторона опасности; другая заключается в том, что на месте идеологической или политической цензуры тут же появляется другая карательная машинка, например, финансовая. Это существенно меняет отношение к свободе слова: то, что раньше было куплено кровью, теперь приобретается урезанием социальных льгот. Слово, печать перешли из сферы культуры в ведомство экономики, где ведутся совсем другие игры («приход — расход», «при барыше» или «прогорел») и где царит шум и разноголосица, потому что побеждает тот, кто громче кричит. А сама идиома «свобода слова» в нынешних условиях похожа на того ритуального кота на поводке, которому в интересах целесообразности лишь удлиняют или укорачивают цепь.